Семейный портрет спустя 100 лет

Бабушка Лиза не хотела моего отца и всячески боролась против этой дружбы.

Мою маму бабушка Клара очень хотела. Мою маму хотели все, у кого сыновья подходили ей по возрасту. Её ставили в пример детям в городе – «комсомолка, отличница, спортсменка». «Спортсменка» следовало вычеркнуть. Спортсменкой она не была. Следует вписать «красавица».

Природа наделила маму редкой внешностью. Она казалась таким нежным, светлым созданием небес – ангелом, божеством. Её лицо не требовало макияжа вопреки всем представлениям о красоте. У неё не было ни чёрных бровей, взлетавших дугами над глазами, ни длинных опахал – ресниц. Вернее, они были, но настолько светлыми, что нужно было присматриваться, чтобы их разглядеть. Всё равно лицо, совершенное от природы, казалось неземным.

Мы с сестрой унаследовали тот же «окрас» с разными оттенками, потом наши дети и все до одного наши внуки – её правнуки. Людей такого типа следует держать взаперти в готических замках, не позволяя лучу солнца коснуться кожи, которая светилась сама.

Черты лица у меня и у моей сестры получились не такими изящными, искажённые папиным вмешательством. Сестре от папы достался тяжеловатый подбородок, а мне – длинноватый нос. Мамин овал лица был нежнее, чем мой и моей сестры. Тем не менее в молодости мы обе были достаточно привлекательными и абсолютно не жаловались на отсутствие поклонников и комплиментов.

* * *

Я никогда не флиртовала с мужчинами. Я не умела сексуально вилять бёдрами или откинуть рукой прядь волос, облизнуть губы, стрелять глазами. Мы с сестрой находились в позиции отнекивающихся, отбивающихся.

Как-то в Тель-Авиве я ждала сестру в кафе, сидя за столиком на улице. Я заметила её издали. Она просто шла – довольно торопливо, вприпрыжку из-за того, что сильно опаздывала. Ни я, ни она не обладали типично женственной фигурой, напоминавшей песочные часы. Скорее мальчишеской: ни бёдер, ни ягодиц; одна только грудь, торчавшая вперед. Пока моя сестра шагала по тротуару, мужчины, и стар и млад, оборачивались ей вслед. Может, феромоны – незаметный для людей запах, который источает человеческое тело, – ответственны за привлекательность противоположного пола. Наверное, тот, у кого феромоны сильнее, излучает этот загадочный сексапил, который абсолютно не зависит от формы глаз или губ, а от запаха, от нас нисходящего и улавливаемого не носом, а каким-то неизвестным, загадочным органом обоняния.

* * *

В раннем детстве я считала, что мои родители дерутся. Я всем рассказывала, как папа приходит домой и сразу нападает на маму (на самом деле папа маму обнимал, пытался поцеловать). Мама изворачивалась, и они начинали бегать друг за другом, бороться друг другом, зажимать в объятиях. Откуда мне было знать, что это всего лишь предварительные ласки. Невидимое сексуальное напряжение всегда присутствовало, когда они были вместе, даже если папа в гостиной читал газету, а мама готовила на кухне.

Друзья родителей, едва переступив порог, спрашивали у меня: ну как, побои продолжаются, папа бьёт маму?

Иногда я помнила больше деталей: папа стащил с мамы бретельку сарафана и укусил её за плечо. Каждая такая деталь вызывала новый взрыв смеха и энтузиазма. Меня просили рассказать ещё раз.

– А мама тоже бьёт папу? – следовал вопрос.

– Бьёт, бьёт. А раз она его сожгла.

Как-то мама подавала к столу чай, случайно оступилась, и чашка с кипятком перевернулась на папу.

– Лиля, вы что, только этим занимаетесь? – спросил Пётр, папин друг.

– Да, всё время дерутся, – опередила я с ответом.

Взрыв хохота огласил всю улицу.

– Она вам лучше почитает стихи, – говорила, смущаясь, мама.

Я, как все советские дети, становилась на стульчик и декламировала «с чувством, с толком, с расстановкой».

«И вдруг зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Что вам надо? Шоколада».

Мне громко аплодировали и снова спрашивали, как папа с мамой дерутся.

Пока родители учились, мы жили у тёти Полины, в частном доме на Сталинке. Относительно советских и даже несоветских понятий дом был большой. Уже и младший брат тёти ушел в армию, и три комнаты с отдельной кухней и столовой считались роскошью. Папа перевёлся на вечерние занятия и нашёл работу на утренние часы. Мама просто на лекции не ходила. Она появлялась на экзаменах. Сдавала их и исчезала до следующей сессии. На все каникулы и на лето мы уезжали в Сквиру.

Когда мне было три, папе осталось учиться ещё год с чем-то. Мама взяла академический отпуск в связи с очередной беременностью, и мы с ней вернулись в Сквиру. Кроме того, родители старели, и папа не хотел оставлять их одних.

Большинство их друзей, соучеников поехали поступать в Россию, многие пересекли Урал – в Свердловск, Новосибирск, Иркутск. В России не было антисемитизма, как на Украине. В вузах не делали различия. В Сквиру вернулись немногие. Не все думали о стареющих родителях. Кроме того, папины родители были старше, чем у его сверстников. Мой папа о родителях заботился. В планах моих родителей было возвращение в Сквиру после окончания учёбы. Мама считала, что для детей гораздо здоровее расти в маленьком городке, на лоне природы, чем сидеть в многоэтажках.

На лето студенты съезжались домой.

Ещё в Киеве, когда папа приходил с работы, он сажал меня на велосипед впереди себя, и мы ехали в Голосеевский парк. Я смотрела на дорогу – она убегала назад, деревья уходили назад, озеро уплывало назад. Я не выдержала и спросила, почему, когда мы едем на велосипеде, всё начинает убегать назад.

– Это не они убегают, это мы движемся вперёд. Относительно велосипеда они удаляются в противоположную сторону.

Так я столкнулась с относительностью. Я помню, что смутилась от глупости своего вопроса.

Когда мне было три-четыре года, уже в Сквире у папы появился новый мотоцикл «Иж».

Каждый день, в ненастье и в жару, я ждала папу. Стоило ему появиться дома, я не давала ему передохнуть, поесть. «Кататься на мотоцикле!» – требовала я. К счастью, у нас не было самолёта, а то я бы требовала летать в небе, над полями и лесами, над городом.

Папа сажал меня впереди, я цеплялась ручонками изо всех сил за руль мотоцикла, и мы летели по просёлочным дорогам, поднимая за собой столбы пыли. Несколько раз мы въезжали в глубокое месиво грязи. Мотоцикл застревал, буксовал, что само по себе было приключением и развлечением. Раз мы попали в лужу, мотоцикл заглох. Как в замедленной съёмке, накренился и перевернулся. Мы с папой искупались в луже. Когда мы наконец добрались домой, мама меня не узнала. Она запретила мне ездить, а папе катать меня на мотоцикле. Я рыдала и капризничала несколько дней подряд.

Мама уступила. Я снова стала ездить с папой на мотоцикле до очередной аварии. Мотоцикл перевернулся, и я сломала руку.

– Вырастешь, станешь гонщицей, – успокоил меня папа.

Это я запомнила. На все вопросы взрослых, кем ты хочешь быть, когда вырастешь, следовал один ответ – гонщицей, к изумлению взрослых, изводивших детей глупыми вопросами.

До этого была история с мамой и мотоциклом. Моя не менее азартная мама предложила устроить гонки на мотоциклах на стадионе. Папа дал маме фору – полстадиона. Мама, сделав круг, начала отставать и добавила газ. Папа заметил, что мама заходит на поворот на слишком большой скорости, начал кричать ей:

– Газ! Газ!

Мама не поняла, и вместо того, чтобы убрать газ, она добавила. Через секунду она врезалась в скамейки, к счастью, деревянные, ни к чему не прикреплённые, а то у меня бы не стало матери. Дело с гонками на мотоцикле закончилось переломом правой ноги и шрамом на левой, пересекающим ногу по диагонали впереди ниже колена.

Так мы с ней обе оказались помечены на всю жизнь от любви к быстрой езде, к мотоциклу; в память о том времени, когда мои родители, юные, увлечённые друг другом, летними вечерами выносили патефон в сад у бабушки Лизы.

* * *

Папа устанавливает зелёный патефон между двумя старыми вишнёвыми деревьями. Собираются друзья. Петя с Жанной. Боря с Нюсей. Лена, Тамара, Семён. Раздаётся: «Ой, цветёт калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я». Потом под звуки поцелуев и стыдливый шепот Нюси: «Не надо, не надо», – «С берез не слышен, невесом слетает жёлтый лист»…

Звуки послевоенных песен смешиваются с приглушённым смехом. Мелодия обволакивает меня, нагоняя покой и сон. Молодые люди кружатся под звуки вальса. Я засыпаю в гамаке. «Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист», – подпевает Лена.

Я ворочаюсь в гамаке и просыпаюсь.

– Мама!

Она освобождает меня из сетей гамака, как рыбку, запутавшуюся в неводе. Берёт меня на руки и прижимает к себе. Я кладу ей голову на плечо. Папа набрасывает на нас обеих плед, защищая от прохладного ветерка. Меня охватывает особое ощущение, словно меня кто- то гладит под кожей, прямо по сердцу. Я испытываю редкое умиротворение. Растворяюсь в любви, в музыке, в ароматах ночного лета. Я засыпаю, и мне кажется, что я летаю от цветка к цветку, от ветки к ветке, играю в прятки с другими феями и эльфами, о которых мне подарили большую красочную книгу. Летними вечерами я живу в ней.

* * *

В нашей семье мама возвышалась на пьедестале. А мы: я, моя сестра и папа, двое котят и один взрослый шкодливый кот – крутились вокруг. Иногда гадили, царапали мрамор, крошили его, отбивали кусочки. Больше всех «гадил» папа. Начиная с той злополучной покупки бильярда папа «медленно и уверенно» превращался в игрока.

Он был человеком азартным, одержимым, увлекающимся и отдающимся всем существом занятию, его поглотившему.

Он занимался спортом. Сначала спортивной гимнастикой, где достиг впечатляющих результатов и звания мастера. Потом он увлекся гонками на мотоциклах.

Я не знаю, как он находил время, но выходные и праздники он проводил в бильярдной Дома офицеров. Сначала меня ему давали с собой в нагрузку, чтобы папа не забыл к девяти ноль-ноль вернуться домой. Но он забывал, а я засыпала где-то под столом бильярда, пока не прибегал дедушка Миша. Дедушка грозился сжечь бильярд вместе с Домом офицеров. Папа поджимал хвост и плёлся за нами домой. В этом был и положительный момент – я рано научилась считать и понимать по часам.