Семейный портрет спустя 100 лет

Когда мама возвращалась с работы, бабушка Клара вручала ей «чёрный список». Обычно наказаний не следовало. Но то, что считалось преступлением у бабушки Клары, у бабушки Лизы считалось добрым поступком.

– Посмотри какой Лёпа чистый. Женя с Мариной его искупали.

Или:

– Дети взяли баночку со сливовым повидлом и всем детям намазали по кусочку хлеба.

«Молодцы», – говорила мама.

Наши проделки в интерпретации бабушки Лизы превращались, чуть ли не в подвиги.

* * *

У дедушки Давида обострился диабет. У него началась гангрена, ему предложили отрезать ногу. Но он отказался.

Дедушка болел. Ему становилось хуже изо дня в день. Мы с мамой оставались у них ночевать, чтобы не оставлять бабушку одну.

Я проснулась от шороха бабушкиных стоптанных тапок и вышла из гостиной, где мы с мамой спали на диване, но остановилась на пороге в спальню дедушки и бабушки. В комнате стоял красноватый сумрак из-за настольной лампы с кумачовым абажуром, стоявшим на тумбочке возле кровати. Я спряталась за портьерой, не решаясь войти вслед за бабушкой. Бабушка наклонилась над больным, прислушиваясь к его дыханию с хрипами. Белые пряди волос, упавшие на лицо, окрасились в красный цвет из-за абажура. Она застыла над дедушкой, а я – за бордовой портьерой, закусив бахрому, не дыша. Я слышала, как звучит тишина. И вдруг душераздирающий вопль:

– Давид!!!

Мама тут же вскочила и прибежала в спальню. В свете настольной лампы, с красноватыми волосами и лицом, бабушка казалась настоящей лесной колдуньей. Сейчас она подует на свечу, разгорится пламя и свершится чудо. Эту сцену я запомнила на всю жизнь. Больше вместе я их не видела. Дедушка умер. Чуда не произошло.

Я не задавала вопросы. А если задавала, то самой себе, лёжа в постели, размышляла, не смыкая глаз.

– Что происходит с людьми после смерти? Что будет со мной?

Сама себе отвечала:

– Будет ничего. Будет то же, что было до моего рождения.

Несуществование. Разве такое возможно?

Если не станет меня, кто будет осязать этот мир? Кто- то будет воспринимать действительность? Без восприятия её не будет. Значит, на свет снова появится другое «я». Смерти не существует.

Мне шесть с половиной.

Бабушка не могла этого пережить. Она несколько раз неудачно пыталась покончить жизнь самоубийством. Когда ей не удалось повеситься, она прекратила есть. Мама с братом кормили её насильно. Но всё равно она высохла, превратившись в тень, в подобие самой себя.

Вела себя поразительно странно. Готовила редко, после длинных уговоров, но путала сахар с солью. Могла налить воды в картонную коробку и поставить на газ. Она постоянно теряла деньги, запихивая их в невообразимые места. Завидев на улице крупную собаку, она бежала к ней со словами:

– Съешь меня, съешь!

Собака в ужасе бросалась в сторону, а мы, дети, наблюдавшие эту сцену, невинно умирали со смеху.

Наверняка она слегка помешалась. Но тогда к врачу с таким не бегали.

Она отказывалась мыться, и маме приходилось силой затаскивать её в ванну, когда дело доходило до откровенной вони. Моя чистюля – бабушка Лиза, которая никогда не расставалась с тряпкой, чтобы ещё раз протереть полку или след пальца с зеркала, кроме неё никем не замеченный; не выпускавшая маму после школы на улицу, пока та не протрёт всю мебель и натрёт до блеска полы; не видела вокруг себя грязи. Она не стирала. Здесь снова вмешивалась моя мама. Тем не менее в таком состоянии она протянула ещё лет восемь, под конец полностью невменяемая. Но старческого маразма у нее не было. Она прекрасно всех нас узнавала – детей и внуков. Иногда вспоминала о младшем сыне, погибшем на войне, говорила, что она к нему уже идёт.

– Я иду, извини, задержалась. Уже иду, – оправдывалась она.

Сквирские евреи определяли её состояние словом на идише – «цедрейты». В русском языке такого выражения не существует. Значило оно то, что у человека в голове что-то раскрутилось, запуталось.

Бабушка умерла вместе с дедушкой. Душа отошла. Головной мозг руководил функциями тела. Она вдыхала кислород и выдыхала углекислый газ. Мышцы при ходьбе сокращались, и сердце качало кровь по сосудам. Тело осталось. Потребности тела, голод, холод мало её занимали. Разница между ней до того и после того была настолько разительной, что невозможно было её ни понять, ни принять.

* * *

Наверное, мои дедушка и бабушка ссорились, ревновали, обижались, злились друг на друга, как все пары. Бабушка была очень общительной. В течение дня то соседки приходили посидеть у неё, то она бегала по соседям. Когда дедушка приходил домой и не заставал её дома, он выходил на улицу и над всем кварталом гремело: «Лиза-а!» Бабушка бежала «без задних ног» домой под шуточки соседок. Дедушка постоянно боялся, что бабушка наболтает лишнего.

Всё же в их отношениях сохранялась нечто особенное, качество, которое нечасто встречается между мужем и женой, – уважение друг к другу на грани преклонения.

В семье моих родителей, к сожалению, это отсутствовало. Мама изначально стеснялась и скрывала свою дружбу с папой по разным по-детски наивным и смешным причинам. Папа плохо учился, его с трудом тащили из класса в класс; заправлял компанией хулиганья; не прочитал ни одной книжки; удирал со всех школьных экскурсий в музеи, и самое ужасное – уснул в филармонии на концерте известного скрипача.

Но то, что связывало бабушку Лизу с дедушкой, – это не любовь и не уважение. Это души, проросшие одна в другую, как корни или стволы двух деревьев. Такие фикусы я увидела в Израиле. Их стволы состояли из многих отростков, переплетённых, вросших один в другой до толщины обычного ствола.

И хотя ни одна наука не доказала пока существования души, я ни на секунду не сомневаюсь, что рано или поздно учёные расшифруют её формулу. Очевидно, бывает, что души срастаются.

Глава 3

Эвакуация

В начале Великой Отечественной войны обе семьи, Коганы и Левинштейны, эвакуировались в Узбекистан. Они, как и большинство беженцев из Украины и Польши, попали в Ферганскую долину, в аулы на берегах горной реки Сырдарьи.

Их расселили в семьи местных жителей, которые приняли беженцев без особого восторга, и если не сопротивлялись этому и не гнали их ко всем чертям, то только из страха перед правительством, а не из сострадания или патриотизма.

Ферганская долина, скорее, сухая горная местность с широкими плато между холмами, на которых в насильно созданных колхозах выращивали хлопок, рис, виноград, используя искусственное орошение.

По прибытии в Узбекистан каждого, кто держался на ногах, определили на работу в колхоз. Беженцы тяжело работали на плантациях, получали жалкие трудодни и ежедневный паёк, состоящий в основном из хлеба, пары ссохшихся картошек и стакана риса.

Ценностей, которые привезли Левинштейны, хватило на год относительно сытого существования. Они продавали их на вещевом рынке, за вырученные деньги покупали муку, крупу, сахар, птицу, и даже удавалось выкроить деньги на молоко и лекарства для новорождённой дочери Полины. Девочка родилась болезненной. Её с первых месяцев мучили колики в животике, часто поднималась температура. Она постоянно плакала, и взрослые привыкли засыпать под плач ребёнка.

У Коганов нечего было продавать.

Мама рассказывала, как она корчилась от голода, не в силах подняться с кушетки, дожидаясь вечера, когда родители возвращались с работы с долгожданным кусочком хлеба. Бабушке удавалось сварить суп из риса и сморщенных картошек, которые они получали как часть пайка. Иногда удавалось выменять у узбечек муку на морковку и луковицу. Похлёбка превращалась в изысканный деликатес.

Узбекские дети не принимали её в свою компанию, после того как мама не сумела поймать небольшой войлочный мяч. Он покатился прямо в стойло к буйволу, жевавшему жвачку. Буйвол проглотил мячик. Дедушка пытался сбить из войлока другой, склеить мяч из кусочков кожи. Но сделанные дедушкой Давидом мячи быстро рассыпались, рвались и становились непригодными. Мама в основном валялась в чулане, пытаясь сосредоточиться на книгах, которые приносил ей отец из местной школы. От слабости и голода она с трудом понимала, что в них написано.

Ценности, которыми приторговывали Левинштейны, исчерпались. Родители папы до изнурения трудились на чайных и хлопковых плантациях, где-то напоминая чернокожих рабов из книг в Марка Твена. Полина смотрела за детьми – Ильёй и своей дочуркой.

Однажды дедушка Миша не вернулся с работы. Он свалился в бреду между рядами хлопка, и его увезли в Фергану в больницу.

Бабушка работала в тот день на винограднике. Вернувшись домой и не дождавшись мужа, пошла его искать. Она не дошла до хлопковой плантации, потеряла сознание, выйдя из дому, и растянулась в пыли на дороге. Чужие люди подобрали её и доставили в военный госпиталь, где она провалялась ещё несколько дней в коридоре (её отказывались принимать – не хватало мест для раненых, прибывающих с фронта) в бреду, с настолько высокой температурой, что она всё равно не понимала, где находилась.

Всё же главный врач сжалился над женщиной. В таком состоянии у неё всё равно не было шансов протянуть дольше нескольких дней. Койка быстро освободится, подумал он.

Родители моего будущего отца свалились с малярией. Попав в разные лечебные заведения, они ничего не знали друг о друге, о детях, оставшихся без средств к существованию. Точно так же их дети ничего не знали о родителях. Правда, в управлении колхоза Полине сообщили, что её отца отвезли в больницу. О его жене никто не знал ничего.

Полина не имела понятия, где их искать, и очень сомневалась, что родители вернутся. Люди умирали сплошь и рядом, в основном от малярии, отсутствия лекарств, голода.