Семейный портрет спустя 100 лет

Он предложил тёте развестись с мужем и выйти замуж за него.

– Если ребёнок будет рыженький, то будет на тебя похож, тёмненький – на меня. Я его буду растить и любить, как своего.

Тётя ушла с ним к нему в гостиницу.

Когда муж вернулся с работы, младший брат Полины сквозь слёзы рассказывал, что Саймон приехал за Полиной. Он её заберёт, и что же будет с ними? Она их единственная кормилица. Старший брат в армии. Пока он освободится, пока начнёт работать, они, младшие братья Полины, пропадут.

– На кого она нас покинет, что будет с нами? – рыдал подросток, как заправская плакальщица, и бросался к Алику.

– Ты же не отпустишь её, ты же не дашь ей развод? Не давай ей никакого развода.

Алик молчал. Молчала моя бабушка, приказав всем успокоиться.

Утром Полина вернулась. Привела себя в порядок и уехала на работу.

Саймон больше не появлялся.

Алик после работы поехал за тётей. Её смена кончалась в двадцать ноль-ноль. Домой они вернулись вместе. Больше ни она, ни Алик о Саймоне не вспоминали. Через семь месяцев у Полины родилась девочка. Назвали Эммой в честь родной матери, которую Полина не знала.

В середине пятидесятых вдруг пришло письмо от Саймона из Израиля. Тётя не стала открывать конверт. Его забрал мой папа, как сувенир от человека, который спас ему жизнь во время войны, но тоже открывать и читать его не стал.

* * *

Осенью 1944-го в Сквиру вернулись Коганы. Дом стоял заколоченным, сильно обветшавшим за годы отсутствия в нём человека. В саду на деревьях ещё висели чуть подгнившие яблоки и груши. Бабушка Лиза аккуратно собрала их.

В тот же день маму отвели к соседке Люсе, у которой была корова, пить парное молоко. Другие соседи несли яйца, картошку, мёд. Мама два дня не закрывала рта, пока дело не дошло до тошноты и рвоты. Кроме того, кожа девочки покрылась сыпью. Слова «аллергия» ещё не было в обиходе. Но бабушка Лиза поняла, что это диатез из-за пищи, от которой дочь отвыкла за годы войны. Маму отпоили какими-то травами с мёдом. Мёд добавляли, чтобы вкус лечебных настоек был более приемлемым. В тот год маму в школу решили не пускать. Бабушка считала, что она слишком слаба. Доктор Агулевич напугал бабушку незнакомым словом «анемия», которой, по его мнению, страдала мама, а также нехваткой железа и других витаминов. Прописал рыбий жир. Но через месяц мама с другими детьми спускалась на санках с пригорков.

Дедушка сразу принялся белить, чинить, приводить в порядок жилище и мастерскую, в которой производили шапки и тулупы и где до войны он работал заведующим.

Начали возвращаться другие еврейские семьи. Крестьяне из соседних сёл перебирались в город и занимали опустевшие дома. Тем не менее селение казалось меньше, зато кладбище больше.

Двоих братьев дедушки Давида, которые отказались выехать в эвакуацию, немцы расстреляли вместе с другими мужчинами, женщинами, детьми, стариками. Они покоились в братских могилах.

Евреи отказывались эвакуироваться потому, что не верили в нечеловеческую жестокость немцев. Считали это слухами, происками местного диктатора. Надеялись на немцев, что те их освободят от коммунизма и Сталина.

Из семей погибших братьев выжили две племянницы, которых приютила горбунья из деревни Антоновка. За несколько лет они научились сельскохозяйственному труду – сажать, полоть, косить.

После войны между девушками и крестьянкой сохранились родственные отношения. Надя и Галя не оставляли её ни зимой, ни летом.

Когда в семидесятых сёстры эмигрировали в Америку, они забрали бабу Веру, как называли её дети, с собой.

Были и другие украинцы, прятавшие еврейских детей у себя, несмотря на риск и опасность. Свои же могли донести.

Возвращались еврейские солдаты с фронта и не заставали свои семьи. Женились снова и снова рожали детей.

Несмотря на зимние холода, город оживал, отогревался. Из дымоходов на крышах повалил дым. Заработала школа.

Папа с мамой до войны учились в разных учебных заведениях и не пересекались. После войны несколько лет все ходили в одну школу, пока не построили ещё две.

Сохранившаяся школа, до революции женская гимназия, наполовину сгорела. В неё попала бомба. Поэтому учились в три смены по четыре часа каждая, несмотря на то что все были переростками и сильно отставали.

Когда они столкнулись впервые, Илье и Лиле было по тринадцать лет. Девочка быстро догнала материал, который пропустила в эвакуации. Папа кроме математики знал ещё и физику и больше ни бум-бум. В слове из пяти букв Илья делал семь ошибок.

Единственный долгожданный сыночек рос не совсем таким, как предполагала его мать. Школа была местом встречи с товарищами, с таким же хулиганьём, как он сам. Но на контрольные по математике и физике он появлялся в классе, потому что соученики зависели от его шпаргалок, в которых он был невероятно изобретателен и хитёр. Таким образом, он тащил на себе всех «друганов» как из своего класса, так из параллельных. Шпаргалки с решением задач передавались дальше. А «друганы» стояли за него горой с поразительной преданностью.

Дедушку давно не волновала успеваемость и поведение сына. Для него единственный сын был умнее всех и лучше. Когда ни у кого не было велосипеда, папе купили. Купили немецкий фотоаппарат. Он сохранился до моих дней. Даже я им фотографировала, и по сей день существуют фотографии, напоминающие те, которые печатали в начале века.

Солдаты, возвращающиеся домой из Чехии, Польши, Германии, везли с собой небольшие и не очень ценные вещи, приобретённые простым солдатским способом – мародёрством.

Дед скупал у них всё, что, по его мнению, подходило сыну. Он баловал своё единственное чадо, как только мог. Безусловно, одет он был лучше всех.

Когда папе исполнилось пятнадцать лет, дед купил ему бильярд в городском клубе Красной армии, не поинтересовавшись правом на его продажу.

Бильярд поставили в комнате, которая по праздникам служила синагогой для членов семьи, родственников и соседей. На бильярдный стол теперь клали листы фанеры и застилали льняными скатертями. Вокруг ставили сбитые из досок скамейки. За таким столом помещалось больше тридцати человек.

Приобретение бильярда стало роковым, кармическим моментом в жизни моего отца.

Папа получил высшее образование, продвигался по карьерной лестнице. У него полностью отсутствовало главное качество моего дедушки – своего отца – умение зарабатывать деньги. Бизнесмен из него не получился. От теневой экономики он бежал, как от огня. У государства не воровал, вернее, воровал бензин. Все работники, у кого были мотоциклы и машины, заправляли их бензином на предприятии. Но это не считалось воровством, потому что в городе ещё не было другого места для заправки мотоциклов и автомобилей.

После войны снова начала расцветать теневая экономика. Материальное положение семьи Левинштейнов значительно улучшилось.

Точно так же, как рождаются люди с талантом к музыке или к наукам, единицы рождаются с талантом делать деньги. Таким был мой дед. К сожалению, никто из нас не унаследовал этот дар.

Его дважды судили за экономическую контрреволюцию. Он выходил дважды сухим из воды. Это обходилось в колоссальные суммы. Дедушка при всей его ненависти к коммунистам, к тому государственному строю, в котором жил, ценил в этом строе возможность откупиться и решить любые проблемы взятками. За небольшую сумму можно было восстановить справедливость и дать заработать человеку немного сверх нищенской зарплаты, на которую этот чиновник был обречён. Дедушка был единственным человеком, который приветствовал коррупцию. Не воровство, а взятки. В условиях строя, для которого у него не было названия, с помощью взяток можно было восстановить справедливость, иронизировал дедушка. Справедливость продавалась, преодолевая бюрократию, тупость законов, и его представителей; отсутствие элементарной логики в действиях сильных мира сего.

* * *

Лет через сорок я услышала шутку известного американского юмориста Девида Летермена. Он обозвал новый строй в России девяностых «клептократией»… Я вспомнила слова своего дедушки.

* * *

Третий раз деда судили уже после Второй мировой. Дело было громким. Дед уволился с фабрики и стал работать кустарём-одиночкой. Он шил на заказ мужские костюмы, пальто. В доме у дедушки было два входа. Двери были сделаны тройными. Дедушка боялся ОБХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Если кто-то стучал в двери, то мы все бросались прятать ткани, меховые шкурки, недошитые вещи в тайник под полом, пока раздвигались засовы. Тайник находился в гостиной под досками на самом видном месте. Доски закрывали ковровыми дорожками. Это я сама застала и знаю не по рассказам.

Другой дедушка, Коган, наоборот, государственной пуговицы не положил в карман. Он заведовал ателье по пошиву шапок и тулупов. Его фотографии висели на доске ударников труда и на доске почёта на площади имени Ленина.

Посчитать количество сшитых шапок невозможно было. Часть могли продавать налево, списывать мех, как негодный, забирая себе эти деньги. Дедушка сам не воровал и не позволял своим подчинённым. Тулупы, сшитые в мастерской, которой он руководил, не уступали по качеству импортным дублёнкам.

Он никогда плохого слова не сказал о советской власти. У бабушки репрессировали брата за шпионство и предательство Родины – брат разливал пиво в подвале «Пиво – водка» и, будучи сам несколько выпившим, рассказал анекдот о Сталине. Его арестовали на следующий день. Дедушка запретил бабушке разговаривать на эту тему.

– У тебя что-то спрашивают, а ты глухая и немая. Ни слова, а то загремим следом.

– Ты что-то можешь понять? – тихонько спрашивала бабушка.

– Никто ничего не понимает. Главное – молчи. Он всё слышит. У него всюду уши.

«Молчи», – умоляет мой дедушка, не разбирающийся в вопросах марксизма-ленинизма; слухом-духом не ведающий об утопистах, материалистах, ницше, кантах, гегелях, звучащих для него, как нецензурная лексика, как проклятья.

– Не волнуйся. Я лишнего не говорю, – бабушка вздыхает. – Я умею забывать.