Ключ. Замок. Язык. Том 1

Старая потаскуха вчера, должно быть, высосала с песнями весь штоф с человечком, вот ей гнев Господень и приснился. Смыв небесный не работает со времён патриарха Ноя. Босиком – шлёпанцы промокли – он двинулся из кухни, но Алёна свет Ивановна встала на пути грудью навыкате, покамест прикрытой капотом.

– Куда? Сейчас бриться будем.

– Зачем это я бриться буду?

– Затем, что у меня бритва есть. Да погляди, какая.

Явилась блестящая коробочка, оказавшаяся дорожным несессером с богатым набором миниатюрных полезных вещиц – пилочки, ножички, щипчики, ну и бритва. Всё с вензелями, в серебро оправленное.

– Вещь! Княжеская. – Хозяйка выдвинула табурет. – Садись.

– Какой ещё князь! – Раскольников отступил к чулану.

– Тот князь, что помер вчерась. – Ведьма раскрыла бритву и обдула лезвие. – Кажись, волосок с покойника. Вдовица заложила. Может, ещё и выкупит для полюбовника.

– Алёна Ивановна, дай я сам побреюсь, – попросил Раскольников прыгнувшим голосом.

– Чего удумал. Тебе дай – ты нас с Лизкой на кусочки порежешь. Садись, не боись, у меня рука лёгкая, только на расправу тяжёлая.

Раскольников сел. Лучше быть бриту, чем биту. Борода у него росла небогато – очерчивала нижнюю челюсть и густела около рта. Ведьма брить умела, никак впрямь на покойниках наловчилась: живо намылила лицо и принялась скрести, балаболя, как положено цирюльнику. …А они с Лизкой пошли спозаранок поглядеть, – а за мостом-то, батюшки! – вместо воды – чистое золото! Чудеса! – а это барки разбило с конопляным маслом. На Неве, сказывают, корабли все перевернуло, мосты снесло, в царском дворце все стёкла выбило, а народу потонуло пропасть, прямо с берега сдувало…

В окно со двора поплыли струнные переборы, и местный баритон сладко и кругло зарокотал:

Хочу признаться в этот час,
гоня напрасные тревоги, —
я не люблю не только вас,
я недолюбливаю многих.

Наверно это тяжкий грех, —
вы хороши, как дева рая! —
– но не люблю буквально всех,
себя отнюдь не исключа-а-я…

Раскольников открыл рот, намереваясь сказать: вот и певец, и на гитаре игрец, и по соседству, – что бы тебе, матушка, в постели его не испробовать? – но Алёна Ивановна цыкнула и мазнула пеной по губам.

– Не вертись! Бритва не вилка, после неё кровь шиш заговоришь.

Голосистый сосед ни с того, ни с сего опять соскочил на свой идиотский припев.

Хынча, хынча-ча!
Хынча, хынча-ча!
Хынча, хынча, хынча, хынча,
хынча, хынча, хынча-ча!

Если не идиот, то азиат.

Окончив бритьё, ведьма похвалила себя за работу и ожгла ему щёки каким-то спиртовым настоем.

– Чистый прынц! Всем хорош, кабы не нехристь.

Раскольников обозлился за все утренние каверзы сразу.

– Кто бы говорил! Уж я-то как раз православный, крещёный…

– Да? А крест твой где?

– Крест? Дома забыл.

– Вот так и Бог тебя забудет.

Ядовитая какая гадина. Ужалила и пошла, играя фигурою – и плечиками, и крутыми боками. Крест Раскольников не дома забыл, а ещё у Генриетты посеял. Очень уж просила снять: ей-де распятие в известной позе щекочет кошерную шкурку и мешает сосредоточиться…

В конторе он первым делом поглядел в окно. Похоже, стерва правду сказала, была буря. Лазурь чиста, и солнце безмятежно, – но в доме напротив мужики латают взлохмаченную крышу, оба берега усыпаны мусором и сломанными ветками. Воды в канаве не видать, вся в сене и щепе, расторопный народ поленья вылавливает и даже на дрожки грузит. Вон барка лежит на боку, с берега крючьями не то перевернуть хотят, не то доламывают…

Хозяйка тоже сунулась к окошку – выставить его тапки на просушку, – не преминув задеть его тугим выменем. Тут же окропила из лейки свои кущи на подоконнике.

– Как цветам цвести-цвести, так деньгам расти- расти… Твой-то куст так и прёт. Умней тебя будет. Ничего, и ты у меня обрыкаешься.

Шиповник, точно, весь залоснился, набряк и оброс розовыми поцелуйчиками; в нём появилось нечто скотское.

– А что, Алёна Ивановна, – Раскольников качнул птичью клетку у окна, – кто у тебя тут жил – чижик? канарейка?

– Щегол.

– Птичку, значит, выпустила. А человека взаперти держишь.

– Щегол сам улетел. Моя балда не доглядела, он в васисдас и упорхнул. Хочешь, и ты попробуй. С четвёртого этажу – а я погляжу. А к зиме себе снегирика куплю.

Лизавета накрыла на стол, сама встала на карауле возле кухни, перекосив рожу большим обломком сахара за щекой. Ой, да кто это к нам яичком чокнуться тянется, – душа-матушка, сама аппетитная, улыбчивая, вся из щедрот неотвратимых, – нелюдь драная, дрянь рассыпчатая… Бей яйца мои, не жалко: первое ему ведьма разбила, вторым он оба её кокнул.

– Стой! Коли не нехристь – читай молитву.

Раскольников со сжатыми кулаками пробормотал чин предтрапезный. Тут обрыкаешься.

Хозяйка, облизнув желтое розовым – яичко язычком, – подпёрла рученькой пряник свой румяный и мягким голосом, как по повидлу, напела:

– Мы сидели коло ели,
ели то, на чём сидели!
Как того бы не имели,
то сидели бы на щели!

Понял, про что пето, студент?

Куда уж не понять. Сказочное исчадье. Глазки лучистые, щёчки лоснистые, между ляжек слякоть. Сядет на пенёк, съест пирожок.

Налила милёночку чаю.

– Тогда другую загадку отгадай. До дела – сухой и твёрдый, после дела – мокрый и мягкий.