Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– А это и есть то солнце, которое засветило тебе, – ввернул Олег, интонацией подчёркивая «засветило тебе».

– Прошу без комментариев, – фыркнул на них Грайчихин. – Уши развесили, стали в хоровод.

– Давайте уйдём от этих злопыхателей, – предложил он Анжеле. – Как уходит и то, небесное.

– Ой! Извините! – извиняясь и перед бойцом, получившим мячом в лоб и перед настойчивым Грайчихиным, продолжала играть Анжела.

– Не стоит, – заметил Виталий Сергеевич. – Пусть не смотрит на солнце, когда играет, даже на то, закатное. А то ведь уже решил, что можно спать.

– Витальеро, как ты можешь замечать ещё какое-то закатное, когда у нас своё – рассветное! – провоцировал и Виталия Грайчихин.

– Да уж, скорее засветное, – попытался отшутиться и боец, получивший от Анжелы мячом.

– Вот и говорю: детям пора спать, – уже вновь обращаясь только к Алкиной, продолжал Владимир. – Пойдём и мы?

– Ха-ха-ха, я тоже в этой категории?

– Я говорю не о сне. Нам можно всю ночь бессонничать, – в лучах закатного солнца оранжевым бесом вился и Грайчихин возле Анжелы. Было это так или только казалось Олегу – кто знает?

– Бессовничать или бессонничать? Подбирайте правильные выражения, сэр, – подрезал его и Игнатов.

– Мне всё равно: любить иль наслаждаться, – старательно пробивался Грайчихин к Анжеле. Его сильные жилистые руки, покрытые золотисто-оранжевым пухом волос в свете солнца, устремлялись ласковыми, ласкающими движениями к девушке, словно искали опоры в её округлых плечах и коленях, а когда становилось очевидно, что Анжела освобождается от них, они молнией, едва прикасаемой к заманчивым формам, проносились навстречу, также ни на минуту не упускаемому им из виду, мячу.

– И часто вам приходится бессонничать или бессовничать? – превращая в игру Грайчихинские ухаживания, бросалась к мячу и Анжела.

– Я сам не могу разобрать, что бывает в такие ночи на самом деле. Но теперь, я думаю, вы поможете мне разобраться.

– Не забывайтесь. Я ж Касандра. А вы не мой герой!

– Здорово! Мир озарился для меня! Я чувствовал, что вышел на финишную прямую, – упоённо торжествовал Володя, уже обращаясь не только к Анжеле, но к Виталию Сергеевичу.

– Сударь, в мире призрачно всё, особенно тогда, когда ты поёшь как глухарь на току. Ведь даже ещё первобытным героям было известно, что прямой путь – не самый быстрый и верный, – с хитрой лукавинкой вливал свою каплю дёгтя Виталий.

– Вот видите, что вам говорит ваш ЭВэуМный товарищ. А вы так спешите, – отшучивалась Анжела, выскальзывая из очередной попытки объятий Владимира.

– Даже солнце, как бы быстро не шло к закату, ему не встретиться с рассветным, кабальеро, – продолжал сгущать тучи Игнатов.

– Витальеро, к чему так мифистофильски мрачно? – бросил ему Грайчихин.

– Хуанито, извольте взглянуть наверх. Поиграл в живительных лучах рассветного и будя… Вон там, на горизонте уже восходит твоё светило. Луна. Луноликая, – подшучивал Виталий над затоковавшимся уже не грачом, а глухарём беспутным другом.

– Иди ты. Иди ты, – ласково отмахивался Грачик, не отрывая глаз от Анжелы, вступившей в волейбольное единоборство с одним из игравших.

– Иди ты, иди ты… – тавтологизировал Владимир то ли Виталию Сергеевичу, то ли самому себе, то ли вслед уходящей несбыточной мечте об обжигающих объятьях обворожительной цыганочки – сахалярочки.

– Серьёзно, оглянись. Эллэо твоё сюда летит. И как бы оно не стало каменным гостем.

– Иди ты, qvoqwe Брут! – снова отмахнулся тот. «Иди ты!» обычно в лексиконе Грайчихина означало нечто, соответствующее словам: «Говори, говори, я всё равно не верю, хотя всё может быть так, как ты говоришь. Но что мне в этом?».

Но сейчас, добавив слово Брут, Владимир, видимо, невольно осознал своё поражение.

– Эллочка, сударь, Эллочка-тарелочка, – играя словами, смеялся Виталий, добивавшийся, чтобы Грайчихин посмотрел туда, куда показывал он, – ЭНЛэо как есть ЭнЛэ – ЭЛочка!

– А-а-а, это давно уже опознанный объект. Пора бы твоему ЭВМозгу зарубить тебе на носу, – расстроено бросил Грайчихин. – Прочитал, – передай другому какому-нибудь музыканту этот рассыхающийся бубен луны. Не хочешь ли ты поиграть с сиреноголосою Силеной? А я, я – в омут. Может быть, там русалочкой разживусь…

Грайчихин деланно рассмеялся, резко прыгнул в сторону и в несколько полузвериных прыжков достиг воды. Мощными мускулистыми ногами тренированного легионера взорвал её фонтанирующими клочьями брызг и провалился раскладистым торсом в мокрую податливую бездну. Он словно хотел пойти ко дну, ведь только там он мог погасить пламенеющий факел своей золотоволосой головы. Но через пару десятков метров он снова вынырнул из неё могучим фыркающим дельфином. Резко вырвавшись по пояс из воды, он взмахнул руками, как крыльями раненой птицы, но вновь утонул. И в следующих попытках Владимир всё также: то мощными взмахами рук-полукрыльев взлетал над водой, то погружался в пену и брызги с головой.

Так и плыл он полубогом-получеловеком, полурыбой-полуптицей легко и мощно в свинцовой зыби Лены.

И кто знает, может быть, он и был уже смертельно раненой птицей, уводящей притворной слабостью неудачу-хищника. Но от чего? От гнезда? Но гнезда не было. А он плыл и плыл, оставляя за собой след даже в бурлящей водоворотами воде. Изломанная на тысячи мятущихся полулинз дорожка рваной радугой сабли бежала за плывущим, не оставляя надежды на спасение. Это был именно тот случай, когда «каждый охотник, желая знать, где сидит фазан», мог с лёгкостью знать: Где? Только иди, точнее, плыви по акварельным мазкам, играющим на воде всеми красками закатного солнца, игриво бросающего на отрезвляющегося фазана – Грача прощальные взгляды из под лёгких облаков…

Оно уже не достигало темнеющего потока, свивающего в косы свет и тени. И казалось, что Владимир, мощно погружая своё тело в воду, хочет запутать и вот, вот запутает след. Но углами расплывавшиеся от каждого его выплыва влево и вправо волны, ломаясь омутными водоворотами течения, с трудом умирали в разбегах взбугривавшихся, то тут, то там взрезах реки и стрелой показывали, где искать беглеца.

Когда Грайчихин выбрался на берег, золотоволосая, пышнотелая Эллочка Кудрявцева оживлённо разговаривала с Виталием Сергеевичем.

Пляж пустел. И студенты, и местные оставляли обогретые солнцем и их телами песчаные откосы дамбы и нехотя уходили в город. К Анжеле подошла чем-то расстроенная незнакомка.

– Тала забыла своё полотенце и просит пойти с ней к тому месту, где она загорала, – неожиданно обратилась Анжела к Батурину.

– Это вон в тех зарослях, – показала Наталья в сторону дальней дуги изгиба дамбы.

– Если позволите, я с вами, – запросился обрадованный, что уведёт Анжелу от приближающегося Грайчихина, Батурин.

– А вам не страшно? – простосердечно спросила Наташа, светловолосая с большими глазами и ртом девушка, лицо и плечи которой покрывал совсем не северный загар.

– Одному нет, а с вами да, – ответил Олег.

– Это почему же? – изумилась Тала.

– А вдруг вы ленские алмазжёнки, – поиграл с «зж» Олег.

– Алмаз – жёнки – неплохо! Алмазонки же – лучше будет, – улыбнулась Анжела.

– Только бы не амазонки. Да к тому ж ещё и замазонки, – продолжал шутить Батурин.

– Но почему же замазонки? – обиженно выпячивая губки, вздохнула Наталья.

– А кто без полотенца?

– Ну, если мы замазонки, то вы, товарищ гладиатор, совсем не гладиатор, а…

– А кто же, кто?

– А – аллигатор, – открыв свой очаровательный ротик, пыталась изобразить крокодила Анжела.

– К тому же ещё и реликтовый, – поддержал её Олег.

– Это почему же? – снова спросила Тала.