Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– Ну, что ж, товарищ гладиатор, жребий брошен. Живи! За знакомство! – Анжела жадно, как в жаркую погоду, глотала непослушно растекающуюся в уголки губ, под язык обжигающую гортань жидкость и, едва справившись с ней, бросила на пол жалобно зазвеневшую рюмку и замахала перед лицом руками, задыхаясь и смеясь одновременно.

Горло Олега перехватил удушающий жгучий жгут спирта. Он сквозь слёзы радостно смотрел на Анжелу. Девушка была, как казалось ему, сейчас ближе и доступней. Он следил за её каждым движением, каждым словом, ловил, старался перехватить материально осязаемый выжигающий пространство взгляд её вращающихся как две юлы глаз. Что бы она не пожелала сейчас, он всё бы сделал.

Пётр Петрович поднялся, прошёл к шкафу и принёс ещё одну рюмку, привычно тут же наполнил её, переливая спирт через края, и поставил перед Алкиной. Не оставил Габеев пустым и стакан Олега, налив ещё и в стаканы ещё не пришедших Славы и Талы. Не церемонясь, предложил тост:

– За вашу молодость и красоту.

Олег ещё не пришёл в себя после первой и попытался отказаться вновь, но Габеев собственноручно вложил в его и в руку Анжелы стакан и рюмку, расплескавши через края спирт, которого, видимо, он никогда не жалел.

– За свою молодость можешь не пить, но за красоту Анжелы ты не имеешь права не выпить, – настаивал он.

Через пару минут обволакиваюшее сердце тепло проникло в голову и полилось, как казалось Олегу, наружу, как из рюмок, через края. Глаза увеличивали окружающие предметы так, словно кто-то вставил в них увеличительные линзы. Холостяцкая, неуютная квартира Габеева, сам Пётр Петрович и чужой, горбатящийся крышами домов под тяжестью ночи город, ребята: бойцы-эфиопы, и даже юристы с таинственным очарованием загадочно готовящегося заговора; взошедшая над всем этим парящая, пьянящая и желанная Анжела; – всё становилось всё ближе и ближе, сливаясь с ним, перерастая в мучительно томимую музыку, смешавшую вдруг всю его жизнь и прошедшую и будущую в карусельно крутящийся шар. Чувство любви ко всем переполняло его сердце. Ему так хотелось скорее обнять Анжелу, отделить её от неожиданно вместившихся в эту квартиру бесконечных пространств города, реки, дамбы, Петра Петровича и откуда-то выплывших и вплывших в комнату Славы и Талы.

Вспыхнувшее было чувство ревности, на которую он не имел ни малейшего права, сменилось любовью не только к Анжеле, но и к Петру Петровичу, становившемуся центром стола и разгоравшегося разговора:

– Что вы, батенька, да что вы знаете о Сибири? Сибирь – это музей. Да – музей. Вы думаете, директор музея цену себе набивает. Директором Сибири хочет быть.

– А то нет?! – ввернул Слава.

– Чушь. Я знаю, что говорю. На всей земле нет таких больше мест, на всей земле нет такого музея. Городской музей – это жалкий дитя великой Сибири. Матушки Сибири. Втайне я давно решил отдать свою жизнь ей – моей, нашей матери – Сибири. Я всю жизнь, всю жизнь. Да что там! Душу отдам.

– Богу? Что ли? Как мамонты? У мамонтов бивни хотя бы были. А что у вас будет торчать из-под земли? Хрен его знает? Нет, знаю я. А ни хрена, – язвительно ухмылялся Слава Левитский, студент четвёртого курса литинститута им. М. Горького. Он ловко разрезал и раскладывал принесённую им колбасу на столе. Делал он это как опытный сервировшик, знаток и ценитель деликатесов и оттого чувствовал себя хозяином застолья, кормильцем и хотел быть хозяином положения._

– Статейку в газету тиснул и думаешь герой. Думаешь, уже всё знаешь. Думаешь – великий писатель?

– Петрович, осторожней на поворотах, это-то поднимать зачем?

– А затем, что без моего музея, без того, что сохранили предшественники, что сохранила в виде бренных косточек мамонтов матушка Сибирь, ты не сорил бы сейчас звонкой монетой и колбасными обрезками, – смахнув со стола оставленные Славой отходы от колбасы, проговорил раздражённо Габеев. – Об этом ты не думаешь, товарищ писатель? Бережно надо относиться ко всему, тем более тебе, Слав батькович. Не имею чести знать имени отца твоего.

– Михайлович, – подсказал гордо Слава.

– Вот и скажи, Михайлович, разве не пригодились тебе музейные материалы? Сколькими моими записями ты воспользовался для стряпанья своей статейки, – разгорячился Пётр Петрович.

– Чукча не считатель, чукча – писатель, – пытаясь оградить своё самолюбие, уколол Габеева Слава, откровенно небрежно и вызывающе чавкая закуской.

– Считатель, читатель… – обиженно остановился Пётр Петрович. Видно было по дёрганью отвисшей щеки, что он болезненно переживает потерю годами копившегося материала, легко, непонятно легко и бездумно отданного им Левитскому, который заявил ему после опубликования статьи, что сжёг и выбросил в мусор его «писюльки». Ни имени Габеева под статьёй, ни обещанного пятидесятипроцентного гонорара, кроме скромной закуски, не увидели по-детски беззащитные глаза Петра Петровича.

– Писатель, читатель, батенька. В жизни нет только писателей или только читателей. Прежде чем написать умную, ясную книгу, нужно пройти через муки не одного только творчества. Нужно пройти тысячи дорог, изучить и понять, пережить и впитать в себя трепетный шелест былинки и вселенский вопль разрывающихся связей миров и пространств.

– Очень мудро, но не современно. А где же разделение труда? Я считал, что достаточно того, что вы прошли и изучили, а творить – это дело творцов. Знаете ли, дорогой, Пэ Пэ, времена «землю попашет, попишет стихи» кот слизал. Мяукнулись и всё. Или не пришли и не придут. Так что, всё правильно. Вы прошли, пережили, мамонтов даже, а я пришёл, увидел ваше переживание и написал. Пришёл, увидел, победил. – Veni, vedi, vici! – насмешливо заключил Левитский.

– Пришёл, увидел, наследил? – в тон Вячеславу бросил Батурин.

– Хорошо бы если бы только так, а то ведь в душе и издеваться будет над глупым стариком, – впервые за всё время разговора криво улыбнулся Олегу Габеев. – А-а-а, давай лучше выпьем…

– Ага! Выпей, студент! – бросил Олегу Вячеслав. Он был сегодня особенно зол и задирист. Он явно показывал, что не хочет тратить своё драгоценное время в компании уже ненужного ему, выжатого, как лимон, старика. – Ты ещё попроси заодно рассказать и об освоении Сибири. А то ведь меня обвиняют в присвоении чего-то там, а сами всю жизнь сосут её как матку со всех сторон, ласково называя «матушкой». Ласковое дитяти двух маток сосёт: и Европу и Сибирь. Разве не так, Пётр Петрович?

– Что касается меня, то я в Европе не был. Мне и здесь хорошо. А вот такие как ты, и не одну и не две, а и более маток сосут.

– Спасибо.

– Не за что.

– За сосочувствие. Пососём и вам посо-сочувствуем.

– Пётр Петрович, ну, что вы расстраиваетесь. Действительно, расскажите об открытии Сибири. Сколько раз вы мне обещали рассказать об этом, – вступила в разговор закончившая расправляться с нельмой Анжела.

– Пётр Петрович, расскажите нам, как вы создавали музей, например, – попросила Габеева Тала, кончиком ногтя подцепляя бутерброд.

– Да, да это так важно, – простонал Слава.

– Расскажи, покажи, да в рот положи, – ворчливо усмирялся Габеев и через минуту всё-таки зашаманил:

– Открытие Сибири. Сибирь – это десятая часть всемирной суши. Её и за тысячи лет не откроешь. Открытие Америки хронологически зафиксировано. А вот Сибирь мы то открываем, то закрываем. И так из поколения в поколение. Словно хотим, чтобы открытий всем хватило. В десятом веке русские поморы ходили по здешним рекам на кочах, обогнув арктическое побережье. Северный морской путь, так сказать, пробивали.

Усаживаясь удобнее за столом и разливая спирт в рюмки и стаканы, директор музея, с удовольствием пускавшийся в подробности фантасмагории покорения Сибири, в душе считал себя потомком продолжателей далёкого и нелёгкого дела. – По земле, примерно в то же время, двинулись первопроходцы. В то время князь всея Руси за честь считал получить в дар царственную шапку, этакую, шапку Мономаха. Многие только затем и шли: либо положить голову, либо украсить её соболями. Недаром говорят, что открытие Сибири шло по соболиному следу, но и в те времена Сибирь уже и не была дикой и безлюдной: «На восточной стороне, за югорской землёю живут сомояты, – рассказывается в древнерусских летописях, – а как тучи найдут, то посыплются олени из туч и появятся люди, по пуп мохнаты, а далее человеки, и едят они мясо».

– Нам бы тоже не мешало мяса поесть, хоть мы и не самояты и по пуп не мохнаты, – заметил Левитский, выпил спирт и принялся смачно и жадно вгрызаться в кусок холодного мяса. А взглянув на ноги Батурина, издевательски хихикнул: – Хотя и не все.

Габеев роскоссыми глазами скользнул по тому и другому и, словно увидел и в том, и в другом «самоятов», продолжил. – Задолго до Ермака гуляли по Сибири, такие как вы – самояты. Только тем молодцам кружила головы северная красавица настоящим духом приключений. Не как теперь! Длинный рубль! И сколько бы их принесло свои головы и отдало бы сердец Сибири?! Если б…

– Что за «если б»? – произнёс кто-то.

– Если б не монголо-татарская колода, да плеть семихвостая. Отвадила многих. Сотни лет спустя, уже после ига, вырос в Сибири стольный, золотом кипящий град. Стоял он на правом притоке Енисея-батюшки. Поморы с охотниками сходились в этом месте, и родилась – Мангазея – пушной Клондайк Сибири. Полмиллиона соболей в год пробегало через него, через лавки пушниноперекупщиков, через трюмы купеческих кочей и даже западноевропейских кораблей. Рекой поплыла пушнина в Европу. Немцы да шведы, голандцы устремились в Сибирь, как в свою вотчину. Слухи не ползли, а летели: «Безмерно богата Сибирь! На каждом дереве по соболю сидит. За Хатангой-рекой медь, золото – лопатой греби! А через Обь, Енисей, мол, и недолгий путь в Китай лежит»… – Пётр Петрович умолк, а затем поднял стакан, крякнул «За могущество Российское!» и осушил свой стакан.

– Могущество Российское будет прирастать Сибирью – это тоже помор.

– Что значит «помор», – спросила Тала.

– Ломоносов – это его слова. Могущественная была Мангазея.

Да отзвонило даже эхо её медно – себрянных колоколов, отзвонило тризну по сибирской России. Уже почти четыреста лет, как её нет. Мангазеи… Бесследно исчезла…

– Как исчезла?!

– Разве нет такого города?

– Нет! Смутные времена. В 1619 году по приказу царя, – обречённо махнул рукой директор музея.

– Но был и ещё один таинственный град, – теперь уже обнадёживающе продолжил Габеев.

– Ещё дальше ушедший в Сибирь. Здесь, за Леной. Я видел его, догнивающие останки… Церковная часовенка. Всё ещё молится в северное небо. Жалко смотреть на всё это: холодные, стылые сопки, туманное, липкое дыхание болотистых падей. Лишь зелень без единой пылинки дрожит на студёном ветру, пригибаясь к обугленно-чёрным, потресканным кедрачам избёнки – часовенки. Это всё, что через сотни лет от сотен, тысяч живших там и осталось. Через сотню лет… и от нас здесь ничего не останется, – кривясь от съедающей его сердце и душу боли, выпил новый стакан Габеев.

– Рыба с головы гниёт, – бросил Левитский. – Как всегда в нашей империи.

– Как всегда в нашей империи. – Нехотя повторил слова Левитского Габеев. – Сказочные цари, те хоть любили, чтобы их в лысину петушок клевал. Известное дело: петушок – не ворон. Ворон с глаз начинает. Вот и нашёлся такой петушок, может быть, из сказки прилетел, а, может быть, и живой, клюнул-таки русского царя. Указал на Сибирь. Вышел царский Указ – не быть Мангазеи. Враги тогда подбирались к ней, как в сказке Пушкина, со всех сторон. В картах нехватки не было, не у нас, а у них. История рассказывает: были карты. В строгом секрете составляли их русские картографы – Ремезову подобные. Да только не в Москве, а дальше ещё оказались. На Западе, у хороших соседей.

Там нужнее, видимо, были они. А как же без них по Масковии шастать, когда над ней смутные времена разгулялись? Так не мудрено и заблудиться. Поди, составь сам карту, когда так хочется у камина в собольей шубке сидеть, да посылать отряд за отрядом не туда, сам не знаю куда, а по точно отмеренной дороге, в самое сердце Сибири. Вот тут-то и клюнул петушок последнего владыку Рюриковичей и тот приказал: «Не бысть городу Мангазеи». Закрыл дороги, пути-подходы к Сибири от иноземцев. И исчезла, как призрак, Мангазея в безмиражном небе Сибири, унеся за собой и своего заленского побратима, о котором тогда мало кто знал, а нынче и не знает вовсе. Если бы я не видел своими глазами жалкие останки его, я бы и сам не поверил в его существованье, а если бы и поверил, то скорей как в легенду о городе-призраке, спущенном с неба голубоглазыми богами и также неожиданно вознесённом ими на небо.