Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– А что это за легенда, Пётр Петрович? Вы раньше мне ничего о ней не говорили, – обиженно подёргивая своими пухлыми губками, надувая их, играла любимицу Алкина.

– Легенду! Легенду! – поддержала её Тала.

– Да и не легенда это, а так быль-небыль, воспоминанье о будущем, – отмахивался Габеев.

– Нет уж, Пётр Петрович, народ требует хлеба и зрелищ. Хлеб съеден, дело остаётся за зрелищами. Так что, давайте материализуйте-ка нам пусть не тунгусское чудо, то хотя бы призрак голубоглазых богов. Ведь и у вас голубые глаза. А это как, мне кажется, совсем не случайно, – улыбаясь и помахивая пальцем, как перед маленьким мальчиком, перед директором музея, настаивал, всё ещё хорошо державшийся за столом, хотя и много выпивший, Батурин. Он старательно сохранял внешнее спокойствие, внутри же всё давно горело, жгло и подмывало сотворить нечто потрясающее, чтобы одним махом подняться над Славой, даже над Петром Петровичем, – и всё для покорения Анжелы, которая в последние минуты будто и не замечала его.

– Шаман с голубыми глазами – это всё, что надо для примитивных народов, – с притязанием на свою сверхъестественность прошаманил Слава.

– Вы правы, сударь, с вашим высокородством не пустят в калашный ряд, – уколол и его Батурин.

– Я за свиное рыло могу и в рыло, – дерзко и надменно взыграл Левитский, заострившийся чуть ли не каждой линией своего утончённого, словно вырубленного из розового мрамора, лица. Его тонкий нос с красиво вычерченными формами ноздрей стреловидным клином готов был рассечь жёстко славшиеся под ним губы. А они-то, нервно подрагивавшие, уже готовили новую колкость. Олег бросился на опережение:

– Кажется, где-то что-то хрюкнуло.

– Кажется – крестись, урод.

– Даже читаю молитву: Бог не выдаст, свинья не съест. Не так ли, Славик?

– Какой я тебе Славик?! Ш-ш-ш… – зашипел вне себя Левитский, приподнимаясь над столом, для того, чтобы немедленно исполнить свою угрозу.

– Ребята! Ребята! Прекратите сейчас же! – повелительно приказала Анжела. – Пётр Петрович, голубчик, сделайте же что-нибудь…

– Прошу в моём доме не выражаться и, тем более, не драться, – довольный хоть малым отмщением Левитскому, миротворчески поднимался над столом и Габеев. – Иначе ни легенды вам не слыхать, ни косточек мамонта не видать.

– Молчим и внимаем, – сложил уже готовые пустить в дело руки Олег.

– Ладно, мы с тобой ещё сойдёмся на узкой дорожке как-нибудь, – не мог успокоиться Левитский.

– Как-нибудь, как-нибудь, – насмешливо ответил Батурин.

– Так слушаем или как? Не будем?

– Будем, слушаем.

– В давние-давние времена, когда волны большой воды усмирялись, – неожиданно пафосно начал Габеев. – непроходимой травой, зарослями прибрежных лугов и даже болотами, были у якутов самые богатые правители всех времён Тооён и Тыен. Тучами ходили их оленьи стада, тяжелея и множась приплодом. Пасти пещер полны были жёлтых зубов и слёз твёрже гранита: золотом и алмазами. Всё шло хорошо. Но вдруг горы стали рваться, расшибаясь одна о другую, ощеряя пропасти и провалы. Озёра, смиренно дремавшие тысячи лет, вдруг пошли гулять по долинам, тесня и топя стада и народ Тооён и Тыена. Взмолились тогда Тооён и Тыен непослушному небу, прося и ища у него спасенья. Долго молили они у костров и чумов, сотрясая его шаманящими бубнами. Дрогнули самые дальние волны большой воды, и сошли на них с низкого неба люди-боги с голубыми глазами. Построили они город на берегу большой воды. Равный, если не больше, самому Аркаиму, что на Урале. Стали они жить у самого берега на великой воде. И научили всякому ремеслу молящихся им и открывших им свои сердца батыров, людей Тооён и Тыена, И назвали они их якоуты, от слова, которое они хорошо понимали в их языке «якоут», что значит «беги». Полюбили голубоглазых богов якуты. Жён, дочерей своих отдавали согревать их теплом своим и любовью. Зубы жёлтые у гор-драконов по приказу богов якуты вырывали и несли в их город, слёзы кристальные гор собирали и несли ада же. В награду огненные палки и прах взрывающийся получая. Много лет голубоглазые боги народ Тооён и Тыена от злых сил охраняли.

Только, когда снова большая вода волны свои во льды начала пеленать, забеспокоились боги, показывая на звёздное холодное небо. Поняли Тооён и Тыен в страхе, что уйдут от них боги. Шаманили. И особенно старались у чумов мужей, жёны которых голубоглазых божков нарожали. Нести их показывать богам с восходом солнца собирались.

И вот, когда кончилась полярная ночь, вышли якуты с детьми, с дарами на берег, где стоял город голубоглазых богов. Но… Куда ни смотрели, куда ни посылали гонцов, как ни шаманили, как ни кричали, ни звали, не могли отыскать даже следов призрака-города голубоглазых богов.

Исчез, растаял, как призрак он, вновь вознесясь на небо, полыхавшее змеиной дорогой, по которой уплывала большая вода.

До сих пор гадают учёные мужи. Что это было? То ли мангазейские казаки-поморы со своими кочами, то ли ещё какие-то неизвестные, неведомые странники? Пришельцы даже.

Как бы там ни гадали, ни спорили, ни ломали копья и головы, жившие и тогда и живущие ныне: кто это были, – но было это не сном. Ведь рожают голубоглазых детей, продолжая эту легенду, смольноокие сахалярочки. Жгут радостной памятью сердца матерей и отцов якутов о давнем-давнем времени их породнения с могучим племенем богов, сошедших к ним когда-то с низкого неба, обрамлённого столбами великих огней…

Может быть, поэтому и теплы сердца якутов к голубоглазому племени русских. Не знаю. Может быть. А, может быть, всему виной эта лёгкая, колыбелящая сердце легенда… Может быть, и в моих глазах живёт эта сладкая горькая память призрачной реальности или реальной призрачности нашего бытия. Потому и ищу и охраняю музейное всё: от народных легенд и до собственных глаз, не желающих верить и видеть одни только призраки. А вдруг? Вдруг вернутся Они?!

Пётр Петрович умолк и как-то странно посмотрел на Олега.

– Так это, может быть, и была Мангазея? – поспешил предположить Батурин. – Вы, Пётр Петрович, говорите, что поморы были на Лене по легенде ещё раньше. Основали город. Город – побратим Мангазеи. А, может быть, это Якутск?

– Нет. Побратим много севернее, и на востоке от правого берега Лены. А Якутск… Якутск – детище новых времён, хотя по истории и не таких уж далёких. Когда начались новые времена, Лена снова была открыта. Но не второй Мангазеей обернулось новое открытие.

Было оно безрадостным и жестоким. Сибирь из богатой зовущей красавицы стала рабской угодницей ссылок и тюрьм.

В 1632 году на берегу Лены был построен первый острог. Вон за теми стенами старой тюрьмы, в самом центре и был заложен бревенчатый каземат, – Габеев провалил мягкую пухлую руку в сероватое пространство за окном и продолжал: – Четыре года ехал обоз воеводы от Тобола до Якутска. Четыре года. А теперь всего четыре часа да несколько обманно-ласковых слов потребовалось новым богам – нашим студентам-практикантам, чтобы отнять у меня всё, не даруя ничего взамен…

Пётр Петрович был уже пьян. Его глаза-льдинки начали таять и потекли по щекам.

Анжела пыталась затворить сердце Петровича, ласково гладила его по седеющей голове, как ребёнка, просила успокоиться и не пить больше.

– Никто у вас никого и ничего не отнял и не отнимет. Я с вами как была, так и буду. А статья Славы – это и ваша слава. Я напишу и опубликую рецензию на неё, в которой будет благодарность вам, вашему музею за труд и предоставленные материалы.

– Да? – спрашивал Пётр Петрович, по-детски веря в защиту. – Я так и знал. Ты хорошая, ты добрая, ты мой ангел – посланник тех давних богов. Ты, как и я, дарящая…

– Пётр Петрович, давайте покажем ребятам музей.

– Это можно, – оживился Габеев. – Я ведь не скупой рыцарь. Все эти богатства не мои, а ваши. Вот также как-то ночью я показывал свои сокровища Марианочке. Помнишь, Анжела, дочь Емельяна Ярославского. Московскйй скульптор. Она вместе с Димой Сивцевым печётся о создании Якуского государственного объединённого музея истории и культуры народов Севера. Днём музей – это просто музей. А ночью – мир возрождённый. Я, бывает, сам целые ночи работаю в нём, а то и просто сяду и сижу в нём как будто бы уже и сам экспонат. А-а? Спятил, думаете, старик. Нет. Идём, идём… Я вам сейчас всё покажу…

Пётр Петрович открыл один из многочисленных ящичков чудом ещё не развалившегося старинного шкафа и, позвенькивая какими-то блестящими берюльками-бляшками, отыскал ключи, в одно мгновение, преобразившись в сказочного кудесника-старца, владеющего несметными сокровищами, готового сейчас показать их неожиданно почувствовавшим себя маленькими детьми юношам и девушкам.

Через несколько минут вся компания знакомилась с экспонатами краеведческого музея, бесстрастно или с любопытством, ужасом, безразличием или страхом взиравшего сотнями затаившихся в нём глаз на пришельцев, неожиданно потревоживших их ночью. С огромных полотен картин сходили навстречу к подвыпившим посетителям тени мучеников дантовского девятого круга ада, неизвестно как оказавшегося здесь, с ними мешались и окружали живых копии воинов, старцев, полководцев, поэтов и художников древности, разрушавших, или отражавших труд миллионов работных людей, упоённых своей страстью, как тех, так и других. Было жутковато ощущать, как с затенённых картин, ограждённых и открытых площадок со скелетами мумий животных, людей сходило в залы бессмертье. С подсвеченных не существующим ныне желтовато – подгоревшим солнцем пейзажей прошлого вдруг прямо в расширенные глаза очарованных властелинов двадцатого века смотрел, а то и, не обращая ни малейшего внимания на них, жил своей жизнью давно исчезнувший мир. Талант художников, труд мастеров остановили неудержимый бег времён. И теперь год за годом, час за часом остановленный миг тех времён будет вести немой разговор с приходящими к нему.

Слава Левитский интеллигентно изображал знатока и ценителя живописи: то подолгу оставаясь в трагическом молчании перед одним полотном; то вдруг взрываясь словесным недержанием перед другим, изо всех сил стараясь подавить всех дарованными ему природой и развитыми воспитанием способностями тонко и глубоко чувствующей и проникающей в суть вещей натуры. После осмотра выставленных экспонатов и картин в залах музея Пётр Петрович, заговорщицки подмигивая, словно мальчишка, стянувший и спрятавший в подвале папин охотничий нож, если не ружьё, потащил всех в запасники музея, где хранились ещё ждущие своей очереди материалы. С глазами, пылающими азартом удачливого искателя сокровищ, Габеев метался по заполненным кладовым, пока не застыл в позе шамана перед замысловатой грудой огромных костей, содрогнувшей всех обнажённой реальностью сцены из фильма ужасов.

– Вот! Вот! Смотрите! Главная моя удача охоты на мамонтов.

– Пётр Петрович, но мамонты же ведь давно вымерли! – изумилась Тала Надеждина.

– Вымерли. Вымерли. Ещё в начале Ледникового. Этот мамонт с пойменных берегов Лены. Оттуда, голубчик мой. Я сам лично раскапывал эти косточки прошлым летом. Им не менее сорока лет…

– Сорока! – изумилась Тала.

– Сорока. Сорока тысяч лет! А так мамонты жили 5 миллионов лет. И теперь их нет! – кружа возле останков доисторического великана, суетливо наклонясь и распрямляясь над ним, трогал, гладил как любимую кошечку, кости скелета, на какое-то мгновение заговаривающийся шаманом Пётр Петрович.

– Да, вот этакую штучку увезти с собой в Москву. Было б неплохо. А? – показал Слава на огромный мамонтов бивень. – Это была бы память так память о Якутии. Это был бы сувенирчик, смею сказать.

– Бери, пожалуйста, бери! Хоть два бери! Забирай, сколько унесёшь! – щедро предложил ему Габеев, счищая с бивней отслаивавшуюся роговину и тысячелетнюю труху. – Бери, что же ты слаб в коленках? Ну?! Тебе ж не привыкать – чужое брать!

Левитский наклонился и, пропустив свои тонкие липкие от пищи кисти под огромное изогнутое серпом бревно бивня, попытался его поднять. Но только натужно охнул и скрючился недоуменным вопросом над клыком великана далёких тысячелетий. Вячеслав ещё и ещё обескураженно дёрнулся вверх вниз и застыл, произнеся: «О, бедный Йорик!»

Его совсем не гамлетовская поза, но, безусловно, исполненная трагичности, наполнила двусмысленностью сказанные слова. И никто не мог их в ту минуту понять однозначно. Они одинаково хорошо шли и к величественным останкам доисторического гиганта и к не менее величественному потомку Номо Sapiens. Поза Вячеслава словно говорила о тщетности усилий вдохнуть хотя бы движенте в музейные кости. В жажде бессмертья ядовитой змеёй скрючивала тело, кусая самолюбивое сердце, мечта Славы – поэта хотя бы соприкоснуться с бессмертьем, оставшихся в необозримой веренице времён диковенных творений природы, переходящих (Пусть даже и так!), в музейную ценность на бренной земле.

– Вячеслав, оставь бедное животное в покое. Ты совсем озверел. Ещё и рычать начнёшь. Неужели так силён в тебе зов предков? – подзадорил его Батурин.

– Так вот где таилась погибель моя! – мне смертию кость угрожала, продолжал сражение с бивнем Левитский, демонстративно не обратив внимания на слова Олега.