Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– А потому что уцелел на этих берегах – не вымер и не выбросил полотенца, – задорничал студент.

– А причём здесь полотенце?

– Но ведь кто-то что-то говорил о полотенце? Да ещё в таком романтическом месте… – «На диком бреге Иртыша…». А ведь известно, чем кончилось это «на диком бреге».

– Может быть, вам не надо идти с нами? – настоятельно предложила Тала.

– Нет-нет! Я не выбрасывал белого полотенца. Это сделал кто-то другой или другая, – игриво посматривая то на Наталью, то на Анжелу, не сдавался Батурин.

– Но оно не белое. Оно жёлтое, золотистое, – недоумённо объяснялась Наташа.

– Тогда идём за золотым! Но только не за полотенцем, а за золотым руном, – подытожил Олег.

Забыв про усталость в этом шутливо – колком пререкание, Олег, Анжела и Тала взобрались на бетонные плиты дамбы, гигантской стрелой лежавшей в ещё более гигантской береговой излучине Лены. Сверху, из поднебесья, казалось, что дамба-стрела вонзилась своим железобетонным наконечником в береговые надолбы города и ещё дрожала хвостовым опереньем, отдалёнными зарослями кустарников и молоденьких деревьев, к которым и направлялись новоявленные аргонавты.

Солнце неподвижным очагом дымилось у самых дальних горбин Табагальского мыса и бездомная предгорная земля, умываемая прохладным морем великой реки, мерно дышала коротким, нестылым теплом низкого приполярного неба.

С трудом верилось, что это уже не вечер, а глубокая ночь.

Вечерние вестники – злые, потерявшие надежду на удачу в охоте, уже было расположившееся на ночлег комары с великой радостью и с завидным рвением бросились на крепкие молодые тела романтиков. Их острые жала так старательно быстро и больно впивались в них, что искателям золотого руна и прочих приключений пришлось панически бежать из комариного царства.

Берега дамбы уже опустели. Редкие купальщики и купальщицы пофыркивали и попискивали в быстро остывающей купели.

Из эфиопов уже никого не было на пляже. Не было и Грайчихина, присутствия которого больше всего боялся Батурин.

Время ужина в отряде давно миновало и Олег, вспомнив об этом, как говорится нутром, заметил:

– Наши убежали на ужин.

– Ой, вам тоже надо спешить, – предложила Олегу свободу выбора Анжела, втайне лелея мысль, что он не уйдёт.

– Нет-нет! – поспешил подтвердить эту мысль Батурин. – Вы думаете, что если вам удалось вырваться из цепких когтей Грача и кровавых клыков таёжных динозавров, то вы уже не нуждаетесь в израненном в этих боях гладиаторе? Палец вниз и всё, что вы можете ему предложить за его верную службу?

– Анжель, уж не наград ли требует твой гладиатор? – спросила Тала подругу.

– У древних римлян лишь для поверженных гладиаторов была эта награда, – сверкнув волооким взглядом, ввинтила свой большой палец остриём вниз и под сердце Олега Анжела. – А лучшим, а победителям… Дарился новый бой!

– Да, да – и вечный бой, покой нам только снится. Пусть будет так! Но, если смерть, то только лишь от этих рук, – перехватив руки Анжелы и притянув их к своей груди, замер у самого острия острейшего чувства близости с девушкой Олег.

– Ну, нет! Такой награды вам не будет! – смеясь и вырывая руки, отстранилась от него мягко Алкина. Подавшись телом вперёд к Олегу, но оторвавшись от подрагивающих мышц Олега, она будто бы призывала его стремиться к объятиям, а податливой недоступностью ещё мучительней желать молодому мужчине головокружительного большего.

– Вы нам должны ещё послужить. Вот Талочку надо проводить домой, да и меня я не позволю бросить без защиты посреди дороги. Так что, вперёд, товарищ гладиатор, к бою!

– Если сопровождение дам у вас считается геройством, то…

– То что «То»?

– То я – готов! Salve, Cezar, imperator, muritori te salutant! Так приветствовали Цезаря мои обречённые предки, выходя на арену Коллизея. «Здравствуй, Цезарь, император! Идущие на смерть тебя приветствуют!», – продолжал взывать из древнеримской обречённости Олег. – И я готов – не за Цезаря, а за Цезарицу пойти на смерть.

– Так уж и на смерть? – лукаво прыснула озорным смешком Анжела. Её пышущие призывом к поцелуям губы манили, обещали счастье и сладость. – Готовы? На всё готовы?!

– Да. Я давно живу на всём готовом, – наконец-то выбрался из гладиаторской шкуры Батурин.

– Всем так хочется жить, – мрачно проговорила Тала, так и не проникшаяся игривостью начинающих влюблённых. От её слов и тона стало ощутимей как-то окружающее их пространство, давно уже ставшее улицами и домами странно не засыпающего и не погружающегося в ночную тьму города.

Обожжённые солнцем, налившиеся его жаром и огнём тела молодых людей будто бы прожигали загустевший прохладой воздух улиц, и, казалось, могли бы прожечь так же легко стены домов, обнимаемых мягким светом белой северной ночи. Троица шла почему-то только по серединам улиц. Олегу казалось, что время дня и ночи смешалось, и никто уже не следит за его движением. Будто бы всем было всё равно, и только ему одному хотелось ускорить его бег и приблизить тот отдалённый, ещё чужой, чужой, но такой желанный миг, когда он и Анжела останутся одни, только одни.

И вот, когда, наконец, они проводили Талу домой и остались вдвоём, Анжела вдруг предложила:

– Давай зайдём к одному моему знакомому. Это директор местного музея. Хороший дядька.

Директор музея, пятидесятипятилетний мужчина с дутыми как у китайского болванчика глазами и щеками нехотя пожал руку Батурина. Его по-русски светлые, но по-якутски врезанные в одутловатые щёки глаза были похожи на тающие льдинки в красноватых и опухших от мороза ладонях.

Лишь на мгновение, сверкнув холодным сталистым блеском, они стали увлажняться и таять, собираясь слезой, каплей в напряжённо сжимавшихся уголках век-ладошек.

Олегу показалось, что знакомство с ним очень неприятно Габееву Петру Петровичу. По годам ещё не старик, но из-за частых злоупотреблений спиртом уже бывший таковым, Габеев не стремился к новым знакомствам и к смене приятных и удобных вещей, и привычек. Так и сейчас его больше устраивало то, что соединяло его с Анжелой, с Анжелой без этого нового, как он уже окрестил его для себя: «Приходимца», расположившего к себе свободную от всех обязательств и преданностей девушку, солнышком, появлявшуюся и согревавшую его холостяцкую квартиру в редкие, но счастливые минуты долгой полярной ночи. Сердце Петра Петровича эхом отозвалось в судорожном рукопожатии, не скрывавшим ревнивого желания выбросить за дверь ершисто-колючего и головой и бородёнкой студента, назвавшегося «Олегом».

«Что поделать? – успокаивал себя Габеев. – Анжела молода и красива. И как большинство живущих на Севере женщин (Да и разве только женщин?!), живёт ожиданием появления солнца, увлекается всем, приходящим с юга, любит дарить себя этому всесильному, определённому волею холодного, долгого северного неба случаю. Но случай приходит и уходит. Пришёл так и этот красавец, пришёл и… И уйдёт, а ангел мой ласковый, звонкоголосый и быстроглазый останется, останется и возвратится снова ласковым лучиком в мою вековую берлогу».

Привыкший быть терпеливым и гостеприимным Пётр Петрович скорее по традиции открыл скрипучую дверцу, такого же, как и он сам, старца-шкафа, и выставил на стол бутылку спирта, подкрепив её доброй половинкой ароматно вздохнувшей нельмы.

Батурин мучительно сглотнул.

– Ох, как я проголодалась! – просто по-домашнему озорничала Анжела, отрывая и проглатывая текущие маслом куски духовитой копчёной рыбы.

– Сейчас придут Слава и Тала, – суетился между столом и шкафом Пётр Петрович.

– Какой ещё Слава? – разрезая нельму на тонкие ломтики, спросила Анжела.

– Это тот, который получил гонорар за статью о студенческих отрядах, нашедших кости мамонта в котловане. Он побежал в магазин.

– Студент литинститута? Практикант? Я давала ему интервью на Ысыахе, – изумилась Алкина.

– Да. Набивает руку, – подтвердил Габеев.

– Такому бы морду набить. Прилизано-облизанный слизняк. Фу! – брезгливо покривила масляными губами Анжела, вспомнив как нагло и цинично, предлагал ей связь новоявленный литератор.

– Это точно. Далеко пойдёт, – думая о своём, поддержал её директор краеведческого музея, уже имевший честь быть использованным московским спецкором, но ещё надеявшийся на вознаграждение. – А пока выпьем за знакомство. Тебе, Олег, разбавить? – продолжал Пётр Петрович.

– Нет. Спасибо. Я не пью, – попытался отказаться Батурин.

– Ты это брось. Что больной? Так у нас спиртом лечатся. Или ты не хочешь выпить за знакомство? Тогда другое дело… – изображая недовольство, бычился Габеев. – Ну, так как? А? Хочешь обидеть старика?

– Хорошо, если только за знакомство, то чуть-чуть. Разбавлять не надо. Я потом запью.

– Как хочешь. Я разбавляю. Ну, будем! – Габеев привычным движением опрокинул стакан ещё пузырящейся жидкости себе в рот и, сжимая беззубыми дёснами обжигающую горькую каплю, проглотил едва разбавленный девяностошестиградусный спирт.

Батурин зачаровано следил за Анжелой, словно ждал от неё приказа или запрета. Она же каким-то магическим движением руки очертила в воздухе то ли символ бесконечности, то ли опрокидывавшийся зигзаг воображаемого вопроса и звонко дзинькнула своей рюмкой о стакан Олега. Розочкой оттопырив губки, она сочно и жадно, словно не произнесла, а втянула в себя «Ой, что будет?» и лишь потом, храбрясь и призывая и Олега к храбрости, подняла рюмку ещё выше, отвела в сторону – вверх от неё большой палец и засмеялась: