Покуда мы держали наш совет,
Юлили, но в итоге – понимали:
Нам никуда без крыльев наших бед,
И ветер в них – не только вздох печали.
И, беспардонный, отступал успех,
Томивший нас подобием награды,
И странный разбирал тогда нас смех,
И радость не признала б, что мы – рады.
Как будто это ради нас самих –
Но вдруг хотелось тягостнейшей доли:
Чтоб гнуться, биться, злиться, мучить стих,
Чтоб сила боли стала миром воли.
Полночная заря, что вновь и вновь
Нас прочь от доброй ласки уводила
Туда, где грохотала тяжко кровь,
И над ее стремниною всходила,
Как всеиспепеляющий Завет
Над миром языков, вождей и кормчих –
Могла и незаметно так билет
Рукой скромняги сунуть между корчей.
Кровавое добро светало злу
И тешило кошмарное всезнанье
Всех тех, кто помочился на золу
Содома и Гоморры утром ранним.
Но сила злей и дальше малых сих;
И вот уже они в ней усомнились,
И мимо, где звучал ее язык,
Они прошли, и не остановились.
Ведь не затем жестокая она,
Что мир жесток, а что – одно величье
Положено и лучшему из нас –
И худшему, и избранным – и лишним.
Там речь, что не стесняется признать,
Что вся она – лишь о себе, любимой;
И проще доказательств не сыскать,
Что наши лица ей – фетиш и мнимость.
Игра, противоставшая сукну,
Чиновничества мытарней и тяжче.
И снова Гамлет просит: мне б уснуть;
И снова только вспыхивает ярче.
Он – яростный король в венце лучей,
Несущихся к земле и ввысь обратно.
Любой, кто был распят и мучим ей,
Ему – не меньше – станет звездным братом.
Там, наверху, все то же, что внизу –
Но блещет недоступным благородством,
Хоть страшен он, знакомый наизусть,
Великий символ, в их предельном сходстве.
И все ж – кому и быть, и не краснеть
От слов, вдруг в нем обретших адресата?