Лишний

Лишний
Оксана Одрина

Группа молодых людей во главе с практикующим психологом Сашей Савельевым предлагают избавиться от страхов в особом месте, в старой заброшенной усадьбе, что сами назвали Запустеньем. Место это страхи потаённые активными делает, поглощает больное сознание, жестоко атакует, показывает главное ? лицо страха. Пациент побеждает себя. Пациент здоров. Лёшка до безумия боится лестниц, что каждую ночь видит во снах. Его преследует незнакомка без лица, вымораживает его живое трепещущее, мучительно вытягивает жизнь, кто-то сбрасывает его с высоты. И Лёшка просыпается на подоконнике настежь распахнутого окна в собственной комнате, не в силах справиться с самим собой, отличить сон от реальности, не узнаёт сам себя, не способен просто дышать, он на краю пропасти стоит. Остаётся один лишь шаг. Но Лёшка хочет жить, и с жадностью хватается за предложенную возможность спастись от себя, пусть и в недружелюбном мрачном пространстве. Пятеро отправляются в Запустенье, чтобы помочь Лёшке. Выйдут не все.

В оформлении обложки использовано изображение:

https://pixabay.com/ru/photos/люди-человек-гай-постоянного-2572754/ (https://pixabay.com/ru/photos/%D0%BB%D1%8E%D0%B4%D0%B8-%D1%87%D0%B5%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%BA-%D0%B3%D0%B0%D0%B9-%D0%BF%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%8F%D0%BD%D0%BD%D0%BE%D0%B3%D0%BE-2572754/)

Глава 1. Мы не одни здесь

– Мы не одни здесь… – раскатистое эхо разносило шепот по пустому давно заброшенному подъезду старого нежилого дома. – Мы здесь не одни…

Крутая лестница с ободранными перилами и полуразрушенными ступенями вела Лёшку вниз, в темноту, в холод. Оттуда, из полумрака тянуло сыростью, отвратительной затхлостью и плесенью. Пахло страхом. Протухло место это, сгнило задолго до Лёшкиного здесь появления, сотлело в едкую пыль. Теперь и его, Лёшку живого настоящего в прах прелый обратить хочет. Не к выходу ведёт, нет. В подвал загоняет, чтобы испортился там Лёшка от сырости, плешинами плесени позеленевшей покрылся, иссох в дальнем самом темном углу, куда сам от себя забиться пытался. Чтобы раскрошился на драные куски безнадёги и мерзкой трухой никому не нужности осыпался на пол, чтобы в месиво под ногами втоптан, оказался, не выбрался никогда и обратно не собрался, чтобы забыли навсегда о нём. Как будто не было его, не жил никогда, а он был. Хочешь, Лёшка, чтоб вот так всё закончилось здесь и сейчас?! Нет?! Тогда беги!

И Алексей бежал, не ощущая раскрошенный бетон под ногами, мчался вниз, в темноту, туда, где жутко. Прочь навязчивые мысли. На дне этого истрепанного подъезда должен быть выход, дверь туда, где воздух, свет, жизнь. Лёшка есть. Он живой. Не останавливался, налетал на перила, что противно скрипели и пошатывались при малейшем прикосновении, готовые в любой момент сорваться вниз, увлекая Алексея за собой. Его живое трепетало, металось в груди, тарабанило в рёбра, в горле клокотало, отчаянно мешая дышать. Лёшка оглядывался назад на каждом новом пролёте, задирал голову вверх, пытаясь рассмотреть преследователей там, высоко в темноте.

– Иди ко мне, – послышался сверху приглушённый монотонный женский голос. – Иди же ко мне, Алёшенька.

Лёшка сорвался с места, секунду спустя вылетев на очередной лестничный марш. Он успеет. Он найдёт. Ну, где же? Где же выход?! Алексей мчался вниз, а вокруг него звенел певучий призыв. Лёшка обернулся, медленно поднял голову и замер на месте, часто-часто дыша. Ему не успеть. Она уже слишком близко. На пролёте чуть выше стояла женщина в облегающем тёмном длинном глухом платье, лица её видно не было – голову накрывал чёрный ажурный шарф, развивающийся от порывов ветра, рвущихся в ослепшее окно напротив. Останки осколков когда-то стекла противно позвякивали на сквозняке, а старая растрескавшаяся фанера, неумело прибитая к раме, надрывно скрипела, вызывая лишь одно единственное желание – закрыть уши руками и вжаться в пол.

– Иди ко мне, – размеренно и нудно пропела незнакомка. – Иди же, мальчик мой.

Женщина протянула вперёд руку, и краска, на исписанной граффити стене рядом с Лёшкой, начала трескаться, съёживаться и скручиваться, как тонкая бумага от времени или от огня. Только огня не было. И времени. Был холод.

Алексей подался вперёд, уцепившись за перила, но по их поверхности быстро поползли тонкие черные трещины, кроша их, превращая в прах. Ладонь Лешки насквозь пронзило леденящее, рука перестала слушаться, намертво впившись в рушащиеся на глазах перила. Лёшка не мог разжать пальцы. Он дёргался в сторону, тянул за запястье другой рукой, не помогало. Холод парализовал всё, от ладони до плеча. Казалось, руки нет совсем. Холод бесцеремонно пробирался к спине, обдирая ключицу, лопатку, заставляя изгибаться и стонать. Облезлая краска на стенах изнутри оказалась грязного красного цвета, она облетала, покрывая пол под ногами алыми чешуйками, словно кровь. Чужая кровь, чужая жизнь. Или не чужая, а его, Лешкина.

Он должен вырваться. Ведь есть же выход. Есть. Дёрнулся в сторону ещё раз, ничего не вышло. Со злостью и отчаянным воем ударил ногой в металлические прутья перил, и те, звякнув, завибрировали, выпуская из упрямых цепких объятий. Лёшка отшатнулся к стене, больно ударившись головой, перехватил обездвиженную руку, пытался растереть её, оживить. Не получалось, не чувствовал ничего совсем. Поднял голову – незнакомка склонила голову на бок и осторожно, не торопясь, шагнула вниз.

– Иди ко мне, – продолжал вторить голос, медленно спускавшейся к Лёшке женщины. – Иди ко мне, Алёшенька.

Лёшка, устало дыша, бросил взгляд в на ступени под ногами лестничного пролёта, ведущего в удушливое непроглядное чёрное и сорвался с места, помчался вниз, не оглядываясь, не прислушиваясь. Туда, в темноту. Рядом мелькнуло еще одно окно, но без фанеры, лишь останки стёкол, на одном из которых уловил символ – чёрный, неумело, корявым мазком, будто второпях, нарисованный разорванный снизу круг. Алексей оступился на битых кирпичах на полу, ногу богу больно вывернуло, мучительно прошипел, сквозь туго сжатые зубы. Остановился. А перед ним со скрежетом и оглушающим грохотом обвалилась часть лестницы, увлекая и его в пустоту. Лёшка вскрикнул и отскочил назад, упираясь руками в стену.

Онемевшая-омертвевшая ладонь приходила в себя. Очень медленно, но чувствительность возвращалось, только вот холод не уходил, проникал под тканевое тонкое, липко цепляясь за кожу, расползался по спине и левому боку. Ещё секунду назад Лёшка бежал, и ему должно было быть сейчас жарко, а он замерзал, медленно и мучительно. Воды бы глоток. Только нет её здесь. Ощущал, как мышцы деревенеют, слабеют, как сердце успокаивается, бьётся все тише и тише. Так не должно быть. Он жив. Он двигается. Он выберется. Упёрся головой в шершавую стену ? ошурки краски шелестели под застывающими пальцами, медленно осыпались на него, прилипая к коже рук, шеи, лица, к губам, забивались в нос, не давая вдохнуть. Лёшке невыносимо холодно.

Под ногами зияющая дыра в пролёте, ступени обрушились, оголив ржавую железную витую арматуру. Скрутил её кто-то витками, против всех законов физики загнул, как хотел и спрятал в сером бетонном нагромождении. Какая сила способна вот так железо гнуть? Лешке бы сейчас хоть каплю от той арматорогнущей могучей сути. Только не делятся с Лёшкой обломанные металлические прутья выдержкой. Да и нужно ли всё это Лёшке. Там внизу в провале пустота и сырость. Здесь холод. Нет сил, идти дальше. И зачем.

– Иди ко мне, – гулко проливаясь в полумрак подъезда, доносился сверху однотонный убаюкивающий голос.

Леша туго сползал по холодной стене. Медленно опускался на хмурый бесцветный пол. Размеренно тихо дышал. Серо и бледно умирал, даже не пытаясь ухватиться за свою тусклую, давно уже угасающую жизнь. Была ли жизнь? Был ли Лёшка? Или только холод, лёд, затхлость самой жизни из подвала, противно впивающаяся в ладони грязь и пыль заброшенного подъезда. Чужой холод. Чужая грязь. А он, Лёшка, был ли. Он есть!

Сипло, со злостью втянул в себя воздух. Нет, только не так и не здесь. Настойчиво цеплялся непослушными руками, пытаясь тянуть себя вверх, сдирал пальцы в кровь, выл сквозь зубы. Он не исчерпает себя вот так в тёмном ветхом полуразрушенном подъезде. Почему так всё? Зачем? За что? Кто так решил, кто?! Почему Лёшку не спросили, хочет он вот так растратиться в кромешной удушающей тьме. Нет, не хочет! Ему в тёплое яркое осеннее надо, в свежее ветреное, чуть промозглое дождливое. Чтобы глаза щурить от солнца, вдыхать с наслаждением, в кроссовках по лужам без разбора. Только света нет, и воздуха. Лишь первые лучи восходящего ленивого осеннего солнца пытаются пробиться сквозь грязные останки окон. Там, за стеной, свет. Там жизнь. А он здесь должен умереть, задыхаясь от пыли, грязи, сырости, беспорядка. Есть выход, есть. Вот только опоздал он, Лёшка, затянул с бесполезными отговорками, всё «позже», да «успею» долго ныл внутри себя, жаловался на безысходность. «Позже» уже не наступит, не хватает на него Лёшке отмеренного. «Успею», как вклад в самого себя далёкого ? всё копил и копил, для чего, для кого, не разобрался, не использовал, сгорел. Не успел.

Холод уже там, внутри Лёшки, цинично сжимает лёгкие, выгоняя остатки воздуха, не даёт возможности вдохнуть, свинцом неприподъёмным наливает мышцы груди и живота. Уже не вдохнуть. Больше не вдохнуть. Руки упирались в раскрошенный бетон на полу, Лешка не видит, незрячим в мгновение стал, пытался ещё хоть что-то нащупать, хрипел, пальцы в кровь раздирал, чтобы боль пришла, чтобы почувствовать себя живым – руки провалились в пустоту. Страх мгновенно взорвал мозг. Лёшка сорвётся туда, вниз, он сейчас умрёт. Неистово закричал, извивался, сам себя в клочья рвал руками, пытаясь остановить безумие. Сильная, невыносимая боль в голове и жар, Лёшка впился в свои волосы изуродованными руками и завыл от отчаяния.

– Иди ко мне, Алёшенька… – снова без выражения протянул голос женщины без лица. – Иди…

– Прыгай! – прервал её голос другой, жёсткий, злой, раздражённый.

Лёшка с трудом отлепил дрожащие пальцы от разрывающейся от боли головы и увидел перед собой девчонку: синяя короткая куртка, лица не видно, на голову накинут капюшон, из-под которого выбились пара светлых прядей волос. Она нервно оглядывалась назад, вверх, на женщину без лица, что медленно спускалась к ним, к Алексею. Девчонка схватила Лёшку за плечи, руки её оказались горячими, обжигающими, живыми. Она встряхнула его так, что, казалось, голова Алексея сейчас отлетит, и резко указав рукой на разбитое окно, выкрикнула:

– Прыгай!

– Нет, – еле выдавил Лёшка, замотав головой, – Это ещё хуже. Я не прыгну. Только не так. Нет.

Прыгнуть самому. Вот так запросто. В окно. Ну, уж нет. Ничего у них не выйдет. Они его не сломают. Лёшка не арматура в бетонной ловушке, он не даст себя согнуть, скрутить, сломать. Он сам за себя решит.

Лёшку окатил кипящий прилив злости, ярости, бешенства, а за ними пришли и так нужные сейчас силы. Лёшка отшвырнул девчонку к окну и помчался вниз, перескочив дыру в полу. Ступени продолжали крошиться под ногами, поднимая вокруг Лёшки клубы едкой пыли, рушиться, утягивая за собой вниз, в темноту. Краска со стен неустанно осыпалась, медленно кружа вокруг, как хлопья красного снега. Лёша всё бежал и бежал, а за ним следом расползались и трещины на перилах, и сворачивание краски. Воздух становился всё тяжелее, а конца лестницы всё не было.

– Иди ко мне, Алёшенька… – настаивал голос, откуда-то сверху.

Лёшка на секунду остановился, прижавшись к фанере очередного окна, чтобы перевести дыхание. Но не успел и глотка воздуха в себя втянуть, как чьи-то ледяные пальцы вонзились в его плечо, заставив истошно закричать. Казалось, тысячи ледяных игл одновременно проткнули его измотанное тело со всех сторон, раздирая на части, протискиваясь внутрь, пробираясь к сердцу. Лёшкин крик мгновенно оборвался. Лешка застыл, словно в секунду замерз, вытянув руку к окну. Там утро. Там солнце встаёт. Там жизнь. Кто-то больно ломал ему в плечо пальцами, расшатывал, выкручивая сустав, разрывая мышцы не только руки и плеча, но и шеи. Ещё секунда и Лёшка уже не мог дышать, не получалось. Издавал булькающие ободранные звуки, отдалённо напоминающие стон. Больно. Очень больно в груди. Чего они все от него хотят.

– Алёшенька, – зашептал голос на ухо Алексею, а ледяное дыхание сковало мышцы лица. – Иди ко мне, мальчик мой.

Корка льда стремительно расползалась по Лёшкиному лицу и губам, по искореженной шее, спускалась к плечам, вымораживала кисти рук, грудь, живот изнутри, заставляя вздрагивать от боли. Хотел кричать, но он больше не мог: губы не разлеплялись. Ресницы покрылись инеем. И только чёрная ткань перед глазами, и не разглядеть лица своего убийцу. Лицо. Где лицо.

Ледяные пальцы яростно вывернули плечо Лёшки, тот издал сдавленный хрип – что-то распирало его грудь, что-то сейчас раздавит его изнутри. Казалось, внутри всё начинает само разрушаться, вырываться из его тела наружу, набухает. Лешка видел, как под пальцами незнакомки в чёрном на его плече возникли черные тонкие трещины. Трещины на его теле, как та краска на стенах, а его кожа сейчас так же свернётся и рассыплется прахом. Лёшка пытался пошевелиться. Он промёрз. Его уже почти нет. Только сердце всё ещё бьётся. И боль рвёт тело на части. Лёшу знобило, левая рука полностью покрылась трещинками. Он всё хрипел и хрипел, пытаясь пошевелиться. Напряжение внутри всё нарастало, а выхода ему больше не было. И что-то тёплое сочилось из носа по обледеневшим лицу и губам, попадая в рот. Привкус железа. Кровь. Красные капли летели на пол, замерзая на лету. Как краска с обшарпанных стен. Только его кровь настоящая. Живая. Он живой. Он ещё живой.

Душераздирающий вой над ухом Лёшки, и убивающая рука разжала его плечо. Боль мгновенно притупилась. Скрипуче выдохнул. Со свистом втянул воздух, упал на пол, продолжая жадно хватать воздух ртом там, среди драных кирпичных останков и комков засохшей грязи. Он скрючился, лёжа на полу, дрожал и вскрикивал, живот, словно камнями острыми изнутри набит, давят там, рёжут Лёшку, прорвут сейчас его, на бетонный пол вываляться, покончат с его мучениями. Пальцами непослушными под дых себе толкает, чтобы скорее всё закончилось, помогает камням этим освободиться. Может, пожалеют Лёшку, остановят безумие и ад внутри него, растерзав, успокоятся, а его изодранного упокоят. Прохрипел:

? Больно… Мне… больно… Папа, где ты… Помоги… мне очень больно…

– Прыгай! Лёшка, прыгай! – вернул его в реальность голос той самой девчонки в синей толстовке, что он совсем недавно встретил. – Прыгай, Лёшка!

С трудом Лёша поднял голову и увидел: женщина без лица, та, что пыталась расправиться с ним, стоит чуть выше по лестнице, а прямо перед ним всё снова та же незнакомая девчонка. В её руках небольшой предмет, похожий на фонарик, только прикреплённый к ладони, она светит им на женщину в чёрном. Та извивается и злобно шипит, но ближе не подходит – от предмета на руке девчонки идёт парящий свет. И вокруг тепло, и дышать легче. Лёшка, скребя пальцами по шершавым стенам с трудом поднялся, но тут же согнулся пополам, в тесном животе прежнее неподъёмное ломало, к горлу подступила тошнота, и наружу вырвалась вода, и через нос тоже. Алексей не мог выпрямиться, не мог вдохнуть, не мог закричать. Он вцепился руками в девчонку, захлёбываясь и надрывно кашляя.

– Сейчас пройдёт! – выкрикнула девчонка, пихая его к окну, на дряблой раме которого виднелся такой же символ, что и парой этажей выше: разорванный снизу чёрный круг. Девочка усмехнулась. – Привыкай, Дефект! Таять больно. Сопротивляйся.

Ловким движением руки девчонка стянула светящий предмет с ладони и убрала в карман куртки, резко выпрямила Лёшку, заставив кричать, и рывками выталкивала его непослушное тело в окно спиной. Он слышал лишь звон бьющегося стекла, видел пронзительный взгляд тёмно-синих глаз девчонки и крик из темноты лестничного марша:

– Анька, прыгай, Анька! Их двое!

Лёшка сильней вцепился в рассыпающиеся в руках рамы, зажмурился. Толчок в грудь. Пальцы проскребли по старым деревянным откосам окна, и Алексей упал вниз, с грохотом болезненно ударившись всем телом обо что-то жесткое. Тихо застонал, изгибаясь всем телом, пытаясь угомонить боль в спине и горение внизу живота, медленно открыл глаза, с трудом облизнув пересохшие губы, облегченно выдохнул – над ним идеально белый потолок его комнаты, люстра, с плафонов которой свисают серебристые колец не тонких витых цепочках. Он дома. Дома. Всего лишь сон. Сон. Выдохнул. Зарылся в свои ладони. Тихо сквозь зубы проскулил.

Сон. Этот навязчивый такой реальный и правдоподобный, но всё же сон, повторялся снова и снова вот уже почти две недели, мучая Лёшку, выворачивая наизнанку, выматывая, забирая силы и рассудок. Только сон. Только страх. Он дома сейчас и был дома. Это все кошмары не дают покоя. Это пройдет.

Лешка осторожно приподнялся, застонав и обхватив левое плечо, которое больше всего пострадало при падении с подоконника, именно с подоконника окна в его комнате. Несколько дней подряд он просыпался прямо тут – на подоконнике, створка окна распахнута, а Лёшка стоит на самом краю, почти на улице, цепляясь за раму. Почему.

Что-то с ним такое происходило, чего он и сам объяснить не мог. Во сне он снова и снова попадает в мрачный пустой подъезд старого заброшенного дома, а незнакомка с закрытым лицом завёт его по имени. Раньше только звала – сегодня чуть не убила. Сегодня какая-то девчонка помогала ему, а до этого был странный парень, с тростью и в стимпанковских очках. Что с ним такое происходит? Что? Может он с ума сходит. Возможно такое? Возможно. Как именно люди теряют свой разум и себя, никто ведь наверняка не знает. Может, умирают сами в себе, придумывая для себя же самую страшную из смертей. Бегут, прячутся от самих себя же, падают, встают, в кровь себя и из себя, на куски, в прах ещё живыми и дышащими, в отчаяние, пока сердце стучит, чтобы до мелочей умерщвление собственное прожить. Прохрипеть мучительно в завершении, растерзанными в жуткой исковерканной позе навсегда застыть. Страшно. Или всё равно уже будет. Свернулся Лёшка калачиком на полу около собственной кровати, дрожал, с ума сходил, на куски себя, в прах во каждую ночь, хоть спать не ложись. Сны, как реальность: чувства, запахи, холод, боль. Только сны. А что, если по-настоящему всё? Не бывает так. Вдруг, бывает?! Что тогда?! Что, если Лёшка уже спятил?

– Лёш, всё в порядке, – раздался за дверью взволнованный голос мамы. – Ты что-то уронил?

– Да, – хрипло простонал Лёшка, поднимаясь и прижимая руку к животу, где невыносимо горело. – Стул. Всё хорошо, мам.

Он зажал рот рукой, чувствуя, как подкатывает рвота, но не помогло, сквозь пальцы, булькая, потекла вода.

– Я на работу. Еда на столе. До вечера.

Ответить Алексей не смог, сильнее вжал руку в живот, упал на колени, и вода вырвалась из него потоком. Вот, что распирало и резало изнутри. Может, замёрзла вместе с Лёшкой, и драла его хрупкого. Бред какой. Съел что-то, отравился. Почему вода тогда? Почему… Лёшка свалился на пол, вздрагивал и скрёб руками по паласу под собой, а жуткие болезненные спазмы внутри, при каждом новом приступе, выталкивали из него все новые и новые порции воды. Весь ковёр под ним пропитался жидким, сам Лёшка был весь мокрый и всё никак не мог это остановить. И самое страшное, он не мог понять что «это» с ним сейчас происходит.