Сады Драконов

– Нет, это правда. Сюда, потому что знал, что тебя сюда опять привезут, мол, чтоб все привычное, чтоб не расстраивать и все такое. Мол, ты очень ценный и тебя надо беречь.

– Чего это «беречь»?

– Ну, нас таких очень берегут.

– Каких «таких»?

– Мега.

Мур быстро повернул голову:

– Что?

Он сидел на земле совсем рядом, и мордочка оказалась так близко, что захотелось отодвинуться. Мур стерпел, не шевельнулся и разглядел и бледные-бледные следы болячек у рта и то, что веки все еще розоватые. И радужка вовсе не белая, а какая-то сизая, чуть в прозелень. Как же так Муру показалось, что глаза у него белые? Все равно он похож на хорька. Маус объяснил, опять немножко гнусавя:

– Есть сигмы, тагеты, лусуты, да? И еще такие есть – мы, как нави, только намного, намного круче – Мега, и нас очень мало.

– Я знаю, кто такие Мега.

– Еще бы. Я тоже Мега. Только я еще правда маленький, еще расту, мне сказали, только лет в пятнадцать войду в плато. А ты почему-то – уже не растешь. Ты почему так рано остановился?

– Неважно. А что, это бросается в глаза – что я не расту?

– А ты не подрос ни чуть-чуть с того момента, как я тебя видел. Я присматривался-присматривался и понял, что ты уже привык быть легким, мелким… Не выше обычных сопляков.

– Когда это ты меня видел? – насторожился Мур.

– А ты вспомни, – надулся Маус.

– Да пошел ты, – отвернулся Мур. – Что ты ко мне привязался, ты, мелкий Мега? Оставь меня в покое. Все равно я теперь никакой не Мега.

– «Теперь»? Мега нельзя перестать быть. Ты притворяешься никем, но это глупо.

– Да с чего ты взял, что я – Мега?

– Это видно. Раньше было так ярко, теперь… Еле тлеет. Но видно, – ясно и тихо ответил Маус, отодвигаясь. – Сейчас ты как будто от всего главного в себе отказался. Прикидываешься никем. И ведь хорошо получается. А я тебя помню – настоящего… Да ты не отпирайся, я не выдам…

– Да откуда ты меня знаешь? Я тебя не помню!

– Не важно. Я было обиделся. Поэтому и злился так. Но – ты ж правда не помнишь. Наверно, я много про тебя просто придумал. Придумал, что с тобой можно дружить… А ты говоришь – польза. От меня ее – нет никакой. Как я могу быть тебе нужен?

– Я тоже никто, – вздохнул Мур.

– Неправда. Ты Мега. Ты можешь все.

Небо было безоблачным, бездонным. Сияло солнце. Но Мур смотрел на это как из-за прозрачной неодолимой стены. Маус – тоже Мега? Может быть. Что-то светится в этой белой зверюшке, чего не видно в других. А может, только кажется… Или не кажется… И что? Что Маус с его стороны от прозрачной стены? Нечего мечтать. Дружбы не бывает. Мур вспомнил как-то виденного в дальнем порту мальчишку, даже не Мега, а какого-то высокого нави, ровесника, смутно знакомого, из тех же яслей Геккона, – тот, со свитой из охраны, врачей и куретов, сам в белой форме, в белой красивой шапочке на голове, с какой-то дорогой диковинкой в руках, следовал на борт флагмана эскадры, возвращаясь с экскурсии по планете… А сам Мур тогда был… Не вспоминать. Нельзя. Может, из-за того мальчишки в белом он в конце концов и сдался. Не то что захотел такой же для себя жизни, как у мальчишки в белом, – была она у него в детстве. И каторга это, а не жизнь. Но Муру захотелось – безопасности. Захотелось – чтоб защищали. Оберегали, как того мальчишку. Чтоб спать в безопасности, чтоб давали еду и хотя бы изредка говорили: «Молодец, умница». Чтоб заняться полезным делом.

Захотелось – Домой. А дом… Нет никакого дома. Геккон – это был дом… Или – просто место, где он появился на свет. Только не туда. Там – Близнецы. Вслух он только вздохнул:

– Тогда и ты можешь все.

Маус тоже вздохнул. Помолчал. Сказал:

– Я сам не понимаю, зачем ты мне. Ты не похож ни на кого. Будто насквозь волшебный. Мега тоже друг на друга не похожи. Но…

– Ты что, много видел Мега?

– Нет. Маленьких – на Гекконе одного и в Венке двоих. Немного, конечно. Больших – только издалека. Хана однажды видел. Он не Мега, но он такой супер-пупер нави, так летает, что жуть… А твои ровесники, настоящие Мега – ну, они вообще просто самые противные. И к ним даже подходить нельзя. Не поговоришь. Да со мной, в общем, никто говорить не хочет. А ты злишься, тебе противно, но ведь говоришь. И… Ты ни на кого не похож. В тебе – другой свет. Таких еще – просто нет.

– Ну что ты несешь… Какой там свет? Ерунда.

– Ну да, теперь ты почти не светишься. Ты теперь такой… Очень… Ожесточенный. Ледяной.

– Отстань, а?

Он молча встал и отошел. Муру отчего-то стало стыдно. Что там случилось, с этим несчастным и ужасным Маусом? Что с ним будет дальше? И как странно, что эта бешеная зверюшка, оказывается, понимает все с полуслова…

Дома он снова сел за учебники, от которых зубы сводило от скуки. Но он терпел и читал. Маус чуть слышно жужжал, жужжал у себя в комнате летучей игрушкой, но вдруг явился:

– Послушай! Я там в том месте, где берут всякие вещи, видел краски, можно, я пойду возьму? Я буду рисовать!

– Да пожалуйста. Ты запомнил, где?

– Запомнил-запомнил! Я ничего никогда не забываю! – крикнул он уже из-за дверей.

Как-то странно жить совсем одним в большом корпусе. Так тихо, так пусто. Как во сне. И снаружи тоже пусто, тишина, цветы пахнут. И ремонтом еще немножко пахнет от соседнего корпуса, и иногда слышится какой-то строительный шум. Интересно, сколько взрослых остается на ночь в школе? И почему за ними никто не присматривает – ведь все равно же нельзя их одних оставлять? Ладно, за Муром, естественно, присматривают Сеть и Служба, если что – большие вмешаются. А за Маусом почему они не присматривали, так что он ничего не ел и весь стал чесаться – может, от страха? Ведь – один? Потому что лето и все большие в отпуске? Каково это было ему, маленькому, там день и ночь одному? Глаза он «отводит», как же… Ну как, как можно «отвести глаза» Сети? А вдруг – правда? Мур вот умеет такое, во что и сам никогда бы не поверил. Ну ладно, допустим. А как он попал сюда? А вдруг… Вдруг – тоже умеет видеть проемы? Как бы выяснить?

Он встал и заглянул в комнату Мауса – там все еще было чисто. Будто никто не живет. Если это Игнатий и Служба пытаются их друг другу навязать, то можно найти смысл…

– А ты чего тут?

Перед ним стоял Маус с большой коробкой красок в руках. И не какие-то там акварельки, а в прозрачной коробке множество высоких баночек – цветов пятьдесят, наверное. Тяжелая коробка, и Мур ему помог, забрал. К тому же у него еще был пучок всяких кисточек – тоже сунул Муру и снова побежал прочь:

– Я за бумагой!

Мур полюбовался оттенками цветов – на самом деле никто в мире не знал, ЧТО для него значит цветное зрение – и отнес краски на стол. Пусть малюет, посмотрим… Беречь будем.

Весь вечер было тихо. Маус ползал по полу и на большом листе бумаги малевал разноцветное и непонятное. У Мура рябило в глазах. Пол пацан, конечно, заляпал и сам измазался до ушей, но поля картинки оставались удивительно чистыми. Мур несколько раз приходил и разглядывал это произведение – цвета тянули его к себе. Постепенно все цветные пятна и полосы слились в правильный круг, который казался воронкой. Закружилась голова, когда он всмотрелся во все переливы и оттенки цветов. Он даже забоялся, что механизм различения цветов перенапряжется и откажет. Маус, кстати, извел на черновики, где смешивал краски, прорву бумаги, ведь правильные оттенки цвета были самым главным. Да. Главным.

Почему-то заболела спина между лопаток, и ноги от колена вниз. Очень знакомая боль. Ноги адски болят после ротопульта. Всегда. А спина – только если занесет в очень, очень тяжелый поток и нельзя выходить. Тогда ведешь корабль не сколько можно, а сколько надо, а медицинская система колет иголками и впрыскивает стимуляторы – Мур невольно потрогал шею. Царапины зажили, кстати. А эта нарисованная Маусом воронка – из очень тяжелых. Вот эти тошнотно-зеленые свивающиеся сектора всегда стаскивают весь контур в запредельные временные глубины, откуда фиг выскочишь, пока весь желтый до оранжевого не смотаешь, а его еще поискать надо… Приходилось. Он сколько раз видел все эти ужасные и милые переливы вперемешку, живьем, в потоке. Каждый цвет – оттенок времени… В воронке Мауса много нужных цветов, хороших. Стабильных. Но вот эти полосы отрицательного времени… Они как сладкая отрава. По краешку продернуть в бирюзовый – и проскочишь навылет, в минутку можно века смотать, но нужна точность – до пикосекунды. Если собственный пульс подведет или выдержки не хватит – снесет в сердечник, в болото, в изнанку, выматывайся потом минута в минуту вахт двадцать…

Мур смотрел на бумагу и видел внутри себя эту переливающуюся цветную воронку ожившей. Стало муторно. Сейчас-то он таймфаг не потянет. Тоска… Тощища. Таймфаг – как будто его суть. Как будто Мур был в потоке еще до всего… До этой жизни? А какие прекрасные были воронки в детстве. Радостные. Переливчатые, живые, и цвета в них зависели от его, Мура, желания… Люди садятся на корабль и летят. Они не знают. Не понимают, что это такое – полет. Им никогда даже не представить, что это такое. Они едва справляются с управлением кораблем на марше. И то паттерну в таймфаг всегда строит сам тайм-навигатор. И сколько продлится полет, никак от людей не зависит. А только от того, как нави решит преодолеть пространство на скорости, которую не осознать обычным разумом. А только через цвет этих безумных проекций пространства прямо на мозг… Это таймфаг. Это – ад. Это – рай. Люди не понимают. Думают, нави – тупая машина… Но при этом доверяют им свою жизнь. И тяжелые корабли. Вот таким пацанам, как Маус или он сам. Взрослых нави почти не бывает. Только молодой мозг способен так быстро превращать хаос в порядок. Только стремительный детский нейрогенез способен заполнить проецируемые извне сверхсложные контуры и обуздать поток времени через почти инстинктивную игру с цветом… Поэтому нави так долго не взрослеют. Так созданы, чтоб почти не расти. Говорят, потом будет такая же длинная, пропорционально детству, жизнь, но… Но врут, наверно… Мур вздохнул: какого же жуткого уровня он должен был стать пилотом, если не растет вообще и если с младенчества его натаскивали так… как натаскивали? Сколько на Гекконе в него вложено труда. И что пошло не так, раз Близнецы решили его уничтожить? Чего они боялись?

Маус что-то бормотал, наклоняя башку то вправо, то влево и поворачивая перед собой лист. Мур прислушался:

– …лиловый – это всегда нехорошо… Но влево в красный срываться тоже опасно… Вот если бы развернуть зеленый до лимонного… И – желтее, желтее…

Звучало это дико, но Мур прекрасно понял, о чем он. Молодец, Маус: желтый – это правильно… Тьфу. Забыть. Доктор сказал, что Маус не псих. Но запросто станешь психом, если пытаться нарисовать живую воронку таймфага детскими акварельками. Мур давным-давно поступил умнее: заставил себя все это забыть. Чтоб не свихнуться. До этой минуты. Вот он, таймфаг. Вспомнить проще, чем открыть крышку коробочки с красками. И все тело уже болит, будто только что вывалился из ротопульта. Спрашивать он все же не стал, сказал только: