Веселый Роджер

Она почитала о ПТСР… Ладно, перерыла всю доступную информацию о посттравматическом синдроме и сделала общие выводы. Сценарий, который Вик пережил однажды, запустится в голове, и ему придется пройти через весь этот ужас. Снова. Из-за нее. Вера никогда так с ним не поступит.

Она наклоняется и легонько касается губами его губ, Вик улыбается. Потом – подбородка в нескольких местах по очереди, переходит на горло, покрытое щетиной. Белов бреется от силы пару раз в неделю, хотя следовало бы каждый день. Ленивый. Вера впервые целует его шею так низко, практически приближается к плечам. Сначала легонько, затем увереннее, его руки на ее бедрах, поглаживают. Вик поощряет. Поцелуи опускаются ниже, Вера видит начало выпуклых, грубых шрамов, которые выглядывают из-под кофты, на вид сухих, в одном месте даже шелушащихся. Ей нужно быть очень осторожной, чтобы не запустить ленту ассоциаций.

– Приятно, – говорит он.

– И мне. – Она впивается в его кожу, оставляя после сильного поцелуя яркий след.

– Вау, Вера, – смеется Вик.

– Вау, Белов, – улыбается она тоже.

Глава 23

Отчеты непотопляемого пирата. Запись 12

Я никогда не сомневался в том, что когда-нибудь мать узнает, какая беда приключилась с Артёмом. Вопрос был лишь во времени, как скоро это произойдет. С братом мы молча буравили друг друга глазами на всех семейных сборищах, благо их было не так много. Старались приезжать к родителям в разное время.

Понимаете, у меня такие родители, которым не хватает созваниваться с детьми раз в неделю, им нужно видеть нас постоянно. Мама вечно выдумывает поводы, чтобы я тащился через пол-Москвы с камерой, но отказывать ей нельзя. Она столько пережила со мной, выхаживая своего обгорелого, едва живого сына, что я буду всю жизнь делать для нее все что угодно. И вот, этот роковой день наступил. Ненадолго хватило Кустова, мог бы хоть годик поберечь их.

Мать рыдает, судя по узким глазам-щелочкам и припухшему лицу, уже несколько часов, не переставая. Артём с дядей Колей – зацепил краем глаза – пьют на кухне, курят. Я разуваюсь у входа и по привычке иду сразу мыть руки. Вера выдрессировала за время, что мы вместе: с улицы сразу к мылу первым делом. Она вообще по части гигиены двинутая, а теперь, когда думает, что вирус внутри, – и вовсе моется по три-четыре раза в день, словно это может помочь.

Никто мне не говорил, в чем срочность приезда, просто мама умоляла в трубку: «Вик, пожалуйста, быстрее…» Ну я и сорвался, как был, в спортивном костюме, в котором спал. Натянул первые попавшиеся кроссовки и полетел. Восемь пятнадцать на часах. Кустов, сволочь, не мог ближе к обеду всех «обрадовать»?

Даже поздороваться не выходит. Обнимаю маму, она встает на цыпочки, чтобы дотянуться до щеки, рыдает навзрыд. Чувствую, что хочу снова подраться с этим идиотом, не заслужила мама такого горя.

Хотя кто я такой, чтобы судить его: в восемнадцать лет пропал на несколько недель, потом меня нашли едва живого, обгорелого, не в своем уме после сотни часов пыток огнем, облитого бензином и черт знает чем еще. Мама видела весь процесс реабилитации с самого начала. Ей не позавидуешь. Думаете, она просто так ударилась во всю эту гребаную йогу, буддизм и прочую индийскую хрень? Не вывозила наша церковь ее горя, пришлось искать новую.

Пока обдумываю все это, понимаю, что отпускает. Артём имеет такое же право портить родителям жизнь, как и я. А я здорово оторвался на их нервах, теперь его очередь. Жги, Артём.

– Горе-то какое! – причитает мама. – Вик, ты знаешь?

– Да, давно уже. – Даже спрашивать не нужно, о чем она говорит.

– Сел в кинотеатре на иголку, не посмотрел. А оказалось, она зараженная!

– Чего-о-о?

Вот это уже интересно. Я отстраняю маму, вглядываясь в глаза. Думаю, не ослышался ли. Артём выплывает из кухни, бледный, осунувшийся, обросший, в какой-то непонятной мятой одежде. Выглядит кошмарно, никогда его таким не видел. Скрещивает руки на груди.

– Это СПИД-терроризм, – сообщает Кустов, а я просто стою и моргаю, глядя на него. – Новая волна пошла по Москве, зараженные люди специально таким способом распространяют вирус среди здоровых.

Он действительно говорит все это совершенно серьезно.

– Нужно быть очень осторожным, сынок, – причитает мать. – Всегда смотри, куда садишься, кто рядом с тобой. Это так опасно, такой кошмар. Лишний раз лучше избегать метро, автобусов, кафе.

– Сначала не придал даже значения, – говорит Артём, – а потом пошел сдавать анализы для санитарки, вирус и выявили. Пока пересдавал в нескольких местах (в одной лабе диагноз поставили под вопросом), еще держали в «Восток и Запад», а как подтвердилось, поперли на улицу. Такие вот дела. Руку-то пожмешь, брат, или побрезгуешь? – Он тянет мне свою ладонь.

Мама заливается слезами и убегает в зал. Пока жму руку этому козлу, сердце сжимается от жалости к родителям. Дядя Коля тоже подает ладонь, сразу после сына. Он глубоко печален, сутул, впервые кажется мне стариком, хотя не намного старше папы. По глазам видно: отказал бы я Тёме в приветственном жесте – отчим бы меня тут же вычеркнул из своей жизни навсегда.

– СПИД-терроризм? – переспрашиваю, нахмурившись, у Артёма.

Тот пожимает плечами, дескать, докажи обратное, если сможешь. Трындец. Сейчас-то, благодаря Вере, я знаю о ВИЧ практически все, но и раньше знаний хватило бы, чтобы понять: его не существует. Это выдумка, байка. За все годы, как узнали о существовании вируса иммунодефицита, не было зафиксировано ни одного случая подобного заражения.

– Ты уверен, что заразился именно в кинотеатре? – мрачно спрашиваю, присаживаясь рядом с мамой.

Жалко ее так, аж зубы сводит. Мог бы скрыть от них, вот зачем рассказал? Я же обещал, что с деньгами помогу, если надо. Заплатил бы за мамины нервы столько, сколько потребуется. Конечно, благодаря Марату Эльдаровичу я сейчас не в лучшем материальном положении, но хрен с ней, с этой «Трудермой», и так живу, справился бы. Все равно красавцем не стать никогда.

– В ресторане слух пошел, почему меня уволили, он сразу разлетелся среди знакомых, – говорит Артём. Стоит в дверях, прислонившись спиной к косяку.

Дядя Коля ходит из кухни в зал и обратно, нервно пожевывая сигарету. В этом доме нельзя курить, но сегодня, видимо, правил не существует.

– У многих я теперь в бане, безработный, умирающий, никому не нужный.

– Какое горе-то, горе-то какое, – все причитает мама.

– Мама, погоди, не все так ужасно…

Но она не слушает меня, продолжает:

– Я все понимаю, все принять могу. Но Вера-то как могла так поступить?

Замираю, услышав имя своей девушки.

– То есть?

– Бросила его, как только узнала, что болен. От нее я не ожидала подлости. А как же и в радости, и в горе? Да мы поможем деньгами!

– Сейчас с ВИЧ можно жить долго и детей здоровых заводить. Медицина далеко шагнула. – Артём смотрит на меня, прожигает взглядом, а я на него, прищурившись.

Не отдам, слышишь? Не отдам ее.

Он тоже сузил глаза, как будто читает мысли.

– Я думал, что Вера ушла, когда увидела тебя в постели с другой, – говорю.

Артём качает головой.

– Это было уже после. Сорвался, признаю, идиот, пустился искать утешения. Такие новости, я был в шоке. В ужасе. Пришел к Вере, поделился бедой с самым близким человеком, а она скривилась, схватила сумку, и давай вещи собирать. Пытался и так и эдак с ней хотя бы просто поговорить, а она: «Не прикасайся!» И ушла. Даже одежду до сих пор не всю забрала, так торопилась. За Марти, своей любимой золотой рыбкой, не удосужилась вернуться. Видимо, противно ей со мной одним воздухом дышать.

Серьезно, если бы не захлебывающаяся в слезах мать и не матерящийся дядя Коля, я бы начал аплодировать.

– Пригрели ее, нищенку, – плачет мама, – как дочь ее, голожопую, приняли. Квартиру – на, машину – на, деньги – на. На все праздники она тут, со всеми проблемами – ко мне. Хочешь – ночуй приходи, хочешь, … Всё для нее! Никто ни разу не попрекнул. Родителей и племянницу ее принимали, по всей Москве катали. И где Вера, когда беда стряслась? Встречу ее – в лицо плюну мерзавке.

Я вскакиваю с места и иду к столу, на котором лежат сигареты. Раз уж все курят прямо в комнате, почему бы и мне не начать. Медленно прикуриваю от зажигалки, привычно прижимая руку к груди, к флагу.

Огня я боюсь до трясучки и визга, уважаю его, как раб господина. Безропотно признаю его мощь и способность убивать меня: посредством сжигания или же отравления легких. С огнем мы друг друга ненавидим страстно и заклято, но врага надо знать в лицо, поэтому я курю. Четко понимаю, что в день, когда не смогу поднести к лицу зажигалку, нужно будет срочно звонить врачу. Потому что это значит, что ПТСР снова ставит перед собой на колени.

Затягиваюсь и выдыхаю медленно через нос и рот густой дым. Вера сказала, что это блажь: готовить я не готовлю, так как боюсь обжечься, а курю – запросто. Она все мои слабости выворачивает так, что становится стыдно и хочется быть сильнее. Веру я в обиду не дам, она моя. Облокачиваюсь на стол, глотаю дым и смотрю на Артёма, которого обнимает мама, гладит, целует.