Веселый Роджер

– Она от него ушла не из-за ВИЧ, и ты это знаешь. Просто не все могут простить измену.

– Ты говоришь словами своего отца.

– Неправда.

– Ее все знают как невесту Артёма, – разводит мама руками. – Что мне делать с их фотографиями? Столько альбомов в «Одноклассниках»… А что говорить родственникам, соседям, друзьям и знакомым? Как это выглядит со стороны? Неужели у тебя совсем нет брезгливости? Будете ночевать на даче в той же самой комнате, на кровати, где Вера была с Артёмом? Тебя призраки не закусают?

Призраки закусают, как же. Одиночество, безнадежность, когда год за годом ничего не меняется и каплю ласки можно получить лишь от пьяной, подцепленной в баре на одну ночь идиотки, согласной на то, чтобы незнакомый мужик ей руки связал, лишив возможности двигаться, жаждущей экспериментов, от которых самого подташнивает, – вот что жрет, куски посочнее отхватывает.

Ревную ли я Веру к Артёму, зная об их прошлом? Конечно, ревную, и вы читали мои прошлые отчеты. Но нужно ведь расставлять приоритеты, включая голову. И у Веры, и у меня есть прошлое, пошло оно к дьяволу.

Мягко улыбаюсь. Мама, видимо, забыла, какой я. Как только смог сам за собой ухаживать, больше перед ней не раздевался. Ей бы следовало прыгать до потолка просто от мысли, что любая женщина обратила на меня внимание. Стягиваю майку через голову, смотрю на маму. В ее глазах слезы, блестят, как драгоценные камни. Бесценные. За каждый бы заплатил, если бы цена не оказалась столь высокой величиной в сердце. Но не могу я отказаться от Веры, как бы в очередной раз маме ни было за меня стыдно.

– Я должен ее удержать. Вера не видит во мне урода, не спрашивает, что случилось тогда там, на озере, и почему. Не знаю, чем заслужил столь хорошее отношение с ее стороны, но мне нравится жить, зная, что она мне верит.

– Вик, у меня плохое предчувствие. Знаю, что ты в это не веришь, но я ходила к астрологу, и…

– Она хорошая девушка, – перебиваю я, на этот раз повторяя слова отца. Словно чувствую его поддержку. – Мы через многое прошли вместе и достигли того, что имеем, не сразу. А теперь мне нужно выиграть время, когда отпустит и снова встану на ноги.

– Ох, Вик, как бы я хотела, чтобы ты оказался прав. Но уж очень ее метания подозрительны. Дядя Коля и вовсе считает, что она из-за денег.

На этом моменте я смеюсь, не удержавшись.

– А чему ты удивляешься? Нужно думать на перспективу. Мы не вечны, и вам останется неплохое наследство.

– Уж очень я сомневаюсь, что дядя Коля оставит мне наследство, при всем моем уважении к нему и благодарности. А у тебя вроде бы ничего нет своего собственного, если не ошибаюсь?

Она фыркает, собираясь вновь завести песню, что для дяди Коли мы все одинаково любимые.

Я подаюсь вперед, говорю резче:

– Мама, помоги мне. Нужно выиграть время, решить вопрос с работой, деньгами, башкой моей самовоспламеняющейся. Ты ведь знаешь, что эта квартира в ипотеке. Папа деньги дал, но я почти всё на операции спустил, только на первый взнос оставил. Руки, шея – это состояние целое. Я ж обожженный весь был, ты помнишь, хоть в мешке с прорезями для глаз ходи. Какие, на хрен, деньги? Ты о чем вообще? Вера знает, что кроме долгов, мне ей и предложить разделить-то нечего.

Она трет лицо, выглядит усталой. Я одеваюсь, хожу по кухне, наливаю ей чай, сервирую стол, нарезаю чизкейк, который Вера вчера весь вечер ваяла. В шкафу отыскались еще несколько пирожных «макарон» с толстым слоем шоколада внутри – прям плитка зажата между половинками печенья. Очень вкусно. Вера без сладкого жить не может, и меня, кажется, уже подсадила на глюкозу.

– Непростая ситуация, сынок, но обещаю, что поговорю с дядей Колей, бабушками. Постараюсь смягчить и заступиться за вас. Только не ошибись. Твои промахи дорого обходятся. Ты импульсивен, склонен под воздействием момента принимать несвойственные твоей натуре решения. А в душе – добрый мальчик.

– Ты ведь не пытаешься снова намекнуть, что Чердак со мной заслуженно?

– Нет! Такого никто не заслуживает.

– Но по-прежнему думаешь, что я ее силком, да?

И мама понимает, о ком речь, уточнять не нужно.

– Я никогда так не думала.

– Лжешь.

И в этом упрекнуть ее сложно. Первое время после своего спасения, находясь в хаотичном, безотчетном бреду, я только и делал, что путано признавался в том, чего от меня ждал Чердак. Следователю обещал, что напишу чистосердечное, как только смогу. Но едва понял, что за правду жечь больше не станут, сразу передумал идти навстречу обвинению. Однако мама успела наслушаться. С тех пор лишь единожды мы поднимали эту тему. Я сказал, что секс с Настей был обоюдно желанным, а мама ответила, что для нее это не важно.

Как же, не важно.

Молчим, жуем бутерброды и сладости. Тот самый момент, чтобы упрекнуть ее за слив важной личной информации Кустову? Не хочется поднимать эту тему, но удержаться сложно.

– Как там Артём поживает? – спрашиваю.

– Вчера ночевал у нас. Заверяет, что искренне рад за тебя и Веру. Ты бы поговорил с ним.

– Поговорю, можешь не сомневаться. Как только перестанет от меня бегать.

– Только давай другим тоном? Вы братья, родные хоть не по крови, но по духу люди. Ты, Артём, Арина должны держаться вместе всегда, а когда мы уйдем… – Смотрит на люстру, – особенно. Вы все, что есть друг у друга.

Я киваю. Хватит с нее информации, дальше едим практически молча. Хронический стыд – болезненная эмоция, первая и самая яркая, которая ноет внутри при любом контакте с матерью.

– Только не замыкайся от нас, Вик.

Снова киваю, как автомобильная собачка, будто и не умею больше ничего. Спорю, говоря это, мама гадает, что Вера во мне нашла. Пытается постигнуть мотивы. Цель благородная – чтобы защитить. Но она ранит. Близким нельзя открываться, вы помните? Я уже говорил сегодня. Практически все зависит от их мнения; сложно любить себя, когда мама не находит для этого повода.

* * *

Телефонная трубка вот-вот пустит корни в правый висок, сольется с ухом, затем с мозгом, хотя там и без того потяжелевшие мысли бренчат, не переставая. Но хоть руки освободятся. Не успеваю закончить один разговор, тут же начинается другой, вот только без толку старания: по-прежнему никаких новостей от «шутника». Если он мне угрожал, то, где, мать его, требования? Может, я бы рассмотрел их внимательнее после разговора с Жоркиным-старшим.

Пью таблетки горстями, тоскливо на душе. Сижу в кресле и пишу карандашами средненькую копию шедевра Мунка по памяти.

– Покажи, – просит Вера. – Красиво. О чем эта картина?

На ней одетый в черное печальный мужчина прижимает ладонь к кровоточащему сердцу, словно душевной раны можно коснуться физически, налепить побольше пластырей. А мимо проплывает светлый образ девушки.

– Даже приятные воспоминания могут вызывать страдания в настоящем, – говорю безэмоционально.

– Когда по ним скучаешь.

– Точно. Давай съездим в музей Мунка? Он в Осло.

– Чтобы посмотреть на популярный «Крик», который постоянно пытаются украсть?

– Забудь про «Крик». Тебе понравятся другие работы. Погугли его «Поцелуй», например. Там тяга друг к другу граничит с манией, жутью. Дух захватывает.

– Давай лучше ты нарисуешь, а я посмотрю.

– Если бы у меня выходило достойно, то мои работы висели бы на выставках в Осло.

– Мне больше нравятся твои версии, – упрямо твердит Вера.

– Потому что все женщины на них похожи на тебя.

– Думал, не замечу?