Веселый Роджер

Я молчу. К чему завязывать глаза, если собираешься убивать? Чердак никогда не завязывал. А эти что? Пугают просто? С трудом верится. Но эта ткань на лице давит морально, покруче бензоколонки.

– И что, вы всех, кто пошел против, вот так в подвалах закрываете?

– Так вы пока первый такой уникальный. Ваша помощь нам очень бы пригодилась, сами знаете.

Я выдыхаю, стараясь говорить спокойнее.

– Что нужно сделать? Научите – сделаю.

– Дак поздно уже, без вас все решилось. Но вы же не думали, что героем из ситуации выйдете? Вы с Костиковым чем-то похожи: выбираете женщин, за которых есть кому заступиться.

Вскидываю голову.

– Это тут при чем? Наша фирма вам построила отель, разработала дизайн, закупила материалы, нашла подрядчиков. Отлично ведь все выходило.

– Никто этого и не отрицает. Мы с вами замечательно сработались. Но жизнь – такая интересная штука… А мир тесен, словно гигантская общага: никогда не знаешь, с кем столкнешься у умывальника. Вы когда-нибудь жили в общежитии, Виктор Станиславович? Вряд ли. А мне доводилось. Веселенькое времечко, молодое. Молодежь вообще терпеливая, оптимизм хоть ведрами черпай. Вот и вы зря понадеялись на чудо.

Так вот. Вы знали, что семья моего босса и ваш любимый Костиков – давние враги? Причем это выяснилось совсем недавно, неожиданно для обеих сторон. И что прикажете делать в этой ситуации? Продолжать оплачивать врагу комфорт, элитные напитки, прекрасных дам?

– Враги из-за женщины?

– Так вы знали!

– Клянусь, нет.

– Вы представьте, каково это – вдруг узнать, что вы платите человеку, который разрушил семью любимого брата? А есть что-то важнее семьи? Вот вы как считаете? Вам ведь знакомо предательство, вы побывали на дне и знаете, что из-за бабы можно потерять голову. Наделать разного. Любимая женщина – это ж тыл, опора. Когда она за спиной, можно горы свернуть, на войну идти. Время сейчас обманчиво мирное, но вы ж понимаете: война никогда не прекращалась. Каждый норовит в свою семью кусок посочнее притащить, оторвать у другого. А если вдруг понимаешь, что нет у тебя тыла больше? Хоть к стене поворачивайся. Знакомо?

– Но у вас же все получилось. «Континента» больше нет, и такая слава идет, что не скоро еще светит бывшим работникам новое удачное место. Экспертизы затрахали предыдущи объекты, все ищут, к чему придраться.

– И находят, поверьте. Но вы ничего не поняли. Напрягитесь же, Виктор Станиславович.

– Вам нужно, чтобы я его тоже предал.

– Чтобы все его предали. И некому было позвонить даже. Он вам звонит?

С меня стаскивают толстовку, футболку, перешептываются. Стою как на сцене, позирую уже второй раз за этот месяц малознакомым людям. Требуется усилие, чтобы не начать закрываться руками.

– Жизнь-то вас как бьет, оказывается, – сочувствует Анатолий Петрович после долгой паузы. – Вы сейчас боитесь, я знаю. Наконец-то вы боитесь. Я навел некоторые справки и понял, почему вас так сложно испугать. Вы ведь думаете, что выше денег, боли, смерти. Верно? Плевали вы в лицо мне с моими предложениями и угрозами. Вы многое испытали, вряд ли хоть что-то забыли. И смогли с этим жить. Как вы вообще смогли выжить?

– Хотелось верить, что кому-то пригожусь.

– Никто из друзей Костикова не должен был выйти из ситуации победителем. Вы понимаете это? Осознаете, почему мы с вами, цивилизованные люди, в итоге оказались здесь, в подвале на окраине города?

Я едва заметно киваю.

– В любом случае Костиков сбежал.

– Далеко он не убежит. Все плохое в жизни возвращается бумерангом. Скажите сейчас мне как на духу, вас заслуженно так изуродовали? Как вы сами-то считаете?

Молчу.

– Тогда я вам скажу. Нет, Виктор Станиславович, вы жертва. А вот то, что случится дальше, вы заслужили своей упертостью, наглостью, самоуверенностью. Ну, так что насчет извинений?

Опять бензин. Льют на лицо, мешок пропитывается мгновенно, так и задохнуться недолго. А следом Прорывная прижимает к земле, заставляет ссутулиться, едва не заскулить.

* * *

Осознаю себя сидящим на корточках. Руки к голове – тот же мешок, не сняли. Оказывается, намочили его не весь, лишь слегка на подбородке, иначе я бы и правда задохнулся. Воздуха и так мало, а через плотную ткань каждый вдох-выдох с трудом осуществляется. Задыхаюсь. Пытаюсь сдернуть мешок, порвать – не выходит, завязали сзади так, что не развяжешь. Сам он крепкий, плотный. Продолжаю пробовать, конечно.

– Эй, – кричу.

В ответ тишина.

Прислушиваюсь – будто и нет никого. А бензином-то как воняет. Одна искра – и я труп. Жить-то хочется, еще сильнее, чем раньше.

Заставляю себя пошевелиться, шарю по полу руками. Нужно найти что-то острое, чтобы освободить голову.

Надо выбираться отсюда, но как? Вера там, наверное, с ума сходит.

Телефона, конечно, нет. Карманы пустые: ни портмоне с таблетками, ни мобильного, ни спичек.

Прорывная прокатывается по коже, как бы напоминает, на что похоже текущее положение.

Дурят меня. Просто в очередной, бл*дь, раз напугали. Пора бы уже понять, что никто больше не будет жечь! Эта форменная дикость живет только в моей голове. А они и рады попользоваться. Интересно, видать, посмотреть, как люди от страха трясутся, когда им никакого физического вреда не нанесли.

Я снова один на один с триггером. Не с Чердаком, тот в прошлом, не с Настей, она вообще тут ни при чем, слишком запуганная, чтобы стать угрозой. Нет больше врагов у меня. В голове только. Сам себе угроза. И близким. Рычу от злости.

Анатолий Петрович про баб говорил, кажется. Про разных. Которые предают, ударяя в спину, и потом лучше уж к стене, чем к кому-то. Сквозь боль хватаюсь за эти мысли, чувствуя, что спасение где-то рядом, но они разбиваются о сомнения, рассыпаются. Нужно остановиться, подумать. Подумать сейчас.

Однажды я влюбился и сгорел заживо. Сначала кожа, потом мясо до костей, потом душа. Стала черной, проклятой. Меня считали чудовищем, никто не верил и не доверял, причем секрета из отношения не делали. Каждый день, каждую минуту я знал, что нельзя пережить то, что я пережил, и остаться прежним. Сохранить рассудок. Меня считали насильником, у которого к тому же еще и крыша съехала, ко мне относились хорошо, но всегда ждали чего-нибудь эдакого. И я сам себе перестал верить, считая непредсказуемым, опасным. Возненавидел себя, свое тело, свою сущность. И был уверен, что это заслуженно. Как попавшееся в ловушку животное, начал обороняться: каждая пострадавшая клетка моего тела отчаянно болела при любом ласковом прикосновении, отсылая сигнал в мозг, чтобы опасался, бежал, прятался. Напоминая, что может быть, если поверю…

Это все так туго сплелось, куча узлов – попробуй распутай. Шаг в сторону – боль, надежда – боль, попытка любить – боль. А потом у меня появилась Вера. Которая взяла за шкирку и хорошенько встряхнула с помощью доверия, нежности, любви.

Она радовалась этому. Такая чистая, искренняя, верная, надежная. Будучи всегда рядом, Вера захотела, чтобы я повернулся к ней спиной, и прижалась к моим изуродованным лопаткам, поцеловала между ними мягкими губами, провела по уродству нежными пальцами, оставаясь при этом такой же чистой, как была раньше. И тогда я подумал, что может быть, не все потеряно.

Держусь за голову, будто она тяжелая, помогая шее не уронить ее, поднимаюсь на ноги.

Некоторое время хожу по стенке, ощупывая камеру заключения, натыкаюсь на дверь, но она заперта. Я дергаю, пихаю, стучу ногами. Глухой стук отдается в ушах, ноге возвращается вибрация металла. Наверное, они приедут за мной. Хотели же сюрприз сделать. Или это он и есть?

А если не приедут? Пробую взломать дверь. Этот гребаный мешок изводит, я пытаюсь сорвать его, ору. Да из какой ткани он, бл*дь, сделан?!

Вдруг слышится какой-то подозрительный звук. Тут еще и крысы, что ли?

Но нет, на животных не похоже. Равномерное дребезжание, похожее на вибрацию… Падаю на колени, ползаю по полу. Только звони, кто бы ты ни был, продолжай звонить. Вызов обрывается. Новый следует где-то через полчаса, и я все-таки нахожу мобильный в куче строительного мусора. Провожу по экрану.

– Белов, привет, – доносится прохладный, наигранно-официальный голос Кустова. – Я по делу. У тебя же есть номер сотового Алисы? Бабы, из-за которой ты в ДТП угодил весной, помнишь такую?

– Помоги, – говорю я, перебивая. Голову опять обносит. Наклонился, и так вышло, что вдохнул ядовитые пары.