В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

– Чей же это? Сын твой, што ли? – полюбопытствовал Николаев.

– Нет, это сын знаменитого еврея Пенто. Помните, того, что несколько лет назад повешен был в Чите вместе с купцом Алексеевым за ограбленье почты? Мать-то его за другого теперь вышла, тоже еврея, который едет по нашему же делу в Иркутск судиться.

– И этого, надо быть, повесят?

– Надо быть, что так. Вот судьба малютки удивительная, а? Двух отцов иметь и обоих на виселицу отправить! И вы не поверите, пожалуй, какой развитой мальчишка. Семи лет еще нет – и все понимает, как взрослый. Он у нас так и зовется атаманом шайки!

– Выдрать бы его хорошенько – не стал бы так зваться, – с негодованием заявил Николаев.

– Ха-ха-ха! Слышишь, Миша, что дедушка про тебя говорит?

– Руки коротки, – отрезал атаман шайки, нахально поглядев на дедушку и выплюнув изо рта ореховые скорлупки. – Сегодня в карты станете играть? – полюбопытствовал он затем у своего покровителя.

Но последний отошел уже в сторону с Катаевым, успевшим завязать с ним близкое знакомство, и теперь держал какое-то таинственное совещание.

Несколько минут спустя они вдвоем подошли опять к Николаеву.

– Ну, Павел Николаев! Я не зря советовал тебе вчера майдан сымать. Вот послушай, что говорит человек.

– Да, Я; вам скажу, что это дело, точно, подходящее. Имейте в виду, что еврей Левенштейн метит в эту цель. Из одного этого можете понять, насколько выгодное дельце.

– Ну и пущай его сымает. Мне-то што?.. По мне хоть татарин сыми! Я хлеба отнимать ни у кого не хочу; все мы тут без отца, без матери, всяк о себе промышляй.

– Не в том дело, старик. А нам, русским, обидно будет, коли жиды всю партию в свои руки заберут. Имейте в виду, их тут много. Плохо нам придется.

– Меня обидеть никто не может. Буду получать свои кормовые – и вся тут. Ну, а коли ежели такая забота берет вас, так сами бы и сымали майдан.

– Дурак ты безмозглый, Николаев, истинный дурак! Да кабы у нас деньги были, неужто бы мы тебе предложили? Я тебе, как земляку, добра хочу. Сколько лет вместе в Шелае прожили, не грех бы тебе, старому черту, и постоять за своих!

– Ас чего я постою-то? Где у меня купила-то, чтоб майданы сымать? Много ль за него заплатить-то надыть?

– Пустяки. С двух рублей начнут. Ну, догонят, быть может, до шести.

– Бона какой капитал нужен! Нет у меня этаких денег. Да и были б – не купил бы. Это говорите вы только так, будто партия ваша богатая, а поглядите-ка звона, какие сенаторы рядом со мной улеглись… Шуба-то прямо небось енотовая? Вшей-то, вшей, я думаю, скольки!

– Ну, как вам угодно, была бы честь предложена. У меня самого такие деньги найдутся. Не хотелось мне только мараться об это дело. А жиду Левенштейну я все-таки не уступлю, ни за что не уступлю.

И новоиспеченные друзья отошли от старика прочь, заронив, однако, в него тревожную думу. Скрестив руки на груди, медленной походкой пошел он в большую камеру пошататься промеж народа, прислушаться к беседам и присмотреться к новым лицам.

Впечатление от этой прогулки вынес он, по-видимому, благоприятное. Народ действительно казался богатым. Несколько раз в течение дня он сам подходил после этого к Китаеву и заговаривал о майдане.

– Ты говоришь, Китаев, майдан, мол… Да ведь где же мне оборудовать такое дело, стар я…

– А чего там орудовать? Сторговал, купил – и баста. Пойми ты, старый чурбан, что никто ведь тогда, окромя тебя, во всей партии не будет вправе ничем торговать! Одной торговлей вернешь то, что заплатишь. А карты? Ты подумай только, какая игра тут пойдет. У меня, брат, заранее руки чешутся… Тут еврей один есть – прошлую ночь, говорят, двести целковых спустил и хоть бы поморщился! Еще столько же спустить готов. С двухсот на твою долю двадцать рублей пришлось бы… Вот и смекни, дурак. Идти-то нам придется до Верхнеудинска два месяца, а заплатишь ты всего каких-нибудь шесть рублей.

– Говорится только так, что шесть, а хорошо я знаю, что и до всех десяти догонят.

– Ну, да хоть бы и десять. Развяжи мошну-то, аспид.

– Нету у меня эстольких денег, говорю тебе – нету. Да и то еще: надо ведь товарища нанять, помощника.

– И найми.

– Кого наймешь? Тут добросовестный человек нужен. Вот кабы Оська Непомнящий пошел, на харчи бы мои поступил. А еще бы лучше ты, Китаев. Я знаю, что ты подлец и мошенник; ну, да меня-то, старика, я знаю, не обидел бы…

– Там видно будет… Купи раньше!

– Нет, уж бог с им и с майданом… Нет, нет! Отойди от меня, искушение сатанино! Посети меня царь Давыд и кротость его!

– Запел опять свое… Да душа из вас вон, из тебя и из Давыда твоего! Тьфу! Пошел от меня ко всем дьяволам, асмодей бездушный! Пропади ты и с деньгами своими, издохни на них, пес смердящий!

– Экую чушь городишь! Экую чушь прешь! – укоризненно качал головой Николаев и медленно отходил еще раз прочь.

У всякого свое дело и свои заботы. Наиболее замкнуто и странно ведут себя супруги Перминовы. Оба, видимо., чего-то волнуются, из-за чего-то ссорятся, хотя все происходит под сурдинкой, сора из избы не выносится. Муж тихим шепотом делает жене какие-то внушения. Наконец она не выдерживает и ударяется в слёзы.

– Всегда вот так, всегда так… Что ж я худого сделала? Знакомый человек отыскался, почему ж было не поговорить? Почему стакана чаю не предложить? Ты же сам нашел каких-то знакомых, тоже целый час в том нумеру просидел – я ничего.

Волнуясь, она возвышает постепенно голос, привлекая к себе внимание публики.

– Цыц! – гневно шепчущим голосом останавливает ее муж, глазами точно собираясь ее проглотить и весь дрожа от сдерживаемой внутри ярости.

От внимания Китаева не ускользает эта семейная сцена.

– Ба! Глядите, ребята, – кричит он с другого конца камеры, – Перминов, надо быть, опять свою жену приревновал. Уж не к нашему ль старцу божию? Беда бабе, да и на! Ночью мешками со всех сторон обкладывает, как бы кто подлезть не прихитрился, а днем выйти, с позволенью сказать, одну не пущает. Эй, тетка! Да плюнь ты на него, старого хрена. Мало ль тут молодчиков есть почище его. Хоша бы меня взяла – полюбила.

– Да и верно, дяденька, что ревнует… Житья просто не стало, – отзывается вышедшая из себя тетка. – Людей-то хоть бы постыдился! Кто уж позарится теперь на меня. Пятьдесят ведь второй год…

– Шкура ты, шкура, – рычит на нее муж, злобно сверкая глазами, – как почну я тебя лупить, как почну лупить, так будешь знать тогда, как честная жена должна вести себя!

– А чем я неладно веду себя?

– А тем, что со всяким проходимым готова хвостом крутить!

– Где я хвостом-то кручу?

– Там узнаешь где… Стерьва!

И вслед за этими словами послышался звонкий удар пощечины. Женщина громко зарыдала. Вся камера, как один человек, ополчилась против такого самоуправства (единственно потому, конечно, что все единодушно ненавидели Перминова); Китаев произнес даже целую горячую речь в защиту гуманности вообще и женской слабости в частности и чуть не полез в драку с Перминовым. Наконец последний, плюнув в сердцах, ушел в соседнюю камеру. Жена же его долго еще сидела и плакала. Старик Николаев подошел к ней с расспросами. Лицо у нее, несмотря на пятьдесят два года, о, которых она только что заявила, довольно еще моложавое и миловидное. По-видимому, было время, когда она знала лучшую жизнь. В сердце ее, в этом покорном и забитом сердце, должно быть, много накипело злости и протеста: оглядываясь беспрестанно на дверь, скороговоркой и вполголоса она рассказала Николаеву всю свою жизнь.

– Ты его, дедушка, не слухай, что он о своем благочестии тебе сказывал. Разбойник был, настоящий разбойник! И чем приколдовал меня – право, сама не могу в толк взять – ни красивый, ни богатый, ни разумный… Пень пнем! Я ведь за второго за него вышла. От первого-то мужа у меня дочка уж взрослая есть. Об Сашеньке-то я пуще всего и крушусь. Что-то теперь с ней, голубенькой моей, сталось? Хорошенькая-то какая была, кабы ты видел, деликатная, нежная, ровно барышня… Поверишь ли: и к ней-то приставал ведь тоже, домогался… угрозы делал… и меня не стыдился!

– Чего ж ты не бросишь его, такого варвара?

– Да ведь я не вольная. Я ведь тоже с лишением прав пришла. Он и меня в эти дела свои вовлек… Потому как я не доносила и укрывала… За это и осудили. Теперь, говорят, манифест должен быть применен ко мне, да вот узнать не могу настоящим образом – в каком смысле применен. Сам-то, надо быть, знает, а мне не говорит и у людей спрашивать не дает.

– Что ж он – силой, значит, держит тебя?

– Угрозами, дедушка… Все вот хочу с добрыми людьми посоветоваться, как бы уйти лучше, да никак невозможно – сторожит. Да еще что ведь хочет, чтоб я и Сашеньку сюда же к нам звала!