Спартак

Она в тревоге ожидала брата и, как только увидела его входящим в ее комнату, бросилась к нему, обвила его шею руками и стала покрывать лицо поцелуями.

Затем девушка с очень веселым лицом рассказала Спартаку, что она не пригласила бы его в этот час, если бы не приказание Валерии, ее госпожи, которая часто говорила с нею о Спартаке, расспрашивала о нем, проявляла к нему больше интереса, чем это, может быть, полагалось такой знатной матроне по отношению к рудиарию; узнав, что он еще не связал себя никакой службой, она приказала позвать его в этот вечер, намереваясь предложить ему управление гладиаторской школой, которую Сулла недавно организовал на своей даче в Кумах.

Трудно представить радость Спартака при словах Мирцы. Он энергично тряхнул головой, как бы силясь отогнать обуревавшие его странные мысли.

– Если я соглашусь управлять этой небольшой гладиаторской школой, потребует ли Валерия, чтобы я вновь запродал себя, или она оставит меня свободным? – наконец спросил он сестру.

– Об этом она ничего мне не сказала, – ответила Мирца, – но она очень расположена к тебе и, наверное, согласится оставить тебя свободным.

– Значит, она очень добра, эта Валерия?

– Настолько же добра, насколько прекрасна.

– О, тогда ее доброта не имеет границ.

– Мне кажется, что ты испытываешь к ней сильную любовь.

– Я?.. Огромную, но благоговейную и почтительную, какую может и должен питать к столь знатной матроне в моем печальном положении человек.

– Ну, так слушай… поклянись, что ты не проронишь ни одного слова об этом ей, так как она строго-настрого запретила мне говорить тебе об этом. Знай, что чувство нежности и любви, которое ты питаешь к ней, тебе внушили высшие боги как долг благодарности, так как именно Валерия убедила Суллу в цирке дать тебе свободу.

– Как?.. Она?.. Неужели это правда?.. – воскликнул Спартак, вздрогнув всем телом и побледнев.

– Правда… правда… Но, повторяю тебе, не показывай ей, что ты это знаешь.

Спартак, склонив голову на грудь, погрузился в раздумье.

– А теперь я пойду предупредить Валерию о твоем приходе, чтобы, получив разрешение, я могла ввести тебя к ней. – И, легкая, как мотылек, Мирца исчезла через маленькую дверь.

Спартак даже не заметил этого, погруженный в размышления.

Рудиарий увидел в первый раз Валерию полтора месяца назад. Отправившись в дом Суллы, чтобы повидать сестру, он встретил Валерию, выходившую к носилкам.

Впечатление, которое произвели на Спартака бледное лицо, черные сверкающие глаза и черные как смоль волосы Валерии, было молниеносным и сильным. Он испытывал один из необычайных и необъяснимых порывов симпатии, которому невозможно противиться; в нем тут же внезапно зародилась как самое смелое желание мысль о возможности хотя бы только поцеловать край туники этой женщины, которая ему казалась прекрасной, как Венера.

Соприкосновение каких-то необъяснимых, таинственных токов возникло, очевидно, между Спартаком и Валерией. Хотя положение Валерии и ее происхождение должны были побуждать к большей сдержанности, она с первого же момента испытала – как это было заметно – такое же чувство, какое взволновало душу гладиатора.

Сначала фракиец хотел изгнать из своего сердца это новое чувство. Голос рассудка говорил ему, что его любовь не только невозможна, но что она ни с чем не сравнимое безумие, что его любовь – любовь сумасшедшего, что страсть его наталкивается на совершенно непреодолимые препятствия. Но мысль об этой женщине возникала постоянно, упорно и властно среди всех забот Спартака и наконец овладела им всецело.

Иногда, как бы влекомый таинственной силой, он оказывался за колонной портика дома Суллы – в ожидании выхода Валерии. Не замечаемый ею, он много раз видел ее и каждый раз находил еще более прекрасной.

Один только раз Валерия его заметила, и на мгновение бедному рудиарию показалось, что она посмотрела на него благосклонно, почти ласково и – он готов был подумать – с любовью, но он тотчас же отогнал далеко от себя эту мысль как чудовищную фантазию своих желаний, как мысль, которая при таком состоянии его души – он отлично понимал – довела бы его до сумасшествия.

Легко представить, какое впечатление произвели слова Мирцы на бедного гладиатора.

Он был в доме Суллы, в нескольких шагах от этой женщины – нет, не от женщины, а от богини, ради которой он готов был отдать свою кровь, славу, жизнь. Он сейчас очутится перед ней, может быть, наедине с ней, услышит ее голос и увидит вблизи черты ее лица, глаза, улыбку… Никогда еще не виденную им улыбку, которая должна быть улыбкой весеннего неба. Он был здесь, и несколько мгновений отделяли его от несравненного счастья, какого не только желать, но о каком он даже не осмеливался мечтать… Но что же, однако, произошло?.. Быть может, он находился во власти сладкой грезы, среди призраков своей возбужденной страстью фантазии?.. Или, может быть, он начинает сходить с ума?.. Или, может быть, несчастный, он уже сошел с ума?..

При этой мысли Спартак вздрогнул, осмотрелся кругом, ища растерянными глазами сестру… Но ее уже не было.

Он поднес руки ко лбу, как бы для того, чтобы сдержать бешеное биение в висках и рассеять туман, окутавший его мозг, и прошептал едва внятным голосом:

– О боги, не дайте мне сойти с ума…

Мало-помалу он стал приходить в себя и осознавать, где он находится. Это, конечно, была комната его сестры: небольшое ложе стояло в одном углу, две маленькие скамейки из позолоченного дерева располагались у стен. Масляная терракотовая лампа зеленого цвета в виде ящерицы, изо рта которой выходил зажженный фитиль, освещала комнату.

Спартак, еще ошеломленный, едва пришедший в себя и все еще находившийся во власти мысли, что он или грезит, или сходит с ума, коснулся указательным пальцем левой руки пламени лампы. Боль ожога убедила его в том, что он не спит.

Тогда он попытался усилием воли унять кипение крови и полностью вернуть власть над своими чувствами. Постепенно он этого добился, и когда через несколько минут вошла Мирца и позвала его, чтобы проводить в приемную Валерии, он принял это известие довольно спокойно и бесстрастно, только лицо его покрылось мертвенной бледностью.

Мирца заметила это и с тревогой спросила:

– Что это с тобой, Спартак?.. Не чувствуешь ли ты себя дурно?..

– Нет, нет… никогда я не чувствовал себя так хорошо, – ответил рудиарий.

В сопровождении сестры он спустился по узенькой лестнице (рабы в римских домах жили на верхнем этаже) и направился к приемной, где его ожидала Валерия.

Приемной называлась комната, где римская матрона уединялась для чтения, принимала близких друзей, вела интимные беседы.

Приемная Валерии в ее зимних покоях (в патрицианских домах обычно было столько же отдельных помещений, сколько времен года) представляла собой маленькую изящную комнатку. Несколько труб из листового железа распространяли нежную теплоту, тем более приятную, чем более суровым был холод вне дома. Трубы эти были искусно скрыты в складках роскошной драпировки из восточной материи, покрывавшей все стены. Дорогая шелковая материя голубого цвета свисала вдоль стен с потолка почти до самого пола прихотливыми складками и причудливыми фестонами, а поверх этой материи была прикреплена, подобно белому облаку, тонкая белоснежная кисея, в изобилии усыпанная свежими розами, наполнявшими комнату нежным благоуханием. С потолка свисала роскошная золотая лампа с тремя рожками, изображавшая розу посреди листьев, – произведение греческого мастера. Она только наполовину рассеивала мрак в комнате и распространяла в ней голубоватый, почти матовый свет вместе с тонким запахом арабских благовоний, которые были смешаны с маслом, насыщавшим фитили лампы.

В комнате, так изящно убранной в восточном вкусе, не было никакой мебели, кроме ложа или кушетки с одной только спинкой – ложе состояло из мягких перьев, покрытых белым и голубым шелком, – нескольких скамеек, обитых точно такой же материей, и низенького драгоценнейшего комода из серебра с четырьмя маленькими ящиками, на которых были изображены четыре победы Суллы.

В этом помещении, уединенном, тихом, полном благоухания, возлежала на кушетке в час рассвета прекрасная Валерия, одетая в белоснежную шерстяную тунику, отороченную синими лентами. Ее олимпийские плечи, руки, словно выточенные из слоновой кости, и полуобнаженная белоснежная грудь были прикрыты черными густыми, небрежно распущенными волосами. Опершись локтем о подушку, она поддерживала голову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой.

Глаза ее были полузакрыты, лицо неподвижно. Казалось, она спала; по-видимому, она была захвачена, увлечена водоворотом мыслей, столь сладких и приятных, что ничего не замечала вокруг себя. Валерия не шевельнулась при легком шуме, произведенном открывшейся дверью, когда Мирца ввела Спартака, и осталась неподвижной, когда дверь закрылась за ушедшей рабыней.

Спартак, с лицом бледным, как паросский мрамор, с пылающими глазами, устремленными на прекрасную матрону, стоял некоторое время молча и неподвижно, погруженный в благоговейное созерцание, вызвавшее в его груди бурный трепет и такое смятение ощущений и чувств, какого ему не приходилось никогда испытывать.

Так прошло несколько минут. Если бы в это время Валерия пришла в себя, она могла бы ясно расслышать прерывистое и взволнованное дыхание рудиария. Внезапно жена Суллы вздрогнула, будто кто-то ее позвал, будто ей сообщили, что Спартак здесь. Приподнявшись, она села, обратила к фракийцу свое лицо, тотчас же покрывшееся румянцем, и со вздохом удовлетворения сказала нежным голосом:

– Ах! Ты здесь?

Пламенем вспыхнуло лицо Спартака при звуках этого голоса; он сделал шаг к Валерии, сомкнул губы как бы для того, чтобы говорить, но мог издать только нечленораздельный и невнятный звук.

– Да окажут тебе покровительство боги, мужественный Спартак! – сказала с милой улыбкой Валерия, овладевая собой. – И… и… садись, – прибавила она, указывая на одну из скамеек.

На этот раз Спартак собрался с духом и ответил еще слабым и дрожащим голосом:

– Боги мне покровительствуют гораздо больше, чем я заслужил, божественная Валерия. Они оказывают мне в эту минуту величайшую милость, какая только может выпасть на долю смертного: они дают мне твое покровительство.

– Ты не только храбр, – возразила Валерия, в глазах которой сверкнула молния радости, – ты еще и любезен.

Затем она вдруг спросила на греческом языке:

– В твоей стране, до того как попал в плен, ты был одним из вождей твоего народа, не правда ли?

– Да, – ответил Спартак также на греческом языке, на котором он говорил если не с аттической, то, во всяком случае, с александрийской изысканностью. – Я был вождем одного из самых сильных фракийских племен в Родопских горах. У меня был дом, многочисленные стада овец и быков и плодороднейшие пастбища. Я был богат, могуществен, счастлив и – поверь мне, божественная Валерия! – я был полон любви, справедлив, милостив и добр…