Спартак

Не двигаясь с места, он продолжал пристально смотреть на удалявшуюся Эвтибиду. И кто знает, сколько времени он оставался бы в оцепенении, если бы Спартак не тряхнул его, сказав:

– Крикс, думаешь ли ты двинуться отсюда?

Галл очнулся и пошел, не переставая время от времени оборачиваться. Пройдя шагов триста, он воскликнул:

– И ты все же не хочешь, чтобы я тебя назвал возлюбленным сыном Фортуны?.. Ах неблагодарный!.. Тебе следовало бы, однако, воздвигнуть храм этой капризной богине, распростершей свои крылья над тобой.

– Для чего она заговорила со мной, эта несчастная?

– Я не знаю и не хочу знать, кто она; я знаю только, что Венера, если она существует, не может быть прекраснее этой девушки.

В этот момент один из рабов, сопровождавший недавно Валерию, подошел к гладиаторам и спросил у них:

– Кто из вас Спартак?

– Я, – ответил фракиец.

– Твоя сестра Мирца ожидает тебя сегодня в самый тихий час ночи в доме Валерии: она должна говорить с тобой по неотложному делу.

– Хорошо, я приду.

Раб отправился обратно, а два друга, продолжая свой путь, скоро исчезли за Палатинским холмом.

Глава V

Триклиний Катилины и приемная Валерии

Дом Катилины, расположенный на южной стороне Палатинского холма, в те дни принадлежал к самым большим и самым красивым римским домам, и полвека спустя он вместе с домом оратора Гортензия вошел в состав дома Августа. Внутри этот дом был не менее великолепен и удобен, чем жилища первых патрициев того времени, а триклиний, в котором, развалившись на ложах, пировали вечером того же дня Катилина с друзьями, был в то время одним из самых богатых и изящных в Риме.

Эта продолговатая и очень просторная зала была разделена на две части шестью колоннами из тиволийского мрамора, вокруг которых обвивались гирлянды из плюща и роз, распространяя аромат и свежесть.

Вдоль стен залы, среди гирлянд и колонн, стояли мраморные статуи в позах, совершенно лишенных целомудрия и стыда, но сделанные с поразительным и несравненным мастерством.

На мозаичном полу были изображены дикие танцы нимф, сатиров и фавнов; они сплетались в непристойные хороводы, показывая пышные формы, которыми их наградила фантазия художника.

В глубине залы, за круглым столом из превосходнейшего мрамора, находились три больших высоких обеденных ложа, сделанных из бронзы, с пуховыми подстилками и с покрывалами из тончайшего пурпура. Золотые и серебряные лампы искусной работы свисали с потолка и не только освещали залу, но и распространяли сильный аромат, сладко опьяняющий и погружающий в невыразимую сладострастную неподвижность мысли.

У стен стояли три посудных шкапа из бронзы, сплошь отделанные гирляндами и листьями изысканной оригинальной работы, а в них помещались серебряные сосуды всевозможной формы и размеров. Двенадцать бронзовых статуй, представлявших собой эфиопов, роскошно разукрашенных ожерельями и драгоценными камнями, поддерживали серебряные канделябры, которые своим светом усиливали общее освещение залы.

Лениво развалившись на обеденных ложах, поддерживая головы руками и опираясь локтями на пурпуровые подушки, возлежали Катилина, Курион, Луций Бестия, пылкий юноша, ставший впоследствии народным трибуном, и Гай Антоний, юный патриций, апатичный и обремененный долгами, который был товарищем Катилины в заговоре 691 года, а затем – товарищем Цицерона по консульству. Благодаря энергии последнего Гай Антоний в том же году уничтожил своего прежнего соучастника – Катилину. Был здесь и Луций Кальпурний Пизон Цезоний, распутный патриций, тоже потонувший в долгах до самых волос. Он не смог спасти Катилину в 691 году, зато был избран судьбой для отмщения за него в 696-м, когда, став консулом, сумел добиться изгнания Цицерона.

Возле Пизона возлежал юноша лет двадцати, женственной красоты, с нарумяненным лицом, с надушенными завитыми волосами, с увядшими щеками и с всегда пьяным, хриплым голосом. Этот юноша был Авл Габиний Нипот, самый близкий друг Катилины, впоследствии, в 696 году, тоже ставший консулом и вместе с Пизоном деятельно способствовавший изгнанию Цицерона.

Габинию предоставлено было почетное место, и он возлежал с того края среднего ложа, который приходился по правую сторону входа в столовую; он был, следовательно, царем этого пира.

Рядом с ним, на другом ложе, возлежал юный патриций, не менее остальных распутный и расточительный; это был Корнелий Лентул Сура, человек мужественный и сильный физически; в 691 году, как раз накануне того дня, когда разразилось восстание Катилины, в котором он должен был сыграть значительную роль, он умер в темнице, задушенный по приказанию Цицерона. Возле него – Цетег, задорный и смелый юноша. Последним на этом ложе возлежал Гай Веррес, человек честолюбивый, жестокий, весьма алчный.

Все приглашенные были в обеденных одеждах из тончайщей белоснежной шерсти и в венках из плюща, лавра и роз. Великолепный ужин, которым угощал Катилина своих друзей, приходил к концу. Веселье, царившее среди этих девяти патрициев, жесты, шутки, непристойные слова, звон чаш и оживленная болтовня, оглашавшие залу, ясно свидетельствовали о высоких качествах повара, а еще больше – виночерпиев Катилины.

– Подлей мне фалернского! – крикнул охрипшим от опьянения голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей к одному из ближайших к нему виночерпиев. – Налей мне фалернского, я хочу восхвалить пышность Катилины, и пусть лопнет скряга Красс со всем своим богатством.

– Красс!.. Красс!.. Вот мой кошмар, предмет всех моих мыслей, всех моих снов!.. – сказал со вздохом Гай Веррес.

– Его несметные богатства не дают тебе спать, бедняга Веррес? – спросил, взглянув на соседа насмешливым и испытующим взором, Авл Габиний, поправляя белой рукой локоны искусно завитых и надушенных волос.

– Неужели не придет день равенства? – воскликнул со вздохом Веррес.

– О чем думали тогда эти дураки Гракхи и этот идиот Друз, когда они решили поднять город, чтобы поделить поля между плебеями, я поистине не понимаю, – сказал Гай Антоний. – Ведь они не думали вовсе о бедных патрициях!.. Кто беднее нас, присужденных видеть, как доходы с наших имений пожираются ненасытной жадностью банкиров? Под предлогом получения процентов с денег, которые они нам ссудили, они налагают арест на наши доходы еще раньше, чем приходят сроки уплаты долгов.

– Кто беднее нас, осужденных скупостью бесчеловечных отцов и силой всемогущих законов проводить лучшие годы нашей юности в бедности, томясь неосуществимыми желаниями?.. – добавил Луций Бестия, оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, только что им опорожненную.

– Кто беднее нас, в насмешку рожденных патрициями и только лишь благодаря званию своему пользующихся уважением простонародья? – заметил с выражением глубокой грусти Лентул Сура.

– Оборванцы в тогах, вот кто мы!..

– Лишенные ценза, одетые в пурпур!

– Угнетенные и нищие, которым нет места на пиру богатой Римской республики!

– Смерть ростовщикам и банкирам!

– В ад все законы двенадцати таблиц!

– И преторианский эдикт!

– К Эребу отцовскую власть!

– Да ударит всемогущая молния Юпитера Громовержца в Сенат и испепелит его!

– Но пусть Юпитер сперва предупредит меня об этом, чтобы я мог отсутствовать в этот день! – пробормотал совершенно опьяневший Курион.

Взрыв хохота раздался вслед за этим мудрым замечанием пьяницы и положил конец проклятиям и брани.

В этот момент вошедший в столовую раб приблизился к хозяину дома и прошептал ему несколько слов на ухо.

– А, клянусь богами ада!.. – воскликнул громким голосом, с выражением радости Катилина. – Наконец! Введите сейчас же его и приведенную им с собой тень.

Раб поклонился и уже собрался уходить, но Катилина, задержав его, прибавил:

– Окажите им полное уважение. Обмойте им ноги, вытрите их мазями и дайте им обеденную одежду и венки.

И раб, снова поклонившись, вышел.

Затем Катилина крикнул триклиниарху:

– Эпафор, сейчас же освободи стол от остатков пиршества и приготовь две скамьи против главного ложа для двух друзей, которых я ожидаю; очисти эту комнату от мимов, музыкантов и рабов и приготовь тем временем в соседней комнате все для веселого, приятного и продолжительного пира.

В то время как столовую убирали, гости молча распивали пятидесятилетнее фалернское, пенившееся в серебряных чашах, и ожидали с нетерпением и с нескрываемым выражением любопытства появления гостей. Те скоро вошли в сопровождении раба, одетые в обеденные белые тоги, в венках из роз на головах.