Спартак

Это были Спартак и Крикс.

– Да будет покровительство богов над этим домом и его благородными гостями! – сказал Спартак, входя в комнату.

– Привет всем! – прибавил Крикс.

– Честь и слава тебе, храбрейший Спартак, и твоему другу! – ответил Катилина, поднявшись навстречу рудиарию и гладиатору. И, взяв Спартака за руку, он усадил его на ложе, которое сам раньше занимал; усадив Крикса на одну из только что поставленных против почетного ложа скамеек, Катилина уселся на другой рядом с ним.

– Итак, Спартак, ты не пожелал провести этот вечер за моим столом вместе с благородными и храбрыми юношами? – И при этом он указал на гостей.

– Не пожелал? Я не мог, Катилина, и я об этом тебя предупредил, если только твой остиарий был аккуратен в исполнении данного ему мной поручения.

– Да, я был предупрежден о том, что ты не сможешь прийти ко мне на ужин…

– И ты не знал причины, сообщить которую я не мог, не доверяя скромности остиария. Мне понадобилось пойти в одну харчевню, посещаемую гладиаторами, чтобы встретиться там с людьми, имеющими большое влияние на этих несчастных.

– Итак, – произнес вдруг несколько насмешливым тоном Луций Бестия, – итак, мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, толкуем о своих правах и готовимся поддерживать эти права с мечом в руках?..

Лицо Спартака вспыхнуло, и он, ударив кулаком по столу, порывисто привстал и воскликнул:

– Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера, пусть…

Внезапно прервав самого себя, сдержавшись и переменив тон, он продолжал спокойно:

– Пусть дадут согласие на это высшие боги и вы, благородные патриции, и мы возьмемся за оружие ради свободы угнетенных!

– Этот гладиатор мычит, как бык, – пробормотал Курион, начавший дремать и склонявший лысый череп то на правое, то на левое плечо.

– Такое высокомерие под стать Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, – прибавил Гай Антоний.

Катилина, предвидевший, до чего могут довести эту беседу насмешки гостей, поднялся с места и сказал так:

– Вам, благородные римские патриции, у которых неблагоприятная судьба отняла то, на что вы, по величию ваших душ, вполне имеете право, – свободу, власть и богатство; вам, добродетельные и мужественные, вам, чьи храбрейшие души я знаю; вам, верные и честные друзья мои, представляю я этого доблестного рудиария, Спартака, который по силе своего тела и по стойкости души был бы вполне достоин родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Он, сражаясь в наших легионах, доказал свое мужество, заслужив гражданский венок и чин декана…

– Что не помешало ему дезертировать из нашего войска при первом же удобном для него случае, – прервал Луций Бестия.

– Ну и что же! – быстро и все более воодушевляясь возразил Катилина. – Поставите ли вы ему в вину, если он нас, сражавшихся против его родной страны, оставил для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, своих ларов? Кто из вас, если бы попал в плен к Митридату и был зачислен в его войска, при первом же появлении римского орла не счел бы своим долгом оставить ненавистные знамена варвара и вернуться под знамена своих сограждан?

Шепот согласия и одобрения пронесся после этих слов, и Катилина, пользуясь благоприятным настроением слушателей, продолжал:

– Теперь я, вы и весь Рим видели, как этот сильнейший человек, мужественно и непобедимо сражаясь в цирке, совершил подвиги, достойные не гладиатора, а талантливого командира. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей несчастной судьбы, уже несколько лет как задумал одно трудное, опасное, но благородное предприятие; он составил тайный заговор среди гладиаторов. Их, связанных священной клятвой, он замышляет поднять в определенный день против обрекающей их на муки и смерть тирании и вернуть свободными в родные страны.

Катилина немного помолчал и после короткой паузы продолжил:

– Разве не то же самое уже давно задумали вы и я? Чего требуют гладиаторы, кроме свободы? Чего требуем мы? Против чего желаем мы восстать, если не против той же олигархии? Ибо с того времени, как республика попала под произвол олигархов, им и только им платят дань цари, тетрархи и народы, тогда как остальные храбрые граждане – знатные и простые – становятся подонками общества, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными.

Ропот пробежал среди молодых патрициев, и глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мщения.

Катилина продолжал:

– В наших домах царит нищета, вне домов – долги, настоящее печально, будущее еще хуже. Зачем влачить такую несчастную жизнь? Не пора ли нам проснуться?..

– Проснемся же! – сказал хриплым голосом дремавший Курион, который, услышав последние слова Катилины, но вовсе не уловив их смысла, стал тереть себе глаза.

Как сильно ни были увлечены речью Сергия заговорщики, ни один из них не мог удержаться от смеха при выходке Куриона.

– Пусть тебя заберет Минос и судит по твоим заслугам, проклятое чучело, набитое грязью и вином! – заревел Катилина, сжав кулаки и проклиная незадачливого пьяницу.

– Молчи и спи, проклятый! – закричал Бестия и толкнул Куриона так, что тот растянулся во всю длину на ложе.

Катилина медленно выпил несколько глотков фалернского и, помолчав немного, продолжил:

– И вот теперь, уважаемые граждане, я вас созвал сюда для того, чтобы совместно разобрать, выгодно ли нам привлечь в наше предприятие Спартака и его гладиаторов. Если мы одни поднимем восстание против олигархов и Сената, которые держат в своих руках высшую власть, государственную казну и грозные легионы, то, конечно, ничего не достигнем и нам придется все равно искать помощи у тех, кого по праву следует считать пригодными для этого дела; война тех, кто ничего не имеет, против владеющих всем, война рабов против господ, война угнетенных против угнетателей должна быть и нашим делом. И почему не привлечь нам к делу также и гладиаторов, не взять их под свое руководство и не ввести в римские легионы? Я никак не могу этого понять. Убедите меня в противном, и мы отложим осуществление нашего плана до лучших времен.

Нестройный ропот раздался после слов Катилины, которые, судя по всему, большинству не понравились. Спартак, зорко следивший во время речи хозяина дома за настроением собравшихся, заговорил спокойным голосом, хотя лицо его побледнело:

– Чтобы угодить тебе, Катилина, человеку, которого очень уважаю, я решился прийти сюда, хотя не надеялся, что эти благородные патриции могут быть убеждены твоими словами. Позволь же мне, и пусть разрешат мне твои доблестные друзья откровенно говорить и открыть перед вами свою душу. Вас, свободных граждан знатного происхождения, держит в стороне от управления государственными делами и лишает богатства каста олигархов, враждебная народу, смелым людям и новаторам, каста олигархов, власть которой свыше ста лет ввергает Рим в пучину раздоров и мятежей. Поэтому для вас восстание сводится к свержению нынешнего Сената и к замене действующих законов другими, более справедливыми для народа и равномерно распределяющими богатства и права, к замене сенаторов людьми из вашей среды. Но для вас, как и для нынешних властителей, народы по ту сторону Альп и по ту сторону моря продолжали бы оставаться варварами, и вы захотите, чтобы все они были под игом римского господства и платили вам дань, чтобы ваши дома были наполнены рабами и в амфитеатрах, как и ныне, устраивались зрелища кровавых боев гладиаторов; это будет для вас отдохновением от тяжелых государственных забот, которым завтра вы, победители, должны будете отдаться. Ничего другого вы не можете желать, и все это для вас выражается, коротко говоря, в одном – стать самим на место теперешних властителей.

Но для нас, несчастных гладиаторов, дело заключается совсем в другом. Всеми презираемые, лишенные свободы и отечества, осужденные сражаться и убивать друг друга на потеху другим, мы ищем свободы, но полной и совершенной, мы хотим отвоевать свое отечество и свои дома, и в силу этого мы должны восстать не только против теперешних властителей, но также и против тех, которые придут им на смену, будут ли они называться Суллой или Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентулом или Крассом.

С другой стороны, можно ли надеяться на победу нам, гладиаторам, предоставленным самим себе, одним, восставшим против страшной и непобедимой мощи Рима? Нет, победа невозможна, и невозможным становится и само предприятие. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои друзья могут стать честно нашими вождями, пока я мог предполагать, что люди консульского звания и патриции станут во главе гладиаторских легионов и дадут свое достоинство и имя войску, я оживлял надежды многих моих товарищей по несчастью пылом собственных надежд; но теперь, когда я вижу, что предрассудки вашего воспитания никогда не позволят вам быть нашими вождями, я убеждаюсь в невозможности нашего предприятия, о котором я мечтал, которое лелеял в тайниках души. Теперь с чувством беспредельного сожаления я отказываюсь от него окончательно как от невообразимого безумия. Разве можно было бы иначе назвать наше восстание, даже если бы мы могли поднять пять, десять тысяч человек? Какой авторитет имел бы, например, я или другие из моего класса, какое значение, какой престиж? В пятнадцать дней наши два легиона были бы раздавлены, как это произошло двадцать лет назад с теми тысячами гладиаторов, которых один доблестный римский всадник по имени Минуций или Веций собрал возле Капуи.

Трудно передать впечатление, произведенное речью Спартака, этого, по мнению гостей, варвара и притом наиболее презренного. Одни удивлялись его красноречию, другие – возвышенности его мыслей, третьи – глубине его политических идей, а в общем все остались чрезвычайно удовлетворенными высказанным им уважением к всемогуществу римского имени. И удовлетворенное самолюбие римлян, которое так ловко пощекотал бывший раб, вылилось в общих похвалах, открыто рассыпаемых мужественному фракийцу, которому все, в том числе Луций Бестия, предложили покровительство и дружбу.

Долго еще продолжалось обсуждение вопроса. Было высказано много самых различных мнений, и в конце концов решили отложить предприятие до лучших времен: в ожидании от времени доброго совета, а от Фортуны – случая, более благоприятного для смелого плана.

Спартак предложил свои руки и руки немногих гладиаторов, которые в него верили и его уважали, – он все время напирал мимоходом на слово «немногие» – в распоряжение Катилины и его друзей. После того как он и Крикс выпили чашу дружбы, которая пошла кругом, и гости бросали в нее лепестки роз, обрываемые с венков, Спартак попрощался с хозяином дома и его друзьями и вместе с Криксом ушел из дома патриция.

Выйдя на улицу, они направились к дому Суллы.

Крикс первым нарушил молчание:

– Объяснишь мне, надеюсь…

– Молчи, ради Геркулеса! – сказал вполголоса, прерывая его, Спартак. – Позже ты узнаешь все.

Они продолжали идти молча и прошли так больше трехсот шагов. Первым заговорил рудиарий. Он повернулся к галлу и, оглядевшись, произнес:

– Там было слишком много людей, не все они на нашей стороне и не все владели своим рассудком. Нельзя было доверяться этим юношам. Ты слышал – для них наш заговор ликвидирован, должен исчезнуть, как бред больного мозга. Ты сейчас вернись в школу гладиаторов Акциана и перемени наш пароль, приветствия и секретный знак при рукопожатии. Паролем вместо «свет и свобода» будет «постоянство и победа». Знаком больше не будут три коротких последовательных сжатия руки, а три легких нажима указательным пальцем правой руки на ладонь правой руки другого.

И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза надавил указательным пальцем на его ладонь, говоря:

– Вот так. Ты понял?

– Понял, – ответил Крикс.

– А теперь иди, не теряй времени, сделай так, чтобы каждый начальник звена предупредил об этом своих пять гладиаторов. Объясни им, что наш заговор стоял под угрозой раскрытия и что всякий, кто произнесет прежний пароль и употребит прежние знаки, рискует погубить наше дело и вынудит нас окончательно отказаться даже от попытки осуществить наш рискованный замысел. Завтра мы встретимся рано утром в школе Юлия Рабеция.

Спартак пожал руку Крикса и быстрым шагом пошел к дому Суллы. Он постучался в дверь; его впустили и проводили из передней в маленькую комнату его сестры. Мирца, завоевавшая полное расположение своей госпожи, уже занимала очень важную должность: заведовала туалетом Валерии.