Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки

Современная историография и проблемы содержания исторических экспозиций музеев. По материалам «круглого стола», состоявшегося 18 мая 2001 г. в Орле / [сост.е. А. Воронцова, Л. И. Скрипкина]. М.: ГИМ, 2002. 295 с.

Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М.: Согласие, 2010.

И. В. Чувилова

История в музейном пространстве: Materia Prima[2 - Ряд положений данной статьи изложен автором в работе «Being held captive by time: History mythologization in the museum space». Опубликовано: Museologica Brunensia. 2013. № 2. P. 26–31 (издание Университета им. Масарика, Брно, Чехия).]

I. V. Chuvilova

History in the Museum Space: Materia Prima

Ключевые слова: музееведение, историческая наука, научная интерпретация, мифологизация истории в музеях, работа с источниками, гуманитарное знание, историческая память, отношения с посетителем, музейный предмет, ответственность исследователя.

Keywords: museology, historical science, scientific interpretation; the mythologization of history in the museums; responsible work with sources; humanitarian knowledge, historical memory, the relationship with the visitor, the Museum object, the responsibility of the researcher.

ppp

Открыл ты не форточку,

открыл мышеловку…

Б. Л. Пастернак. «Materia prima»

Современный кризис, обозначаемый как кризис исторического метарассказа, не нов. Комплекс сложнейших методологических проблем исторического познания решается уже более двух столетий. Иррационализм, субъективизм, провозглашенные В. Дильтеем «воображение», проникновение в «дух эпохи» уже с конца XIX в. были предложены как единственно возможные способы познания прошлого, а историю предлагалось воспринимать не как науку, а как художественное творчество. Сегодня проблемы познания не менее остры, создавая «поле напряжения „между фикцией и объективностью“, между историческим нарративом и историческим знанием» [Медушевская, 1997. С. 39]. Постмодерн, разочарованный в глобальных историко-теоретических построениях (М. Ф. Румянцева), провозглашает относительными историческое знание о прошлом, сущностные качества наследия; в исторических представлениях постмодерна «господствует незнание и нежелание знать, куда движется человеческое общество» [Померанц, 2000. C. 113]. Ценностные ориентиры утрачивают свою уникальность и значимость, чем дезориентируется человек в музейном и любом ином пространстве, отвечающем за налаживание и поддержание коммуникационных функций в социуме.

Однако ограничиваться поиском и презентацией «гения места», «символа, образа, предания», «культурно-символических смыслов памятников наследия» вместо общения с реальными историческими артефактами все же преждевременно. Традиции русской исторической школы, в т. ч. гуманитарное познание, основы которого ею заложены и развиты, ориентируют на изучение реального объекта (исторических источников, их совокупности и синтеза), открывающее «возможность логического построения феноменологии общечеловеческой культуры» [Медушевская, 1997. С. 51]. В отстаивании этих традиций, позволяющих адекватно представлять наследие, сегодня огромная роль принадлежит именно музеям.

Необходимо отметить, что создание и функционирование музеев в современном обществе теснейшим образом, возможно – как никогда ранее, связано с вопросом о «функции исторического сознания в динамической цивилизации» (Г. Люббе). Проблема видится в том, что в результате темпов изменения мира «наше собственное прошлое все быстрее превращается в чужое прошлое» и для его понимания, сохранения и усвоения «требуется специальная работа научно-дисциплинированного исторического сознания», чем «компенсируется утрата чувства знакомого в культуре», и что «позволяет нам отчетливо выразить, кто мы такие… Усилия исторического сознания компенсируют опасности темпорального растворения идентичности». Потребность эта все острее осознается обществом, которое стремится «установить связь между сокращающимся настоящим и расширяющимся прошлым» [Люббе, 1994. С. 113], актуализировать наследие как социокультурный опыт, передающийся во времени, от поколения к поколению. Решение подобных мировоззренческих вопросов может занять десятилетия, но движение по этому пути намечается сегодня, и в музейном пространстве также: представлением самобытного наследия с позиций гуманитарного знания, творческой презентацией научных интерпретаций, ответственной и точной работой с источниками.

Как известно, музей имеет дело с особым историческим источником – музейным предметом, являющим собой, по определению Т. Шолы, «чистую и совершенную память». Представляется очевидным, что в современной ситуации, когда процветает конъюнктурная идеологизация исторического знания и с трудом вырабатываются позитивные идеи, именно исторический источник (музейный предмет), проецируя культуру во времени и пространстве, должен стать точкой стабильности, помочь избежать субъективизма и очередных штампов исторического знания и сознания. Безусловно, музейщикам «трудно оставаться независимыми и объективными перед лицом проблем», которые встают перед обществом [Жауль, 1993. С. 4]. Это одна из причин появления образцов исторического мифотворчества, которые постепенно начинают пронизывать все культурное пространство, включая музейное проектирование, создание культурных брендов, формирование имиджа территорий. И музей играет в этом процессе далеко не последнюю роль, зачастую способствуя созданию и продвижению новой мифологии.

Взаимоотношения музея с предметом развиваются поэтапно. Как известно, точка отсчета для выстраивания разнообразных исторических конструкций в музейных залах – постановка исследовательской проблемы, и это – особая тема для другого разговора. Необходимо только напомнить, что выбор методики исследования и последующая интерпретация напрямую зависят от характера поставленных задач и уровня подготовленности исследователя к их решению. При этом основой исследования и познания остаются источники, памятники, – и с ними возможны несколько вариантов взаимодействия, которые могут привести к формированию псевдоисторических сюжетов в музейном пространстве.

Первое. Специфика взаимодействия музея как учреждения и музея как хранилища социальной памяти зачастую создает впечатление, что это два автономных и независимых друг от друга объекта. Имеется в виду, прежде всего, следующее: при работе с музейной коллекцией повсеместно наблюдается игнорирование некоторых памятников (комплексов памятников), но при этом постоянное использование одних и тех же предметов. Памятники могут оказаться в изгнании по многим причинам. Чаще всего это – сознательно избегаемая демонстрация проблемных исторических артефактов, которые нуждаются: а) в дополнительном серьезном научном исследовании; б) в интерпретации; в) в поднятии и раскрытии темы неудобной, спорной, неполиткорректной и т. п. Недостаточное внимание к составу коллекций приводит к тому, что уникальный культурный потенциал, поликультурная насыщенность музеев зачастую не востребованы или используются однообразно, неинтересно. Тогда как именно введение в оборот новых источников помогает решать исследовательские и просветительские задачи, расширяя музейное пространство и интегрируя его в пространство социокультурное.

Проведение акций, подобных «Раскопкам в музее» (Мэрилендское историческое общество Балтимора, США), свидетельствует: обычная практика экспозиционной деятельности музеев такова, что сознательно или невольно поддерживаются расистские взгляды или игнорируются национальные проблемы. «Шахтная разведка» фондов многих музеев привела к выявлению никогда ранее не выставлявшихся и не замечаемых сотрудниками музеев объектов, относящихся к жизнедеятельности и культуре национальных и конфессиональных меньшинств. В результате – «наследие отчасти утрачивает свой смысл, если его никто не видит, если оно не является символической собственностью каждого человека» [Меро, 1997. C. 47], а «видимая», подвергнутая жесткому отбору часть наследия конструирует неполное (искаженное, одномерное, тенденциозное – нужное подчеркнуть) пространство социальной памяти и, зачастую, ложную картину мира.

Между тем отношения с «проблемным» экспонатом могут способствовать выстраиванию новой системы взаимоотношений с посетителем. Например, все более актуальным становится поиск путей взаимодействия с местным населением, баланса между интересами сохранения культурного наследия в музеях и правом коренных жителей на владение и распоряжение собственными реликвиями; стремление сохранить контекст, ритуальное и символическое значение экспонатов. При соответствующей работе посетитель может стать соавтором музея, а что может быть жизнеспособнее, чем этот вариант диалога?

Опасность другого рода некоторое время назад была обозначена музеологом Т. Шолой: «В условиях распространения новых взглядов на природу музейного экспоната (поскольку на практике им может считаться любой предмет) возникнет искушение… не считать более предмет необходимостью… Сегодня часто приходится сталкиваться с таким взглядом, что музеологическая программа должна основываться не на памятниках, принадлежащих музею, а на идеях, которые он хочет донести до посетителя. Последствия такого подхода могут быть самыми непредвиденными. Собирание коллекций относится к сфере материальной, тогда как цели музейной деятельности носят метафизический характер, и только творческий подход позволит преодолеть этот разрыв, о чем следует прежде всего помнить» [Шола, 1987. C. 51]. Коррелируя с современной ситуацией, необходимо добавить – и научный подход. Действительно, наличие подлинного, реального предмета не считается ныне некоторыми исследователями обязательным для презентации «образов», «символов» и «хронотопов», составляющих постмодернистский палимпсест. Музейное качество придается неким «образам», возникающим перед мысленным взором адептов «виртуальной реальности»: реальный предмет рассыпается мозаикой, состоящей из импульсов, безусловных и условных рефлексов «чувствующего» субъекта в процессе самолюбования и самоцитирования.

Из «символов наследия» созидается новое мифотворчество, псевдоистория, «fiction, завернутый в исторический фантик» (Шимов, 2006). Например, работа по формированию в последние годы «рынка ностальгии» часто подразумевает такую презентацию наследия, при которой «публика должна „определиться“ с прошлым, „почувствовать“ его и поддаться адаптированным иллюзиям» [Вестхейм, 2002. C. 252]. Правда, норвежский исследователь Г. Вестхейм при этом добавляет, что «есть существенная разница между показом прошлого, основанным на уважении к историческим источникам и критериях эмоционального эффекта, и рынком ностальгии», т. е. между актуализацией наследия и продажей сиюминутно выгодных его фрагментов. Этот зазор, видимо, будет углубляться далее, и в данной ситуации музею необходимо обозначить четкую демаркационную линию между предоставлением в распоряжение современного человека подлинного наследия, духовного и эмоционального опыта, элементов «живой культуры» и выполнением заказа по удовлетворению корпоративных интересов определенных групп общества. Создание подобной параллельной (виртуально-символической) реальности тесно связано с использованием некорректных методов манипуляции общественным сознанием, c подменой подлинных ценностей на наиболее продаваемые, конъюнктурной интерпретацией истории.

Второе. Ряд ученых говорят сегодня об «атомизации» исторического знания, распаде исторической целостности, что является следствием кризиса метаистории. «В этих условиях музей волей-неволей должен заняться самостоятельным конструированием исторического целого. В противном случае он рискует из хранилища социальной памяти постепенно превратиться сначала в собрание монументов, затем в антикварную лавку, а затем… и в склад забытых вещей – причем забытых в прямом смысле этого слова, исчезнувших из памяти» [Румянцева, 2005. С. 11]. Что может – и может ли – предложить в данной ситуации музейная презентация истории? Возможна ли адекватная интерпретация памятника, т. е. полноценное выявление его информационного потенциала, дающее целостное историческое видение, а не постмодернистскую субъективистскую историю «в осколках»?

От описания событий музеи переходят к системному показу социально-экономических и культурных процессов (в современной России чрезвычайно медленно и трудно). А антропологический акцент скорректировал саму постановку исследовательской проблемы, благодаря чему разнородные артефакты материальной и нематериальной культуры приобрели новое значение и звучание. Именно памятникам материальной культуры отводится сегодня роль «ненамеренных свидетельств» (М. Блок), которые позволяют исследователю без посредников (в отличие, например, от письменных источников) соприкоснуться с прошлым, наиболее объективизируя историческую действительность; провести междисциплинарное исследование и интеграцию предметов в музейном пространстве. А представление музейного предмета в контексте гуманитарного познания как явления культуры предоставляет уникальные возможности для исторических интерпретаций и реконструкций; становится основой для комплексного исследования и показа в музейных залах социальной, природной среды и, прежде всего, человека.

В роли интерпретатора материальных памятников выступает сам исследователь; это значительно увеличивает меру ответственности, но и решение задачи становится творческим, подлинно научным. Очевидно, что исследователь, «проецируя на материал своих источников актуальную проблематику, оказывается вовлеченным и в соответствующие интерпретационные рефлексии». Соответственно, встает вопрос о конструировании достоверного знания; а это становится возможным тогда, когда историк максимально активно общается с памятниками, составляет вопросник для источников, выделяя из них существенное и включая их в соответствующий историко-культурный контекст [Блок, 1986]. Такое «объемное» видение источников – ответно: источники вступают в диалог, они раскрываются, становясь многослойными и многоречивыми структурами. Выявляется коммуникативный потенциал артефакта, и от характера поставленного исследователем вопроса изменяется его интерпретативная роль. В этой точке завязывается диалог культур, о котором сегодня так много говорится, и становится возможным «получение объективно значимого знания» [Медушевская, 1998], воссоздание целостной картины из сохранившихся фрагментов культуры и невозможными – произвольные конструирования и вычитывания смыслов. В связи с этим вызывают недоумение высказывания некоторых исследователей, что часть музейных предметов утратила свою информационную сущность, изученная до конца и бесповоротно, являясь ныне тяжким и ненужным балластом в переполненных музейных фондохранилищах.

Однако «в хаосе реликтного множества только лишь специалист способен установить генетический порядок. Современник-непрофессионал, простой любитель искусства воспринимают уже не генетическую последовательность, а скорее хаос, и соразмерной реакцией на восприятие этого хаоса является эклектизм» [Люббе, 1994]. Возможно, и поэтому тоже, не совладав с многосложностью источника, некоторые исследователи становятся приверженцами постмодернистских конструкций, эклектичных музейных пространств, в которых история предстает произвольным смешением снов и символов. Еще в начале ХХ в. географ В. де ла Бланш, хорошо изучивший этнографические коллекции мира, отмечал: «В тех случаях, когда размещением экспонатов руководила последовательная мысль, мы сразу заметим, что предметы одного происхождения объединяет глубокая внутренняя связь. По отдельности они поражают только своей причудливостью; собранные вместе, они обнаруживают печать общности» [цит. по: Февр, 1991. C. 161]. За нежеланием создавать научно выверенные тексты экспозиций, прикрываемым рассуждениями о субъективности познания, непознаваемости прошлого и т. п., часто стоят как непрофессионализм, так и боязнь ответственности, идеологическая конъюнктура. Специалист «может, конечно, двигаясь в русле приоритетов массового сознания, лишь фиксировать противоречивость интерпретаций и их ускользающий, танцующий смысл, находя в этом состоянии завораживающую самодостаточность. Однако гораздо важнее активно способствовать формированию методологии научной определенности, создавая воспроизводимые результаты исследования качественно новой реальности» [Медушевская, 1997. С. 38]. Уникальная способность науки конфигурировать пространство, расставляя в нем ориентиры для человека и социума, позволяет адекватно представлять наследие в интересах своего общества и сохранить для него культурный код общения.

Еще один способ получить красиво упакованный «попсово-пещерный» вариант истории/мифа в музейном пространстве – это преподносимый ныне некоторыми музеями метод показа источников «без комментариев» (точнее, вне диалога с ними) как опыт «чистой», не замутненной субъективным вторжением экспозиционера презентации. Такой опыт может представлять интерес, но только не заявленной «объективностью». В этом случае декларация «объективности», доведенной до стерильного состояния (в котором не остается места ни творчеству, ни науке), содержит все же элемент лукавства. Уже сам выбор темы, проблемы для презентации, определение познавательной цели, подбор соответствующих артефактов для включения их в экспозицию подразумевают вполне определенную позицию исследователя, которая, осознает он это или нет, направляет суждение зрителя об избранном историческом сюжете. Предмет, извлеченный из множества других, помещенный в соответствующий контекст (или лишенный его), уже представляет собой особо выстроенное информационное поле и неминуемо маркирует в этом поле позицию «наблюдателя».

Результат же в конечном итоге зависит от постановки задач: актуализация наследия или создание очередного мифа, выстраивание идеи на основании источников или выискивание нужного памятника для подтверждения собственных гипотез. Но вопрос: «В какой мере этот „конфликт интерпретаций“, неоднозначность результатов исследования есть объективное свойство гуманитарных наук, а в какой они – следствие неверно поставленных проблем, неподготовленности историков, особенность гуманитарной модели образования?» [Медушевская, 1997. С. 42] – предстоит решать каждому исследователю индивидуально.

Музей, понимаемый некоторыми исследователями слишком буквально как «текучий во времени Гераклитов архив» (Б. Гройс), становится сегодня местом различного рода манипуляций с исторической памятью. Одна из генетически определенных функций исторических источников – быть точками опоры в нестабильном мире, в котором процветают «относительность в естественных науках и релятивизм исторических суждений» (H. S. Hughes), – утрачивается. Если большинство выставок и экспозиций появляется теперь «с целью создать новый порядок исторических воспоминаний, предложить новый принцип собирания коллекций, который по-новому воссоздаст историческое прошлое» [Медушевская, 1997. С. 42], то сколь велика доля субъективности в подборе «воспоминаний», сколь сильно искушение создать их «новый набор и порядок», а тем более создать свое «историческое прошлое». Непрофессиональное либо конъюнктурное прочитывание сохранившегося наследия, заполнение лакун, недостающих слов и фрагментов в угоду невзыскательной части аудитории (или той ее части, которая «заказывает музыку») рождает в историческом – музейном – пространстве монстров, поглощающих в результате задавшую их реальность.

Современный музей – живая и развивающаяся система, будь то просветительская или гедонистическая его модели, музей-храм или музей-форум. Несмотря на трудности, в музеях создаются проблемные синтетические экспозиции, в которых за внешней абстракцией социологических и политических реалий все отчетливее проступает реальный человек и живая история, разноречивая, запутанная, гипотезы, стимулирующие движение мысли и интерес к проблеме, желание найти ответы. При создании же мифов «за кадром остается реальная ткань истории – с ее перипетиями и развилками, с неоднозначностью и несводимостью логики разных исторических эпох к общему знаменателю… Создаваемые образованным слоем общества исторические мифы, порой не лишенные сложности и своеобразной красоты, спускаясь по социальной лестнице этажом ниже, часто примитивизируются и превращаются в банальные, убогие и вредные стереотипы» [Шимов, 2006]. Миф в современном музейном пространстве – очевидная реальность, хотя и плохо согласующаяся с отечественной традицией глубокого и ответственного освоения истории и культуры. И если историческая наука может способствовать сокращению пути к прошлому, то создание мифов делает этот путь не только трудным, но и опасным.

Библиография

Блок М. Апология истории или ремесло историка. М.: Наука, 1986. 174 с.

Вестхейм Г. Инструментальная культурная политика в скандинавских странах: критический исторический взгляд // Экология культуры: Информационный бюллетень / Ком-т по культуре адм. Арх. обл. [Гл. ред. Л. Востряков; Ин-т экол. проблем Севера УрО РАН]. Архангельск, 2002. № 1 (26). С. 252–269.

Жауль М. Этнографические музеи сегодня // Museum. 1993. № 175. С. 4–8.

Люббе Г. В ногу со временем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 94–113.

Медушевская О. М. Исторический источник: человек и пространство // Исторический источник: человек и пространство: Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 3–5 февраля 1997 г. / Отв. ред. О. М. Медушевская. М.: РГГУ, 1997. С. 35–61.

Медушевская О. М. Теория, история и метод источниковедения // Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие. М.: РГГУ, 1998. С. 19–170.

Меро Ф. Новый тип музейной сети во Франции: Музеи местной культуры и техники Франш-Конте // Museum, 1997. № 194. С. 43–47.

Померанц Г. Авангардизм, модернизм, постмодернизм // Опыты: Литературно-художественный, научно-образовательный журнал. 2000. № 3. С. 110–121.

Румянцева М. Ф. Историческая память и музейная экспозиция в ситуации постмодерна // XVIII век в истории России: Современные концепции истории России XVIII века и их музейная интерпретация / Труды ГИМ. М., 2005. Вып. 148. С. 6–20.

Февр Л. Проблема «человеческой географии» // Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 159–175.

Шимов Я. Как не стать рабами истории // Полит. ру. 2006. 21 февраля. Электронный ресурс: http://polit.ru/article/2006/02/21/history/ (дата обращения: 10.02.2013).

Шола Т. Предмет и особенности музеологии // Museum. 1987. № 153. С. 49–53.

Е. Н. Мастеница

История в музее: методология познания и репрезентации

E. N. Mastenitsa

History in the Museum: Methodology of Knowledge and Representation

Ключевые слова: историческая наука, история, методология исторического познания, музееведение, музей, экспозиция, музейная интерпретация, информационный потенциал, междисциплинарность, репрезентация.

Keywords: historical science, history, methodology of historical knowledge, museology, museum, exposition, museum interpretation, information potential, interdisciplinarity, representation.

С конца XX в. в российском обществе интерес к истории необычайно возрос, а его значение как важнейшего аспекта самосознания личности возрастает неуклонно. Расширение тематики исторических исследований, ретроспективное изучение социальной стратификации, антропологический поворот и формирование исторической психологии, повышение внимания к бытовой истории, усиление культурологической компоненты, развитие исторической эпистемологии раздвинули границы музейной герменевтики и раскрыли новые содержательные горизонты музейной коммуникации. Исторические музеи с конца 1980-х гг. в большей степени, чем другие, оказались в сложном поиске самоопределения и обретения новых методологических ориентиров. Созданные еще в советское время, многие исторические экспозиции устарели и требовали модернизации. Начался интенсивный поиск идей и принципов их реновации, который нельзя признать завершенным, поскольку он еще продолжается. Смещение акцентов к истории повседневности, этнографии, отказ от политической истории приводили к тому, что музеи, проявляя устойчивый интерес к региональному, локальному, частному, бытовому аспектам, становились маловосприимчивы к «большой традиции», к осмыслению и показу истории России. В силу этого особую актуальность для всех музеев, а исторических в особенности, имеет определение ориентиров их функционирования в условиях современной парадигмы социогуманитарного знания. Чрезвычайно важным представляется овладение методологическим инструментарием практиками музейного дела, осуществляющими интерпретацию истории в процессе проектирования экспозиций и реализации образовательной деятельности.