Три цветка и две ели. Первый том

– Ростовщики небось! Еще позорнее! И довольно мне гумном зубы заговаривать. Как ты познакомился с портретистом Флекхосога и белой лилией?

– Белая лилия мне жизнь спасла… Я нахлестался, точно свинья, за день до Возрождения… Ну а что? Вдруг всё же Конец Света… Вообще, не понимаю, почему из-за этого Конца Света все еще вокруг не спились, как я. Чего терять? Проще говоря, я плохо помню, как всё было. Вышел из трактира на мороз, уж к утру дело было, думал, протрезвею немного перед дорогой, чтоб не свалиться с лошади по пути, как брат; пошел гулять по городу… А дальше мне сказали, что я поскользнулся, треснулся головой об лед… Очнулся уже у Флекхосога в доме. Он в то утро и заговорил о верфи – я, конечно, твердо отказался продавать. Сказал, что лучше сожгу… А потом внизу, в гостиной, узрел ее, всю такую чистую, добрую и нежную белую лилию. Именно она видела из окна, как я упал, как лежу один ночью – и никого нет рядом… Часа могло хватить, чтобы застыть на ветре с моря! Она меня голодным не отпустила, – пронзительно вздохнул Вьён, – накормила перед дорогой похлебкой… Знаешь, как давно никто не кормил меня похлебкой, кроме Димия? А он такой некрасивый…

– И чего она по ночам не спит, а в окошко смотрит?

– Молилась… Очередной Конец Света же приближался… Ну вот так, хлебая похлебку в кухне Флекхосога, я узнал, что портрет Ксаны уж готов, а она и ее брат собираются отбыть с первым кораблем в Брослос. В Возрождение я уже не пил – капли в рот не взял. Вместо этого вернулся, еле уговорил ее переехать ко мне – не Адреами, а она договаривается об оплате его труда. За ползолотого в день она согласилась немного пожить в глухом лесу, а я продал верфь… И сейчас ей очень неудобно меня разорять, но я из своего леса ее не отпускаю. Она взамен вышивает, дом привела в порядок, не шамкает опять же беззубым ртом и не ворчит, а Ирмине – пример добродетельной и ухоженной женщины перед глазами. Лилия ей платье новое сама сшила, волосы научила убирать… А то Димий так ее причесывал! О-о! – содрогнулся Вьён. – И другие тонкости женские поведала… Я-то думал Ирмина девочка еще…

– Меня лишь одно тревожит… Имя «Флекхосог» в твоей миленькой истории любви. Ладно… что теперь… И не мне тебя учить… Вьён, а хочешь честно заработать? Скоро в Ларгос придут за ягодой корабли. Надо их еще чем-то сюда заманивать, да круглый год заманивать. Давай ты сыра черного наделаешь, а я на него свое клеймо поставлю. Черный сыр, морской змей и Смерть веселая! Кто откажется такой сыр попробовать?

– Смерть веселая! Только если ты моим сыром никого не убьешь! Хотя бы не помышляешь это сразу…

– Отлично! Вари сыр, побыстрее и побольше! Четверть с дохода будет твоей.

– Четверть? – удивился Вьён. – Я сыр сварю – и мне четверть, а ты клеймо шлепнешь – и три четверти тебе!

– Не я такие законы писал, – развел руками Рагнер. – Так предки до меня решили. Герцогу три четверти урожая – землеробам четверть. И этот закон отлично работает уже много веков! Дашь больше – никто трудиться на хрен не будет в поле, а будет жрать зерно с прошлого года, бездельничать и спиваться, а на другой год без зерна землеробы либо помрут с голоду, либо нападут на герцогский замок с вилами – герцог их всех зарубит, а потом повесит. Так что всё для блага темных землеробов, какие даже не ценят эту вековую мудрость!

– Я же не землероб…

– Но ты пьешь. У тебя другая несвобода… А я ведь сыр сбывать еще буду, хранить его и даже охранять законами. Три четверти – мои, и это честно.

Подумав, Вьён выставил вперед руку. Они соединили крестом ладони и сжали пальцы, поклявшись таким образом в честности и заключив сделку.

– Да, Рагнер, – разжимая руку, добавил Вьён, – ты можешь лишить Флекхосога пивной на верфи. Он может что угодно делать в своем аллоде, но право на торговлю ввезенным в аллод товаром извне даешь на своих землях ты.

Рагнер злорадно улыбнулся.

________________

После застолья посещали уборные. Лилия увела Маргариту на второй этаж, в свою спальню. Уже стемнело, но чистота этой комнаты и аккуратность ее хозяйки бросались в глаза. Тетка Клементина не отправила бы Лилию Тиодо заново «натереть полов». Лезла в глаза и монашеская скромность обстановки. Старую, узкую кровать с изголовьем-коробкой устилало хорошее покрывало, но более ни на чем взгляд не останавливался. Даже у Марлены на дамском столике хранились склянки с пахучими водами, а у Лилии – нет. Там лишь лежала большая книга, и что-то подсказывало Маргарите, что это Святая Книга.

Лилия подтвердила догадку.

– Господин Аттсог желал мне ее подарить в благодарность за воспитание его милейшей дочки и за ведение домашнего хозяйства, но я не могу принять столь ценный подарок от чужого мужчины. Я просто сохраняю ее у себя и читаю.

Маргарита взяла Святую Книгу в руки: полудрагоценная обложка из красной кожи с посеребренными узорными уголками, внутри – рукописные страницы и миниатюры, – такая книга стоила не менее дюжины золотых монет.

– Как вам в Лодэнии, госпожа Тиодо? – спросила Маргарита, листая пергаментные страницы. – Мне здесь многое кажется необычным… Да, на всякий случай скажу, что червей я не кушала – это был хлеб… А рыба в водоросли и впрямь жуткая гадость.

– О, а я уже к ней привыкла и с охотой угощаюсь, Ваша Милость.

Маргарита удивленно и с недоверием посмотрела на Лилию: этот нежный цветочек и мерзкая, зеленая тухлятина в ее вишневом ротике?!

– Я готовлюсь к монашеству, – пояснила Лилия. – Зачем мне привыкать к яствам? Мы питаемся и в этом доме крайне скромно. А эта рыба весьма выгодна – всего-то нужно положить сорную рыбу в местную водоросль да промыть водой с уксусом через триаду. И потом, если хочешь стать своей для ларгосцев, придется кушать рыбу в водоросли. Вот так я сперва привыкла, а потом даже полюбила этот ни с чем не сравнимый вкус. Еще господин Аттсог мне как-то сказал, – улыбнулась Лилия, – что в старину рыбу промывали вовсе не водой, а уриной. Вкус получался еще более острым…

– А-а, – содрогнулась Маргарита, захлопывая книгу. – Нет. Я теперь не смогу эту гадость даже пробовать, – снова содрогнулась она. – Ни за что!

– Нынче так уже не стряпают, лишь изредка… Я просто желала вас предупредить, Ваша Милость, что скрывается за выражениям «рыба в водоросли по-старинному».

– Благодарю…

Лилия чуть склонила голову и вышла из спальни.

Затем дам развлекал в гостиной Адреами, ведь Рагнер и Вьён запропастились в кабинете. И лишь раз оттуда донесся громкий крик – Рагнер орал «За двести монет!!!»

После Маргариту начала пытать Ирмина. Эта особа с детской наивностью и прямотой задавала неудобные вопросы. Она желала знать, как познакомились баронесса Нолаонт и Лодэтский Дьявол, чего это баронесса-вдова приехала с женатым мужчиной в их город, как она стала вдовой, где воспитывалась в детстве, кушала ли пироги с живыми голубями (ну да, конечно, варвары-орензчане же суют живых птиц в булки и снедают их с перьями!). Маргарита старалась не лгать, но этого избежать было невозможно, а ее «подруженька» Соолма в это время молчала, слушала историю великой любви и смеялась черными глазами.

Маргарита сказала Ирмине, что ее дядя Жоль был патрицием, то есть не «торгашом», а писал торговые законы для огромного города; что во время войны она вышла замуж за градоначальника, однако он вскоре умер, к ее горькому горю, от сердечного недомогания, поскольку служить градоначальником Элладанна – это самое вредное занятие в Меридее! Ко времени нападения Лодэтского Дьявола на Элладанн, Маргарита уже оплакала супруга (всё платье было мокрым от слез!) и смирилась с потерей, но не думала-гадала, что еще когда-либо будет счастлива (О! – да ведь и я тоже собиралась в монастырь, но шла война). Захватив Элладанн, Рагнер раз увидал Маргариту выходящей из храма с вдовьим покрывалом на голове и с молитвословом в руках. Он сразу влюбился и не давал прохода «мне, бедной вдовушке» аж пятнадцать дней кряду: всё горланил под окном любовные песни и читал стихи, усыпал поутру крыльцо цветами, даже рыдал от неразделенной любви, иногда поигрывая на лютне (Рагнер всё умеет, и играть на лютне тоже, просто он стесняется). Маргарита более не могла не спать – четырнадцать дней без сна она еще как-то выдержала, но пятнадцать! Пятнадцать! А сейчас она себя хвалит за то, что сменила гнев на милость, так как Лодэтский Дьявол не уставал поражать ее, свою прекрасную даму, учтивостью, подвигами и жертвами во имя любви.

Словом, Рагнер и Вьён спустились со второго этажа вовремя, а то Маргарита разошлась, и ее богатая фантазия взыграла до невиданных прежде высей.

И всё бы ничего, но по дороге к Ларгосцу, проезжая Пустошь, Соолма обмолвилась Рагнеру о том, что он пятнадцать дней рыдал, ползая за Маргаритой на коленях, а еще умеет играть на лютне.

– Это что еще за хрень? – тихо спросил он в темноте, немного разогнанной светом от фонарей в руках его охранителей. – Зачем?

Вуаль Соолмы развевалась впереди знаменем, танцуя и торжествуя.

– А что ты хотел, чтобы я правду рассказала? – прошептала Маргарита в ответ. – Что обо мне, твоей будущей супруге, будут думать, если я скажу, что при живом муже легла с тобой? И ты сам хорош: представил меня как ту, какая кушает червей… Я же изобразила тебя идеалом – примером для всех рыцарей, пусть и солгала.

– Так, чего я еще делаю? Когда на лютне не играю?

– Ты как из романа: одаряешь цветами… читаешь стихи и поешь нежные песни. Ну и плачешь, конечно, от мук любви… Ирмина вроде поверила…

– Надо было просто сказать Ирмине, что не ее дело!

– Я так не могу… Не могу грубить, как ты…

– Поэтому ты будешь либо врать, либо со всеми подряд откровенничать?

– Но ведь надо что-то сказать… А то придумают сами.

– Кто придумает? Я – герцог, ты – баронесса: за сплетни – или к позорному столбу, или на виселицу!

– Рагнер, ну не гневайся… Я ведь уже сказала – и это не исправишь…

– Не исправишь… – проворчал он. – Наврала и не подумала, что куча ларгосцев еще со мной повоевала и что они видели, как это ты стояла на коленях, а не я, ревела там мне без конца, и прочее… Ты и правда такая дуреха!

Маргарита едва не заплакала, а Рагнер перестал с ней разговаривать. До замка он молчал, погруженный в свои мысли.

Молчалив и суров он оставался даже в замке. Проводив Маргариту в опочивальню герцогини, Рагнер сказал:

– Я пойду с Айадой прогуляюсь. Надо проветриться, а то я напился сильнее, чем желал.

И он ушел, не поцеловав Маргариту на прощание и не упомянув, вернется ли через потайную дверцу. Оставшись одна, девушка сорвала с головы эскоффион и, распуская волосы, села в нишу к окну, где наконец разрыдалась.

Вдруг Рагнер вернулся и удивленно посмотрел на ее заплаканное лицо.

– Что опять не так?! – разозлился он и направился к ней, а Маргарита успела встать и повернуться к нему спиной. – А это что еще за выступления?! – почти кричал он, она же ощущала затылком его колючий, сверлящий взгляд. – Ты не только молчать, но еще и отворачиваться от меня теперь собираешься?!