Три цветка и две ели. Первый том

– И тебе нравится быть со слоном или медведем? – обиделась Маргарита.

– Слон – царь зверей на западе, медведь – на севере. Быть слоном или медведем – это честь, – говорил Рагнер, водя носом по ее шее, а Маргарита закрыла в удовольствии глаза.

Рагнер поднял ее, обхватывая со спины за талию, и понес в спальню.

– Дай платье снять, – попросила она. – И волосы не трогай! Чтобы понравиться твоему другу, мне Соолма час волосы крутила…

Он усмехнулся, опустил ее на пол и, быстро раздеваясь на ходу, пошел к кровати-шкафу.

– Ладно, пусть остаются твои миленькие рожки, горная козочка.

– Ты уж выбери: я слон, медведь или коза… – проворчала Маргарита, снимая платье и аккуратно раскладывая его на крышке ларя. Рагнер сбросил кучей свою одежду на прикроватный стул.

– Слономедведокоза! – хохотнул он, заваливаясь голым на медвежье покрывало. – Это такая особа, что-то вроде химеры: слон с лапами, как у медведя, и мордочкой козы на спине. Ммм, – сладострастно простонал он из кровати-шкафа. – Я при виде такой слономедведокозы устоять не смогу! Недостижимая, ложная мечта, но мечта!

Маргарита обиженно смотрела на кровать. Свою открытую сорочку на тонких лямках она снимать не стала – так и направилась туда.

– Что опять? – перестал скалиться Рагнер, заметив ее надутые губы. Он обнял девушку и утянул ее в тень кровати. – Я же просто шучу, а шутки у меня черно-желчные, ты же знаешь…

– Я толстею, – тихо и печально проговорила девушка. – Вчера пришлось платье поменять. Скоро я и впрямь стану, как слон.

– Самый красивый слон…

– Всё равно слон… Закрывай ставни, я лучше в темноте разденусь.

Рагнер уложил ее на спину и нежно поцеловал в лоб.

– Прости меня, – прошептал он. – Ты красавица, слон ты или не слон, – и это правда. Я глаз от тебя оторвать не могу. И мне очень нравится твое брюшко, – погладил он ее животик. – Я его обожаю. И то, что оно растет, – обожаю. И сына моего внутри него – обожаю…

________________

Покидать кровать-шкаф они не спешили – Рагнер сказал, что Вьён обедает поздно – аж после часа Воздержания, потому что ночами не спит, а спит днем – и еще наверняка дрыхнет. Сам Рагнер решил потратить время не зря и рассказать наследнику о том, какой его папочка молодец и какое золотое наследство он ему оставит в виде холма. И общался он с сыном так: полулежал, перебравшись к изножью постели, задрав ноги Маргариты, соединенные в коленях, и разговаривая с ее промежностью, иногда целуя и поглаживая девушку там. Маргарита же смотрела на ажурный потолок, терпеливо ждала, когда Рагнеру это надоест, и думала, что он ведет себя хуже ребенка.

– Камни, сынок, – говорил Рагнер, – это тебе не ил, не земля и не галька. Каменная твердь – это то, что не размоет никакая Йёртра! Я уже отправил лодку вверх, в Цютрос. Завтра здесь будет владелец каменоломни – и его осчастливлю тоже. Наломает мне порохом камней, плотники дамбы наделают, лесорубы лес нарубят и дадут Йёртре второй путь! Получим остров – значит: мост будет нужен… Еще дорогу замостим… К зиме верфь сколотим и за первый парусник примемся! И говорю тебе сразу: не продавай нашу верфь, когда вырастешь, внуку Флекхосога. Ни за что! А то, сынок, я тебя прокляну…

– Рааагнер, – захныкала Маргарита, закатывая глаза. – Никого ты не проклянешь! И хвааатит! Через чрево лучше поговори с малышом, как я! И, вообще, может, дочка там… А у меня ноги устали!

Рагнер что-то прорычал напоследок «наследнику», потерся щекой между ног Маргариты и поцеловал ее там. После чего он наконец опустил ее ноги и лег рядом с ней.

– Всегда мне было это странно: сколько у вас, у дам, всяких много штук занятных, – улыбался он, сдавливая пальцами сосок на девичьей груди, заставляя его уменьшаться и твердеть. – За то, что Бог эту хитрость придумал, я его благодарить не перестану.

– Это ты ребенок, а не я! – выдохнула Маргарита. – И давай вылезать уж! Мне волосы заново укладывать нужно… Я, наверно, не буду более вообще никогда причесываться – всё равно придешь ты, помнешь мне платье и волосы мои растреплешь!

Он перестал улыбаться – сжал и скривил губы.

– Извини… – резко поднялся Рагнер, вылез из кровати и начал одеваться. – Думал, это ты для меня стараешься.

– И ты меня извини… – прошептала Маргарита.

– Я не обижаюсь. Ты, пожалуй, права. Я думаю только о себе.

Тем не менее Маргарита чувствовала, что сильно его задела. Ее настроение резко переменилось – да так, что она едва не заплакала. Нагой она встала с постели и, обвивая его руками, прижалась щекой к широкой мужской спине, отмеченной меридианским крестом.

– Пожалуйста, прости меня, – прошептала Маргарита и поцеловала его спину в центр креста. – Я лишь для тебя хочу быть красивой. А для прочих – чтобы ты мною гордился.

Рагнер вздохнул, оттаивая и поворачивая ее к себе лицом.

– Я не обижаюсь… И если даже обижаюсь, то не стараюсь с тобой поссориться, как ты со мной, а стараюсь понять и принять то, что тебе не нравится… Откровенно говоря, я тебя иногда не узнаю. Ты же не первый день со мной, а обижаешься на мои шутки. И снова плачешь, как вчера или как тогда… из-за Хлодии, еще в Брослосе… – тяжело вздохнул он.

– Я сама не знаю, почему мне иногда бывает так обидно и больно… – дрогнувшим голосом произнесла Маргарита. – Знаешь, моя подруга Беати тоже всё время рыдала, пока носила в чреве Жоли. По любому поводу заливалась слезами. Ульви, другая моя подруга, еще тогда ей сказала, что она родит дочку, раз так много плачет.

Рагнер ее поцеловал и, выпуская из своих объятий, произнес:

– Я пойду. Ты оденься пока, но как-нибудь попроще, а то Вьёну будет слишком завидно. Я и Соолму у него отбил, и щас заявлюсь с красавицей… А Вьёну-то в любви вовсе не везет… И я таким же был. Тех дам, кто нас любили, почему-то мы не любили, а гонялись за теми, кто разбивал наши сердца. Люблю тебя, – положил он свой лоб на ее лоб и заглянул в зеленые глазищи. – А ты?

– Больше братьев, Марлены, Беати, дядюшки Жоля и даже больше Бога!

Рагнер хохотнул.

Глава X

Белоснежная Лилия

Священный мак и его четыре лепестка символизировали крест и четыре стихии, фиалка и пять ее лепестков – пятиконечную звезду и плоть человека, лилия и шесть ее лепестков – шестиконечную звезду и праведного меридианца. Роза с семью лепестками означала мир (планету Гео в окружении семи других планет), «божественная роза» с восемью лепестками – равновесие и гармонию мира, – изображение такой розы не использовалось в быту, гербах или инсигниях власти. Именно восьмиконечную розу символизировал алтарь.

Роза, символ любви, тайны и молчания, признавалась царицей цветов; лилия шла второй, как бы являлась девственницей-принцессой – символизировала непорочность и девичье целомудрие, поэтому лилией мог быть только белый цветок. Братом непорочной лилии являлся радужный ирис, лилия-меч, символ мужской красоты, яркой воинской славы, красочной королевской власти и не менее богатой на оттенки мудрости правления. Женщины тоже носили украшения с ирисами в качестве защитных талисманов, маслом лилии «молодили» лицо и груди. Оба цветка астрологи относили к шестому месяцу Минервы. Шесть лепестков лилии также символизировали ставшего на праведный путь грешника, узревшего истинный смысл жизни и свое предназначение.

________________

От Пустоши в густом лесу прорубили прямую, узкую дорогу, годную для проезда телеги или двух всадников. Ее глинистая желтая земля иногда разбавлялась островками зеленой поросли, иногда под сводом крон сгущалась долгая тень. Путь к лесному дому Вьёна Аттсога от развилки дорог, если ехать на лошади медленной рысью, занимал где-то с триаду часа.

Жил Вьён Аттсог у озера (на самом деле – у пруда), с двенадцатилетней дочкой и стариком-сторожем. Имел рыжего мерина и повозку, но ни собаки не заводил, ни кошки, ведь занимался в полуподвале алхимическими опытами, животных же любил и боялся их потравить. После вопроса: «А не страшно ли ему обретаться среди глухого леса?», Маргарита узнала, что красть у Вьёна нечего, что уединение он любит, а мест тех все боятся, ведь там и речка с Лешим, и ведьма водится, и ларгосские гадюки шастают. Маргарита тоже испугалась места, куда ее везут, и решила, что Вьён Аттсог – самый смелый мужчина из мужчин.

Оказалась, что Вьён был воспитателем Рагнера-отрока и жил на пятом этаже Ларгосца в «стародавние» времена. Когда у Рагнера-юноши «родилась и сразу же едва не умерла дочка», Мирана, Вьён выхаживал новорожденную, так как имел образование врачевателя-астролога (неоконченное, зато школярил в самой Санделии!). Для малышки требовалась нянька – и ей стала бесприданница, уж минувшая возраст Откровения: старая дева, не отличавшаяся красой, но веселая и неглупая. Затем, перед отбытием Рагнера в Сольтель, пропал отец Мираны, управитель замка Ларгосц, – и в доме Вьёна Аттсога появился тощий и пугливый отрок Линдсп (уже восьми лет отроду, но выглядел он на шесть), и этого «доходягу» нянька-Кримма за год раскормила как себя. После Рагнер «осчастливил» Вьёна восьмилетней Соолмой, «не говорившей ни бе ни ме, зато всему дивящейся, черной и похожей на ведьмочку». Вьён, по-видимому, решил, что Рагнера уже не остановить и он будет одаривать и одаривать его детишками дальше, поэтому от безысходности коварно соблазнил благочестивую старую деву, няньку-Кримму, растлил ее и женился на ней. Но Рагнер всегда всех удивлял – и потерял интерес к дарованию Вьёну воспитанников. Вьён же так привык к плачу и ору в своем доме, что искренне обрадовался рождению дочки Ирмины, а в Рагнера перестал кидаться разной «алхимической хренью» (ретортой по голове – это весьма больно, а еще унизительно для рыцаря).

Рассказ Соолмы веселым не был. Она поведала, что Кримма Аттсог была милейшей и добрейшей дамой, действительно, веселой и неглупой, не красавицей и излишне полноватой, но Вьён стал с ней счастлив. Его дочка Ирмина уродилась точной копией матери. Когда Соолме исполнилось пятнадцать, а Ирмине всего четыре, Кримма и Соолма собирали в лесу грибы и шишки – и прямо на глазах Соолмы Кримма свалилась, как убитая пулей, от укуса ларгосской гадюки (Соолма видела черную змейку в траве). Спасти Кримму было нельзя – лишь молиться в надежде на чудо, но она не воскресла, как Железная Олзе, поскольку наконец похудела. Вьён отказывался признавать смерть супруги, часами разговаривал с ее бесчувственным, потемневшим телом и смирился лишь по исходу семи дней – и то, когда, решившись на кощунство, немного надрезал руку Криммы. Он увидел почти черную, густую, будто желе, кровь. Рагнер в это время воевал на Бальтине, пересылая деньги Вьёну. По возвращении он нашел сорокалетнего друга вдовцом с двумя малолетними детьми, двумя юными воспитанниками и двумя пристрастиями: к куренному вину и к нелепому, робкому, стыдливому ухаживанию за Соолмой. Рагнер пристроил Мирану в монастырскую школу, Линдспа – неподалеку от сестры, к приятелю в замок, где тот выучился у смотрителя ведению хозяйства, Соолма, понимавшая во врачевании ран, отправилась с Рагнером на войну с Бронтаей, Ирмину воспитывал, вместо няни, старик Димий Надлдхог, служивший сторожем еще деду Вьёна. А сам Вьён запил по-настоящему страстно. Когда что-нибудь его отвлекало, как например, постройка мельницы, то он не пил вовсе, но после, со скуки и хандры, надирался в пивных Ларгоса так, что едва держался на лошади, возвращаясь домой.

Рассказы о Вьёне Аттсоге оборвались, когда пятнадцать всадников подъехали к двухэтажному серо-сизому, каменному особнячку, ничем не примечательному, кроме остроконечной круглой башенки сбоку, в какой пряталась винтовая лестница (неужели! – первая круглая башня в Ларгосе!). Маргарита видела высокую ограду, крутую, черную, черепичную крышу, второй этаж, торец особнячка с кухонным окошком. Еще она насчитала три окна на фасаде и две световые бойницы в башенке. Вместо стекол в окнах желтел вощеный картон или даже серел бычий пузырь. Жилище выглядело в сумерках крайне неприветливым. Однако и здесь сизую суровость веселила зелень леса, а живописное озерцо, что разлилось позади дома, завораживало взор.

Со стороны озера окна первого этажа находились высоко над землей, и там ограды у дома не имелось, зато передний двор прятался за высокой каменной стеной и, конечно, за дубовыми воротами, окованными железом. Рядом с воротами висела на веревке глиняная свистулька – одному из охранителей Рагнера пришлось усладить уши всех собравшихся соловьиной трелью. Минуты через три ставенка в дубовых воротах скрипуче неохотно приоткрылась, и в узкой щели смотрового окошка показался глаз старика.

– Приветствую, Димий, – сказал Рагнер, спешиваясь и подходя к воротам. – Впустишь или снова веником погонишь прочь?

– Фаш Шфетлошть, – зашамкал из-за ограды старик, – фё не шабудете! А куды людёф штольких шагнали? Куды ашместить та их?

– Они на службе – пусть ваш дом поохраняют. Есть-пить и фонари у них с собой. Так что, впустишь своего герцога или как? Говорил тебе, старая жадина, – по-доброму посмеивался Рагнер, – кланяться еще мне будешь, а ты не верил. Я тебе ничего не забуду. На могиле твоей так и напишу: «Тот, кто не убоялся самого Дьявола и прогнал его веником!»

– Да фы ш, Фаш Шфетлошть, шломали тот феник! А феть шащем? Феник хоошой още бысся! – гремел ключами, продолжая говорить из-за ворот, старик. – Ашбойник нашьящий фы былисся, Фаш Шфетлошть. На ффех ггъуш не напашощщя!