Близко, но далеко

– Фиг его знает. Не задумывался, – сказал я.

– Над чем же ты задумываешься в последнее время? – спросила Эй.

– Над разными штуками. Больше о себе, конечно.

– А обо мне?

– Ладно, и о тебе. Не так часто. В основном когда пьяный.

– То есть часто?

Я глотнул кофе и перевел разговор:

– Пойдем попьем где-нибудь. Хоть в Magnet. Тебе же там нравится.

– Хорошая идея! Там сегодня The Bras играют! – сказала Эй.

– The Bras? «Лифчики»? Привет, Берлин! Мы – «Лифчики»!

– Дурак! – сказала Эй.

В Magnet было тесно, люди толкались, но никто не ругался. Играли The Bras, девушка-певичка прыгала на одной ноге, а гитарист лежал на полу и курил в потолок.

Мы сели на скамейке в углу и взяли по водке.

– Пойдем потанцуем! – сказала Эй и взяла меня за руку. Я допил водку и поплелся за ней ближе к сцене.

Она танцевала как Дебби Харри из группы Blondie – немного манерно, но очень красиво. Я же прыгал и дергал руками. Так танцевал Ринго Старр. «Ничего своего», – сказала бы мама.

Потом освободился столик возле бара, и мы сидели, пили и болтали. Эй рассказывала о том, как хорошо, что все мы летим на Тенерифе. И о том, что там будет океан, теплые ночи и пьянки до утра.

– Так ты потом вернешься с нами в Берлин? – спросил ее я.

– Нет, уже купила билет. Полечу в Мадрид, а оттуда – в Токио, – сказала она. – А что?

– Ну не знаю, хотел бы побыть с тобой без разных там луисов и сэмов. Поехали бы в Санта-Крус на пару дней. Была там когда-нибудь?

– Хорошая идея! Давай так: я меняю билет, а ты бронируешь гостиницу. Номер с видом на пляж Las Teresitas. И чтобы ваза со свежими фруктами на столе по утрам. Идет?

– Идет! Что там у тебя с Луисом?

– Не знаю, мне немного странно с ним. И то, что я сейчас говорю, – глупо, вторично и немного болезненно. Мне хорошо с ним, но… но я боюсь, что это «хорошо» – не банальное идиотское «хорошо», а нечто «лоуалморлокпорчпв» – то, чему не дали еще определения. Понимаешь?

– Куда мне, дружище.

– Я знаю, это пустое понятие. Но какое чудесное. Будто собрался долгий и сложный пазл. Не хочу его терять. Не в качестве любовника – это я потеряю быстро, а как единицу в моем мире. Очень нужную. Но с погрешностью.

– А как же муж?

– Андрей? Не хочу о нем трепаться.

– А меня ты любишь?

– А ты? – сказала она.

– Не уходи от ответа, – сказал я.

– А я и не ухожу от ответа. Я ухожу от тебя, – сказала Эй. И ушла.

Я остался сидеть за столиком. Даже и не думал бежать за ней. Не было у меня каких-то нужных слов, чтобы бежать. Не придумал заранее. И я сидел и придумывал эти слова, чтобы потом как-нибудь, если представится случай…

– Еще водки? – спросила официантка.

– Только если с тобой, – сказал я.

Мы еще долго и много пили с официанткой. А потом еще с певичкой. Ее звали Ленни. И еще с гитаристом и барабанщиком.

– У-у-ух, полетели! – визжала Ленни после каждого шота.

Меня вышвырнули из клуба ближе к утру. Хотел бы я знать за что, но, с другой стороны, хороший конец для истории, которую не стыдно рассказывать друзьям.

– Как ты думаешь, Эй любит меня? – спросил Луис, когда я, наконец, дополз до дома.

Я налил себе воды и сказал:

– Не, это не любовь. Это… лоуалморлокпорчпв.

– Что?

– Любит, конечно! Кто бы сомневался!

– То-то же! – сказал Луис, и мы разошлись по комнатам. Собирать шмотки в свои никчемные чемоданы.

Напиток китобоя

В аэропорт приехали слишком рано. Ну это моя вина – ненавижу опаздывать на самолеты. С другой стороны, покажите человека, который ЛЮБИТ опаздывать на самолеты. Я знаю одного, но он специализируется на поездах. Покупает билет, собирает чемодан и не торопясь едет на вокзал. И если приходит вовремя, придумывает разные штуки, чтобы опоздать. Завязывает шнурки, считает ворон. Но опять же: поезда – не самолеты.

Мы сидели с Луисом в кафешке и, как обычно, убивали время, болтая о жизни.

– После сорока жизни нет. Одна боль. И томительное ожидание смерти, – сказал Луис.

Я сразу представил это «томительное ожидание смерти» – торчишь возле киношки с цветами и двумя билетами на вечерний сеанс, нервно посматриваешь на часы: ну когда же она придет, моя Смерть?

– Если задуматься, мы и так большую часть жизни кого-то ждем, – сказал я. – К тому же вот ты сказал, после сорока жизни нет. Но когда мне было семь, я думал, что жизни нет после десяти. В семнадцать был уверен, что умру до тридцати. А в тридцать уже ни о чем и не думал.

– Наверное, потому, что ты УЖЕ не живешь, – резонно заметил Луис. – Нет, без дураков, когда ты последний раз радовался жизни?

Вопрос застал меня врасплох, и, думаю, я рано или поздно, конечно, ответил бы на него какой-нибудь чушью, но в кафе зашли Сэм и Джейн. У них был большой пластиковый желтый чемодан и плохое настроение.