Близко, но далеко

Они внаглую разглядывали меня.

– Посмотри на этого! Мудак немецкий!

Они потом еще долго смеялись.

Марк сидел на ступеньках дома и читал Bild.

– Марк, что там в мире происходит?

– Итан Хоук развелся с Умой Турман. Соль подешевела.

– Марк, соль – это белая смерть.

– Белая смерть, белая смерть… По мне, так лучшие в мире вещи – соленые. Море, океан, пот, сыр, слезы.

Я не раздеваясь плюхнулся на кровать. Странно, но, даже когда сплю один, я автоматически ложусь на краю.

Дурацкая привычка.

Утром, когда мы допивали кофе на веранде и уже собирались уходить, Луис ненавязчиво проинформировал:

– Кстати, в четверг летим на Тенерифе. Ты с нами?

– Наверное, нет. У нас же занятия.

– Тупица, до понедельника мы свободны!

– Денег жалко! – соврал я.

– Ерунда какая! Туда и обратно две сотни евро. Ты за ночь на водку больше тратишь!

– А гостиница?

– У отца дом в Лас-Америкас. Два этажа, бассейн.

– Тогда – последний вопрос. А зачем вам я?

– Хороший, но предсказуемый вопрос. Ты мой друг. Как-то так. И потом, Эй говорит, ты веселый. Я чуть не умер от смеха, когда она это сказала. «Хетаг – веселый» – ну и ну! Клянешься, что будешь веселым и нестарым?

– Я уже никогда не буду нестарым, дружище. Я старый до смерти.

– А после смерти? – Луис закинул чашки в раковину и натянул на голову бейсболку с кленовым листом.

– А после смерти я мертвый, – сказал я, и мы вышли на улицу.

– Ну а веселым-то будешь? – спросил Луис, когда мы свернули на Heinrich Platz.

– Буду стараться, – еле выдавил я из себя.

Луис улыбнулся и сказал:

– Там хорошие волны!

Лоуалморлокпорчпв

После занятий я сидел в медиатеке – долго возился с домашкой. Немецкий, конечно, хитрый язык. Для новичка он кажется легким – ты схватываешь на лету грамматику, с удовольствием зубришь вокабуляр и думаешь: «Что же я за него раньше не брался?» А потом, сам того не понимая, попадаешь в ловушку беспечности – пропускаешь утренние пары, в спешке пишешь упражнения в электричке или банально спишь в лингафонном кабинете. Пара-тройка таких дней, и ты уже худший в группе. Что-то профукал, где-то было лень – назад дороги нет. Только и остается что корчить из себя клоуна и размазню.

– Привет! – Сэм пришел в библиотеку, чтобы вернуть книги.

– Привет, Сэм! Покурим?

Мы вышли во двор института. После грома и легкого града пахло арбузами.

– Франческо с Луисом, кажется, неплохо вчера погуляли. Видел его сегодня с девушкой, – сказал Сэм.

– Кого? – спросил я.

– Луиса, – ответил Сэм. – Он был с той самой Эй, о которой рассказывал. Мы пили кофе в Polly’s. Милая девчонка.

– Чем же она милая?

– Ну не знаю, комфортная, что ли. Смеется хорошо. Короче, милая девчонка. Как стюардесса летних авиалиний. Ну и, потом, по-моему, у нее доброе сердце.

– Не фиг болтать о добрых сердцах! Сердца одинаковые! У дебилов, умников, красоток, уродин…

– Хочешь сказать, у Гитлера и Ганди тоже были одинаковые сердца?

– Конечно!

– Наверное. Я и не заморачиваюсь, – Сэм стряхнул пепел и спрыгнул со ступенек. – Она пригласила нас с Джейн на Тенерифе на выходные. Сказала, ты тоже летишь.

– Типа того, – сказал я и вернулся в медиатеку.

Сэм сел на велосипед и поехал по Sophienstrasse.

«Был бы сейчас здесь папа. Он бы подсказал», – подумал я и еще долго смотрел на постер подмигивающего Гете.

Эй позвонила, когда я листал журналы в книжном магазине Do You Read Me? на Auguststrasse. Не знаю, наверное Луис дал ей мой немецкий номер.

Мы решили полежать на траве возле озера в Wannsee. Когда я приехал туда, она уже покупала кофе в бумажных стаканчиках.

– Тебе с сахаром? – сказала она.

– Нет, – сказал я.

Было хорошо валяться с ней на траве и пить кофе. Яхты качались у причала, и люди сидели в кафешках или, как мы, на траве и слушали летнюю музыку из динамиков.

– Это Донован, нет? – сказала Эй.