Цветные рассказы. Том 1

У Марины почему-то было легко на сердце. Казалось бы, ничего особо воодушевляющего в ее жизни не случилось. А настроение хорошее. Она чувствовала, что проснулась от спячки. Все. Болезни позади. Правда, ни работы, ни денег… Будет и работа. Будут и деньги.

Как жизнь удивительно устроена. Кто больше всех ее ненавидел? Кто больше всех унижал и оскорблял? А вот наступили черные дни, та же Калерия первая и протянула ей руку. Хмурилась, сердито ворчала, а ведь именно она помогла, не бросила… Может, ради Тёмы… Может, это не Калерии Ивановны рука, а рука Тёмы. Протянутая в память об их погибшем ребенке. Об их юношеской любви. Которая ушла. Наверное, безвозвратно. Не вернуть того, что закончилось. «Моя вина, – думала Марина, – не смогла я удержать нашу любовь… Не смогла удержать на плаву, не смогла спасти Тёму». Она давно это поняла. Но сейчас эта мысль уже не причиняла ей прежнюю боль, время – лучший лекарь. Она, конечно, еще любила Тёму… Но как-то отстраненно… Разве что как брата или как друга… Скорее – жалела. Остались одни воспоминания. Воспоминания хорошие, светлые. Ну, скажите на милость, разве можно жить только одними воспоминаниями? Сколько можно корить себя, каяться, рвать душу… Да и ему она теперь не нужна, ему никто уже не нужен. Все это случилось так давно, будто бы и не с ней. И эта ужасная сцена на лестнице, и ее нелепое поведение… Всё забылось. Ей всё простили… И Тёму, и слухи… Елена Евстафьевна кстати тоже ей помогла… Пробила матпомощь через профком ВТО. Пришла сама, по своей инициативе. «Мы должны помогать молодым актерам. Все-таки ты наша, мы тебя вырастили»…

Марина вспомнила вчерашний сон. Будто она пришла к Калерии Ивановне. Почему так пыльно, почему все покрыто толстым слоем серой пыли? «Тёмы нет, он – в театре, – говорит Калерия Ивановна. – А вот, посмотри, кто тебя встречает». Прислонившись к косяку двери стоит мальчик лет восьми в коротких штанишках. Длинные светлые волосы, широко поставленные, большие глаза, не по-детски серьезный взгляд. Широкие худенькие плечи, сам – тоненький, звонкий. Руки и коленки измазаны. Маринка женским взглядом заметила, что носки на ногах в сандаликах тоже все в серых пятнах. Захотелось тотчас отмыть ему руки и коленки, постирать грязные носочки. «Неужели не узнаешь? – спросила Калерия Ивановна безразличным голосом. – Это же твой сын Тёма, мой внук». «Как же так, он ведь…» «Мы тоже так думали… что вот-вот его не станет. Все говорили – не жилец. А мы все-таки взяли домой, выходили, спасли… А ты не знала?» «Почему вы не говорили?» Калерия Ивановна не ответила, промолчала, ласково посмотрела на внука.

Тёмочка, сынок, ты жив… Стены квартиры Калерии Ивановны заколебались, словно отражение на воде, закружились, понеслись куда-то, лицо свекрови сморщилось как горящая бумага и улетело. Лицо маленького Тёмы тоже задрожало, некоторое время его взрослые глаза продолжали смотреть на Марину. Потом все исчезло. Но сон не кончился. Марина осталась в темноте. Пыталась руками нащупать косяк двери, где стоял ее мальчик. Дитя их любви.

Что мог бы означать этот сон? Она не чувствовала ни страдания, ни сожаления. Скорее – тихую радость. Может быть, где-то действительно жив ее маленький Тёма. В других мирах. Какие-то добрые люди спасли его. Спасли для нее. И они обязательно встретятся. Тёма пришел к ней во сне… Знает, что мама его ни в чем не виновата. Пришел сказать, чтобы она не волновалась, потому что он простил ее… что любит ее и теперь они обязательно встретятся. Наступит время… Она сможет обнять сына, прижать к себе… вдосталь наплакаться. Вся ее боль, все страдания… и страдания ее малыша, и страдания мужа Артема… всё выплачет она этими своими слезами. И тогда ее беспокойное сердце найдет себе, наконец, тихую гавань и пристанище. Она поняла, для чего пришел маленький Тёма, он пришел, чтобы высказать ей все это.

Марине уже 27. Почти 28. Конечно, не сложилась ее женская судьба. Но ведь 28 – это не 48. Ей все по силам, фортуна еще обратит на нее внимание. Сегодня начинается новая жизнь, совсем новая жизнь.

Вечерело. Лучи заходящего солнца падали на мясистые фикусы, на устрашающие монстеры, на мятые листья гибискуса, на исцарапанный пластиковый экран музыкального автомата. «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось». В углу ресторана Домжура, в тени фикусов, монстер и гибискуса, сидела скромно одетая худощавая молодая женщина. Она улыбалась своим мыслям, и в этот момент ее лицо казалось очень интересным и удивительно светлым.

* * *

В обеденный перерыв Леонард Вацлович доехал на метро до Фрунзенской. Прошел вдоль Обводного канала к улице Константина Заслонова. Интересно, что это за выдающаяся такая личность, что в его честь назвали даже улицу в центре города? Фильм, вроде, был такой о партизанах. Вошел во двор здания, построенного, видимо, еще в XIX веке. Почему в Ленинграде говорят «парадная»? Дверь на лестницу распахнута настежь и, к слову сказать, совсем не выглядит парадной. Стены ветхие, штукатурка местами обвалилась, местами осыпалась от старости цветными живописными пятнами. Очень выразительно – прямо Мондриан[37 - Пит Мондриан – нидерландский художник, один из основоположников абстракционизма] или Клее[38 - Пауль Клее – немецкий и швейцарский художник, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда.]. В лестничную шахту встроен лифт, тоже довольно архаичный – начала XX века, видимо.

Леонард – очень худощавый молодой человек, ростом чуть выше среднего, возраст – до тридцати. Друзья называют его Нариком. Плечи широкие, но очень худые, грудь – впалая, тонкая талия, руки, ноги – тоже очень худые. Он в летней рубашке и немного потрепанных бельгийских брюках. Длинные светлые волосы, высокий чистый лоб, широко поставленные огромные глаза… Нарика можно было бы назвать очень интересным, эффектным, если бы не излишняя худоба лица и некоторая синюшность припухлых губ.

Чтобы войти в лифт, надо спуститься на несколько ступенек вниз. Внутри кабины темно. Нашел на ощупь кнопку верхнего этажа. Запели, время от времени вызывающе постукивая и взвизгивая, невидимые направляющие, тросы и еще какие-то неизвестные части и механизмы. Додекафония лифта.

Лифт остановился на один пролет ниже верхнего этажа. У Нарика в руке красная роза. Он подошел к обшарпанной двери и нажал кнопку звонка. За дверью кто-то долго шаркал домашними тапочками, потом задумчиво звякали запоры, цепочка и еще что-то. Наконец, дверь со скрипом открылась. Появилась чистенькая старушка в зеленом бесформенном фланелевом халате с синими цветами. Она не удивилась, увидев Нарика с розой.

– Добрый день, Нарик! Ты сегодня рано, обычно вечером приходишь. Леночки нет. Ты же знаешь, она уже здесь не живет. Почитай уже месяца три. Но ты молодец, отдаю должное твоему постоянству. На тебя, мой друг, можно положиться – каждый день, каждый божий день… а внучка моя замужем теперь. Мужчина видный, серьезный. Ну и с положением.

– Да я все знаю, бабулечка Марья Михайловна. Вы уж передайте цветок от меня Леночке. Елене Витальевне. Она, я знаю, заходит к вам, навещает.

– Так у меня уже накопились… Все розы, да розы, ты же каждый день приходишь. Раньше-то хоть Леночке вручал. А теперь получается, что бабке цветы носишь. Они же вянут, не каждый цветок дождется, не каждый дойдет до своего адресата.

– А вы, бабулечка, аспиринчик в воду положите.

– Ты, милок, тропиночку-то давно к нашему дому протоптал. Сколько уже к нам ходишь, каждый день, почитай каждый день?

– Да уж лет пять будет. Но не каждый день, нет, далеко не каждый… грешный я человек. Болел, было дело. А когда и в отпуск уезжал.

– Грешный. Какой ты грешный, Нарик? Ты золотой… А еще и красавец. На мой взгляд. У вас, нынешних молодых, свое представление… Где у Ленки глаза? Разве сейчас найдешь такую любовь, такую преданность? Только во времена Куприна… Телеграфист Желтков из «Гранатового браслета».

– Скажете тоже. Я на «телеграфиста» не тяну. Тот готов был жизнь отдать ради княгини Веры Николаевны. Да и отдал, в конце концов. Что вы, бабулечка, я же нормальный человек. У меня своя жизнь. А Леночку я действительно очень люблю. Скучаю без нее. Вряд ли она когда-нибудь ответит мне взаимностью. Тем более – замуж вышла… Надеюсь – по любви. А цветы ношу… не то что по инерции… Хочется… в охотку мне. Может, и ей приятно… Хотя я, наверное, немного похож на телеграфиста. Я ведь Леночке тоже гранатовый браслет подарил. Года два года назад, наверное. Наследства у меня нет, так я на пластиковый браслет зернышки граната наклеил. Когда-то выглядело очень недурно – здорово получилось.

– Да, знаю я, видела его. Он и сейчас у нас лежит. Кстати, Леночка просила вернуть тебе браслет, – Мария Михайловна вернулась в квартиру и вынесла браслет – грустное зрелище, зернышки граната высохли и сжались.

– Чего это она решила вернуть? Конечно, он никакой ценности не представляет – жалкий вид.

– Она сказала – не надо больше ничего. И цветов не надо. В общем, она просила больше цветов не приносить. Не нужно ей, и муж может неправильно понять.

– От вас, бабуленька, я такого поручения никак принять не могу. Пусть мне сама Елена Витальевна об этом скажет. Можно воспользоваться телефоном?

– Заходи, милок, звони, телефон в прихожей. Я здесь постою, чтобы тебя не смущать.

Через некоторое время Нарик вышел из квартиры. Выглядел огорченным и обескураженным.

– Да, Леночка сказала… Не надо больше цветов, и лучше, если я совсем не буду появляться. Что это выглядит неуместным. И муж ее недоволен. Что, если я хочу ее спокойствия… И браслет, бывший гранатовый… Да, нет, бабулечка, чай, конечно, у вас вкусный, я знаю. И от души… Предпочитаю отказаться. Пойду я, пожалуй. Мне на работу надо. В ВТО я работаю, бабулечка… Кто, кто… Скромный клерк. Правда, у меня кабинет есть, совсем небольшой. Без окна даже… Ну, мне пора. Да нет, бабулечка, какие обиды? Здоровья вам, Леночке большой привет. Я буду за всех вас молиться. И вы вспоминайте хоть иногда… Нарика – «барабанные палочки».

Леонард возвращался на работу. «Вот оно. Окончательный от ворот поворот. Правда, и раньше было тоже вполне однозначно. Вполне – не вполне… более или менее однозначно».

Два момента в его жизни отпечатались наиболее отчетливо в памяти. Два самых ярких момента, которых он никогда не сможет забыть.

Нарику – четыре года. Он живет с мамой и бабушкой. Бабушка – старенькая, была когда-то смолянкой. Знает четыре языка. Но об этом в семье не принято говорить. Мама Вера – милая, интеллигентная женщина. Преподает фортепьяно в детской музыкальной школе. Платят мало, на жизнь не хватает. Мама – высокая, стройная, подтянутая. Рано утром, до занятий в школе едет на велосипеде в Московский район, подрабатывает в каком-то НИИ уборкой помещений. А где наш папа, мама Вера? Нарик уже знает, что папу зовут Вацлав Домбровский. Мама отвечает довольно уклончиво. Нет уже, нет больше нашего папы, Лёнечка. Он вернется? Нет, мой дорогой, он там, откуда не возвращаются. Никогда – ни мама, ни бабушка – не рассказывали о том месте, откуда не возвращаются, и об отце ничего определенного не говорили.

Старались никому не говорить. Нарик без объяснения прочувствовал важность этого принятого в семье умолчания. Но ребенку, тем не менее, дали отчество и фамилию по отцу. Когда мальчик подрос, он понял – тоже без объяснения – отца переместили в другое, неизвестное обычным людям измерение, в таинственных и грозных коридорах которого он и пропал безвозвратно. Может, сыграли какую-то роль в этом польские корни отца? – это неизвестно. Да и неважно. Теперь уже неважно.

Нарику впервые разрешили самому, без бабушки и мамы, выйти погулять во двор. Зима, пушистый снег. Мальчишки играют в снежки. Вот он бросил в кого-то снежок и наутек. Как смешно, как весело! «Не догоните, не догоните!», – неожиданно Нарик запнулся и упал с размаху в белое пушистое одеяло. Что-то накатило. Крик комом застрял в горле. Неужели это все? Кругом тишина. Его несет куда-то по длинному тоннелю, бросая на поворотах. Где-то совсем далеко слышен мамин крик: «Лёнечка, Лёнечка, не умирай!». И в этот момент… будто свет отключили.

Потом, когда подрос, узнал: мама выскочила в шлепанцах на босу ногу, в домашнем халате, некогда ждать скорую, прижала к себе ребенка – и бегом, бегом в больницу. «Люди добрые, он уже посинел, спасите моего мальчика!».

А Нарик уже куда-то снова летел, какие-то добрые дяди и тети заглядывали ему в глаза, улыбались, передавали из рук в руки, вокруг становилось все светлее. Вдруг из темноты высунулась чья-то рука, схватила за пятку… и выдернула Нарика обратно. Очнулся в кровати. Дышать было тяжело. Какие-то трубочки в носу и во рту, не пошевелиться, потому что весь перебинтован. Вера успела, но еще немного… и было бы поздно. Оказалось, что у малыша врожденный порок сердца. Операцию сделали хорошо, но новое сердце не поставишь. Вот он – шрам от операции на худенькой груди.

Нарик растет болезненным ребенком. Губы и ногти – с синеватым отливом. Подушечки пальцев, распухшие от плохого кровоснабжения, – наподобие барабанных палочек. Бабушка и мама трясутся над внуком и сыном: «Нарик, тебе этого нельзя, не бегай, не надо играть с детьми…».

При всем при том, Леонард оказался способным парнишкой. На фортепьяно, к сожалению, ему не разрешалось играть подолгу – слишком тяжело, большая нагрузка. Он замещал пением, у него неплохой голос. И с юмором, кстати, тоже неплохо; любил Нарик и посмеяться, и пошутить, ария Ленского звучала у него так: «Паду ли я дрючком пропертый?». Хотел серьезно заниматься вокалом – опять врачи не посоветовали. Это де, может спровоцировать новый приступ. Любил танцевать. В школе лучше всех танцевал вальс и танго. Сам научился. Природная осанка, природные способности, чувство ритма. Выступал на школьных концертах, читал звонким голосом: «На русском поле, снежном, чистом, плечом к плечу в смертельный миг встал комсомолец с коммунистом и непартийный большевик». Нет, нет, в драматическую студию ему тоже никак нельзя, слишком большие волнения. Вы что, мамаша, хотите, чтобы ваш ребенок умер прямо на сцене?

С детства Нарик понимал, что ему дано в этой жизни меньше, чем другим. Привык к мысли, что суждено ему прожить обыкновенную жизнь, быть самым обычным человеком, быть как все. Ну, так что? Разве это трагедия? Таких миллионы, что в этом плохого? У Нарика не было амбиций. Другой вопрос, что нужно же чем-то заниматься. Ближе всего ему было искусство, театр. Если не певец, не танцор, не актер… Пусть будет что-то ближе к театру. Поступил на театроведческий факультет Театрального.

Студенческие годы складывались неплохо. Преподаватели ему нравились, он им – тоже. Толковый, легкий, открытый, доброжелательный. Нарик возмужал, немного окреп. Он ничем не отличался от других студентов, почти ничем, разве что – худобой, синеватым оттенком губ… И «барабанными палочками». Если его спрашивали: «Что у тебя с пальцами?»… «Да ничего, такая конституция».

На третьем курсе появилась Лена. Она перевелась из какого-то провинциального вуза. Крупная, веселая, румяная, улыбка – жемчужное ожерелье. Антипод Нарика? Антипод? Да нет, не везде и не во всем. Так или иначе – Нарика потянуло к ней. Это было как озарение, как внезапное открытие новой жизни. Вы скажете – противоположности сходятся? Откуда нам знать, почему именно этого парня тянет именно к этой девушке? Они много времени проводили вместе. Однажды даже целовались после студенческого вечера. Она разрешала провожать себя до дома. Но не более того. Ее провожали и другие. Лена вообще была общительной девушкой. А потом Нарик объяснился в любви. «Нарик, ты чудный парень. Мне очень хорошо с тобой. Давай мы вот о чем договоримся – не надо ничего менять, пусть так все и остаётся». Откуда нам знать, почему именно эту девушку совсем не тянет именно к этому парню?

Вначале Леонарду казалось, что для него эта девушка всё. Что ему ничего в жизни не надо. Только знать, что она существует. Только иметь возможность хоть иногда увидеть ее… поговорить по телефону. Цветы… Возможность как-то сказать о своем чувстве. Просто вручить цветы. Хотя бы один цветок. Но каждый день. Если день прошел, а он не принес Леночке цветы… Поздно ночью бегал по станциям метро, чтобы купить заветный цветок, и быстрей, быстрей – на Константина Заслонова. Звонок. «Все спят, Леночка спит уже, ты что, с ума сошел?» «Бабулечка, бабулечка…». «Да ладно уж, передам». Ритуал. Не только ритуал. Первая любовь… Оно было всегда рядом, это чувство, гнездилось где-то внутри его худенькой груди под этим ужасным шрамом.

Нельзя сказать, что Нарик не нравился женщинам. Его отличал особый шарм, интеллигентность, раскованность, открытость и доброта. Как и все молодые парни его возраста… Случалось и так, что он не всегда ночевал дома. Но это было так. Это было как бы между прочим. С ним всегда была его Лена. Елена Витальевна. А что теперь? Что теперь делать? Ничего не изменилось. Ну, не будет вручать цветы. Все останется. У него в сердце все останется, как раньше. Верил ли он сам в то, в чем себя уговаривал? Понимал ли, что он не телеграфист Желтков, что безумные порывы и самоотверженность маленького человека из провинции XIX века совсем не в его, Нарика, характере? Что все эти годы образ «безупречной» дамы сердца постепенно размывался… и превращался в милые, но довольно неопределенные и неясные воспоминания, покрытые розоватым флером первого юношеского чувства. Видимо, настала пора честно и откровенно отдать самому себе отчет в этом. Одним словом, наш герой, Леонард Вацлович, к тому времени уже свой человек в театральном мире, ничего особенного не почувствовал после разговора с «бабулькой» на лестнице и с Леночкой по телефону. Ни сожаления, ни огорчения… Все к этому шло. Игра немного затянулась. Всему свое время. Студенческая влюбленность, студенческая увлеченность, студенческая самоотверженность, в какой-то степени – выпендреж…

Он вспомнил, как в компании друзей развлекался тем, что пристраивался сзади к какому-нибудь задумчивому прохожему или к спешащей по делам девушке, и шел шаг в шаг, почти вплотную, потом к ним пристраивался еще кто-то и так – вся компания. Когда прохожий останавливался и оглядывался, процессия мгновенно рассыпалась. Разыгрываемый не понимал, почему это все вокруг смотрят на него и смеются. Прошло время милых студенческих шуток. Сейчас это уже неуместно. Прошло время безоглядного поклонения идеалу юных лет. Кто тебе эта Леночка? Чужой человек, в лучшем случае – приятельница. Откровенно говоря, он не очень расстроился. Вернее – как человек, любящий порядок и определенность во всем, он расстроился оттого, что не очень расстроился.

* * *

Рабочий день Леонарда прошел в обычных хлопотах – звонки, отчеты в Министерство культуры, в обком, документы, посетители. Все, день закончен. Свою норму закупоренных бутылок я выполнил. Не помню, как там у Джека Лондона – пять тысяч закупоренных или раскупоренных бутылок в день? Теперь пусть работают другие. Флаг им в руки. Он вышел на Невский и медленно побрел в Домжур, благо это совсем рядом. По пути заметил девочку лет двенадцати. Коротко подстриженные пепельные волосы по бокам закрывают уши, а спереди откинуты назад, открывая высокий лоб. Девочка шла быстрым, энергичным шагом, размахивая руками, будто маршируя под музыку. И взгляд… Взгляд всезнайки. Казалось, что она успевает заметить и пересчитать всех прохожих на Невском, о каждом сделать умозаключение и каждому вынести свой приговор. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Как же ей наскучил этот неумный и суетливый народец, шаркающий ногами по тротуару Невской перспективы. Сами-то вы знаете, куда вы все идете? Ее взгляд на мгновение остановился на чуть сутуловатой фигуре Леонарда – и этот туда же. Юная леди непроизвольно зевнула. Зевнула, как и подобает настоящей леди, не размыкая губ, но скрыть зевок ей не вполне удалось, выдали дрогнувшие крылышки аккуратного носика.

Леонард зашел в Дом журналиста. Ему хотелось посидеть, успокоиться, без спешки поразмышлять о событиях дня. Все-таки важный момент в жизни. Давно ожидаемый, но все-таки… Ожидаемый, а все равно неожиданный. Це дило треба разжуваты… Ха, здесь Шитикова.

Вот это действительно неожиданность. Что ты здесь делаешь, прелестное дитя? Он подсел к актрисе. Откуда ты взялась, Маринка? Мы все тебя потеряли, очень рад тебя видеть. Чудесно выглядишь, просто красавица! Девушка, принесите мне чай, какие-нибудь соленые орешки и печенюшки с крекерами. Как здоровье? Очень хорошо, рад за тебя. Думаешь работать? Да какие у тебя могут быть проблемы? Любой театр будет рад тебя пригласить. Пока подыскиваешь место, делай моноспектакли. Тебе все по зубам. От Шекспира до Цветаевой. Я помогу: директор Ленконцерта – мой соученик и хороший приятель. Уверен, он заинтересуется, Шитикова – это имя, никто о тебе не забыл. И с Шаргородским переговори. Да-да, Георгий Яковлевич снова в Ленинграде. В свободном полете. Организует антрепризы[39 - Антреприза – форма организации театрального дела, в котором предприниматель (антрепренёр) собирает актёров для участия в спектакле (в отличие от формы репертуарного театра с постоянной труппой).]. Снимает балет, сделал отличный фильм-концерт. Думаю, он с удовольствием поработает с тобой, поставит моноспектакль, например. Может, и не один.

Не успел Леонард выпить чашку чая, как в зале ресторана появился стройный элегантный мужчина в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Очень живой, приветливый. Аккуратная стрижка, хорошо уложенные черные волосы без единого намека на седину. Лицо с запавшими щеками. На первый взгляд такой же худощавый как Леонард, но в его худобе скрывалось нечто совершенно противоположное – Леонарда скорее можно было бы назвать худосочным. Бросались в глаза быстрые точные движения этого мужчины, веселый цепкий взгляд и легкая улыбка, которая, казалось, в любой момент готова сорваться с его губ.

Следом за ним вошла та самая девочка, которую Леонард заметил на Невском. Она быстро оценила обстановку и выбрала столик, за который она и уселась со своим спутником, – довольно-таки удачно, по мнению Леонарда, так как столик оказался как раз напротив него, метрах в трех-четырех. Девочка, судя по всему, была ужасной непоседой. Она несколько раз подряд отодвигала свой стул от стола и снова придвигала, не сводя внимательных глаз со своего спутника, по-видимому, отца. Закрыла лицо газетой, потом долго ее складывала, съехала со стула вниз под стол, опираясь затылком на сиденье стула. Отец – будем считать, что это был отец – наблюдал все ее выходки благосклонно, не выказывая ни тени недовольства. К тому времени, когда им принесли чай, девочка успела заметить, что Леонард внимательно разглядывает ее компанию. Она ответила ему знакомым пристальным, оценивающим взглядом и неожиданно на мгновение одарила ослепительной улыбкой.

Леонард ответил ей менее яркой улыбкой, потому что приходилось прикрывать губой черную свинцовую пломбу на одном из передних зубов – в те годы в Советском Союзе еще не умели ставить симпатичные, беленькие, современные пломбы. Не успел он опомниться, как девочка уже стояла около его столика, сохраняя при этом полное самообладание. На ней была короткая шотландская юбочка красновато-шоколадных тонов и светло-серая свободная блузка.

– Я думала, что журналисты терпеть не могут чай. Они пьют только коньяк или виски.