Цветные рассказы. Том 1

Борис расстегнул штаны и без стеснения помочился в раковину. Он явно гордился дизайном и размерами своего причиндала.

– Не такая, кто – «акула», что ли? – Борис задумчиво застегнул штаны и с удивлением посмотрел на меня. – Жалко ее? Пожалел баран волка, да не вышло толка.

После случая в столовой девушка со своим сопровождением ни на танцах, ни в столовой почему-то не появлялась. Может, где-то и появлялась, но вход на служебную палубу пассажирам запрещался – одним словом, я ее больше не видел до конца поездки.

Наше путешествие завершалось, корабль возвращался в Одессу. Капитан сказал пассажирам:

– Можете сойти на берег сегодня, можете переночевать на корабле, как хотите – ваши каюты оплачены.

Экипаж был отпущен в город. Капитан и штурман покинули корабль. Похоже, остались только ремонтники – видимо, что-то надо было еще привести в порядок.

Я долго стоял у трапа. Наблюдал, как на берег спускались крепкие парни из эскорта Акулы, девушки с ними не было. Шагали строем, сжав кулаки, готовые к бою, маленькое морское соединение, возможно, гроза одного из одесских предместий – Молдаванки, Сахалинчика, Аркадии, Черноморки – остается только гадать, какого.

Суетливо просеменила озабоченная Анюта-официантка, нагруженная кутулями и авоськами с продуктами.

Покинули корабль и некоторые пассажиры. Пара «танцоров» средних лет, он привычно пунцовел и молча тащил огромные чемоданы, она, как всегда, громко распекала его и разводила при этом руки, как в плясовой.

Последним появился Борис. Опять подшофе. Сел на парапет. Посмотрел на вечернее солнце, огляделся, заметил котенка, греющегося на теплом камне, взял на руки, погладил. Спросил ласково: «Балдеешь, шмакодявчик?» и, не получив ответа, брезгливо отбросил в сторону. Встал, взял небольшую сумку с вещами и пошел вразвалку – образцовый боец уличных сражений, завсегдатай разборок в сомнительных харчевнях и забегаловках.

Я остался на корабле. Завтра меня ждет «любимая моя Одесса-мама», а потом самолет в северную столицу.

Вечером прогуливался по палубе. Смеркалось. Через плотную пелену облаков и тумана луна почти не просматривалась. «Луна прячется, ночному светилу, наверное, скучно и совсем неинтересно смотреть на меня».

Мыслями я был уже в пути. Поездка закончилась. Настроение скверное. Вспоминались проблемы, которые ждут своего разрешения в Ленинграде, работа… Но главная проблема оставалась пока еще здесь, на борту. Проблема, которую я так и не решил.

В темном углу на баке кто-то сидел на корточках, развернувшись в сторону моря и прижав лицо к перилам. Ночью все кошки серы. Мужчина, женщина? – не разберешь в вечерней мгле. Человек явно хотел побыть один, старался остаться незамеченным.

Как мне поступить? Решил пройти мимо – разве нельзя здесь прогуливаться? Кичка на голове – значит, девушка, а не парень.

Когда приблизился, она повернула голову, в отблеске бакового фонаря я увидел знакомое лицо: «Акула»! «Акула» плакала. Что за дурацкое слово, какая она «акула»? Чудная, нежная, своенравная, ранимая… Сумасшедшая. Придумывает себе роль, верит в нее, играет на разрыв сердца – и всех остальных заставляет участвовать в своем спектакле. Наконец-то, я нашел ее. Весь вечер бродил по кораблю, искал, боялся, что вновь куда-то исчезнет.

Я посмотрел на вздрагивающие плечи, которые когда-то так любил, коснулся руки и вновь оказался во власти воспоминаний недавнего прошлого, в глазах потемнело, подступила липкая дурнота, стук сердца отдавался в голове и ушах.

– Хватит, дорогая, ну, хватит, – ты меня уже и так наказала. От души помучила, наизнанку вывернула, тебе что – мало этого? Может, я чем тебя и обидел… Прости, если так, ты же знаешь, я не хотел. Закончим этот безумный спектакль. Оставь свой зачуханный корабль, – поедем домой, у нас ведь есть… У нас есть наш-с-тобой настоящий дом.

Она подняла опухшее от слез лицо.

– Я знала… Знала, отличник, что ты все равно меня найдешь. Но почему, почему ты так долго не приходил?

Пелена тумана и облаков рассеялась. Луна разглядывала свое отражение в море и улыбалась.

Красные рассказы

Каждый может получить свой Рудис

Двойная жизнь Гарика Хадеры

Гарик следил за собой. Сегодня суббота. Спешить некуда. Тщательно обработал ногти на руках. Осмотрел пальцы ног. Тоже кое-что подправил. Гарик не ходил дома в трениках с вытянутыми коленями, как это делали многие в середине шестидесятых. У него был тяжелый махровый халат. Израильский. А может, и бельгийский. Но уж не советского производства, это точно.

Подошел к трюмо. На него смотрело интересное, немного капризное – немного женственное лицо. Хорошо очерченные чувственные губы, причудливый изгиб бровей. Рейсфедером как щипчиками аккуратно выдернул из бровей пару волосинок, выбившихся из ряда, и длинную волосину, выросшую на ушной раковине. Маникюрными ножницами аккуратно выстриг пучки растительности в ушах и ноздрях. Вытащил новое лезвие безопасной бритвы «Нева». Станок, хромированный стаканчик для мыльной пены и помазок остались у него от погибшего на войне отца. Побрился, подправил виски. Освежил лицо одеколоном «Шипр», непременным признаком элегантности того времени. Гарик знал, что этот аромат кружит головы юным красавицам. Осмотрел себя в зеркало: ни одного пореза – высший класс! Кожа чистая – ни угорьков, ни хотимчиков. Эх, причесочка уже поредела, рановато! А какой был в свое время кок!

Мой кок пропитан бриолином,
Сияет словно антрацит,
И дудочки одеты с мылом,
Я – смерть для обалделых цып.[40 - Равиль Валеев http://parnasse.ru/poetry/lyrics/town/stiljaga.html (http://parnasse.ru/poetry/lyrics/town/stiljaga.html)]

По советским меркам Гарик считался франтом. На работу одевался с иголочки, но строго – длинный галстук, скромный, без пирамид и жирафов, и костюм фабрики Володарка. Когда был чуть моложе, слыл «стилягой» – на вечеринки и танцы ходил в шузах на толстенной белой или желтой подошве, в широком на-два-размера-больше твидовом пиджаке, в брюках-дудочках. С возрастом постепенно становился консервативнее в выборе облачения, тем не менее, в его одежде всегда было что-то, о чем можно сказать – одет не как все. Импортная фланелевая рубашка без стойки, брюки на молнии, а не на пуговицах, а если не брюки, то джинсы. Последние появились совсем недавно, покупали их только у фарцы. Никогда не надевал на икры резинки для поддержания простых трикотажных носков. Доставал через знакомых (в магазинах такого не было) импортные носки, которые сами держались на ноге. Не носил «семейных» трусов, платинированного или байкового белья. Нижнее белье покупал у фарцовщиков, а зимой, за неимением теплых импортных кальсон, старался обходиться без них. В мороз – перебежками, от парадной до трамвая, от трамвая до проходной своего Гипролака. К подружкам и их одежде он предъявлял такие же высокие требования, особенно – в смысле белья. Так что девушке было непросто угодить этому доморощенному франту. И не только бельем. Потому, наверное, до сих пор и не нашел себе подходящей спутницы жизни. Он стремился не только хорошо одеваться, но и жить, как он говорил, «красиво». Любил, чтобы дома ему изыскано сервировали стол. Ложки, вилки, ножи должны быть только серебряными, сам старался есть в соответствии с правилами этикета. Раздражался, когда домочадцы неверно, по его мнению, пользовались приборами. На столе обязательно должны быть бумажные салфетки, даже если он заскакивал домой на минуту попить чай. Бумажных салфеток в доме всегда было много. Ведь в то время в стране победившего социализма не выпускалась туалетная бумага, в дело шли салфетки – не пользоваться же газетой как все. Раздражало его и отсутствие в аптеках ассортимента изделий номер два. Перед самыми наиважнейшими свиданиями приходилось опять идти на поклон к фарце и раздобывать что-то поэлегантней.

Гарик был неглупым человеком. Понимал, что он немного нарцисс, а вот брутальность в его облике начисто отсутствует. Дожил – еще немного и засветится тонзура. Для него это станет полной катастрофой. Был бы брутальным, пожалуйста – короткая стрижка, и никаких проблем. Придется в будущем завести усы. И в себе надо как-то понемногу воспитывать, растить брутальность. И воспитывал, и растил. Поэтому часто говорил нарочито грубо, резко, раздраженно, хотя на самом деле был человеком скорее мягким и ранимым. А вот раздражительность, пожалуй, была вполне в его характере.

– Лёля! Ты дашь мне завтрак? – закричал он, не выходя из комнаты.

Лёля – мать Гарика. Он называет ее – или по имени, или по имени отчеству – Еленой Максимовной. Мамой – только, если очень рассердится. После войны осталась Лёля без мужа, без родственников, одна с подростком на руках. В Ростове-на-Дону. Узнала, что в Ленинграде ее двоюродный брат Леонид Львович только что развелся. Детей нет, хвостов нет. Инженер. Скромный, застенчивый, приличный человек. Работа есть, заработок – тоже, и жилплощадь впридачу. К тому же собой недурен. Высокий, кудрявый, только худенький очень. За время войны вообще доходягой стал. Активная Елена Максимовна – в Ленинград и враз женила на себе тихого, интеллигентного Лёнчика. Переехала с сыном к нему.

Для неудачливого Леонида эта женитьба стала неожиданным выигрышем в лотерею. Хохотушка Лёля обожала мужа, холила его, лелеяла. Подкормила – Лёня вообще красавцем стал. Умный, застенчивый красавец. Только немного бесхарактерный. «У меня самый красивый муж, – любила говорить Елена Максимовна и обнимала его прилюдно. Лёня застенчиво улыбался и гладил ее редкие рыжеватые волосенки. – А какой добрый, заботливый, какой умный! Ни у кого нет такого мужа».

Многочисленные сестры Леонида, их мужья и дети очень дружили до войны. А после войны – все остались живы – сплотились еще теснее. Жили врозь, их разбросало по разным районам, у каждой семьи – своя комната в коммуналке, но по существу, сохранили «большую семью» своих родителей, ушедших к тому времени в мир иной.

Поначалу приняли Лёлю хорошо. Главное, чтобы брат был с ней счастлив. Очень скоро узнали ее дурной характер. Держалась лисичкой, ласковой хохотушкой. Ей нравилось стравливать родственников друг с другом, передавать гадости – «под большим секретом». Ласковая лисичка, ядовитая змея, наглая притворщица, беззастенчивая врунья – как это все сочеталось в одном человеке? С годами Лёля подурнела – расплылась, волосы стали еще реже, когда-то приятное лицо исказила гримаса постоянного недоверия и злобы. Нашептывала и мужу недобрые слова о сестрах. У того хватило ума не поддаваться на провокации. «Знаешь, Лёля, это мои сестры, они всегда помогали мне, не хочу больше ничего плохого о них слышать». В большой семье знали цену Лёле, но терпели ее. Ради брата.

Леонид не пытался стать Гарику отцом. Относился ровно. Старался помогать. Давал деньги подростку, потом юноше, не жадничал. Да и сейчас редко отказывал пасынку в просьбе. Но в жизнь его не вмешивался. Не поучал, не контролировал. Может, это и хорошо. Гарик почти не помнил отца, а к Леониду относился с большим уважением. Отцом называл редко, чаще – Леонидом Львовичем. Был благодарен, что тот в свое время приютил их с матерью, содержал все эти годы. Сейчас Гарик сам зарабатывал. И давно уже. А в свое время… Лёля в этом своем втором замужестве почти не работала. Инженеры тогда неплохие деньги получали, Леонид один содержал новую семью. Жили по советским меркам достойно, но все равно – достаточно скромно. В меру прижимистому Леониду удалось поэтапно с доплатой поменять свою убогую комнатку в коммуналке на отдельную квартиру, вначале крошечную, потом побольше. Теперь они жили лучше всех родственников. Имели трехкомнатную квартиру на третьем этаже без лифта. В доме времен социалистического конструктивизма на углу Чапаева и Скороходова. Комнаты хоть и небольшие, потолки низкие, но все равно – трехкомнатная квартира! У Гарика – своя комната, у родителей – своя, плюс – гостиная, неслыханный шик по тем временам!

Гарик вышел на кухню. Лёля хлопотала по хозяйству. Муж уже накормлен, теперь твоя очередь – иди, иди, сыночка.

– Лёля, какую гадость ты готовишь. За всю жизнь так и не научилась готовить нормальную пищу, как тебе не стыдно? Ты же не работаешь. Какой едой ты отца кормишь?

– Не нравится? Вот пусть тебя твоя Люда и кормит.

– Люда, в отличие от тебя, хорошо готовит. У нее вкусная пища – не пережаренная, не пересоленная, не переперченная, не сырая… А ты все экономишь, жаришь протухшие яйца и осклизлые сосиски на провонявшемся сале или прошлогоднем маргарине… Зачем ты вообще травишь нас этим маргарином? На родном сыне экономишь? А у Люды всегда все в порядке. И стол она умеет накрыть. И прибирает хорошо. Не то, что у тебя: по углам – крошки, пыль… Немытые тарелки стоят до вечера, пока ты соберешься… Хоть бы мужа постыдилась, вместо того, чтобы сюсюкать – Лёнечка, Лёнечка! – лучше бы дома навела порядок. Если б Люда стала здесь хозяйкой, все было бы чисто и аккуратно, а не хлев как у тебя.

– Далась тебе эта Людка. Не вздумай ее на самом деле хозяйкой к нам привести.

– А чем тебе Людка плоха?

– Кто она такая, Людка эта? Без образования, работает товароведом в каком-то магазине. Канцелярском, что ли? Старше тебя на три года. Коротышка-замухрышка – полтора метра роста. Таких взрослых женщин не бывает в природе.

– Зато у нее все на месте, и мордашка очень даже хорошенькая.

– Что же тебя все так на гоек тянет? И Наташка твоя длинная…

– Я давно с ней не встречаюсь.

– Давно, две недели – очень давно. А Светка? Вчера только к ней бегал. Бегай, бегай, дело молодое, я не возражаю. Не пора ли уже остепениться? Неужели нельзя найти девушку из хорошей еврейской семьи?

– Где же ее найти? «Такую чистую, как мытая посуда, такую умную, как целый том Талмуда». Надо было тогда в Ростове оставаться, а не бежать, задравши хвост, в Ленинград. Там бы нашел.

– Все мать тебе виновата. Захотел бы, так и здесь нашел бы.