Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

Повернувшись к нему, Ама попыталась достать его плевком, но ослабленные силы и высохшая глотка, не дали ничего кроме сгустков крови, размазанной по потресковшимся губам.

– Видишь, внутри ты приняла уже свое рабство, и не можешь навредить своему господину; как бы тебе этого не хотелось, твоя рабская душа не позволит сделать этого. И все вы люди такие. Поэтому-то ничего не изменится в этом мире, ваше рабское, никогда не позволит вам вырваться из вашего плена и порвать эти путы. Будь вы рабы или господа, будь вы бедны или богаты, внутри вас сидит это вечное раболепство, это вечная потребность кому-то услужить, кому-то подчиняться. И только мы – боги, не ищем себе награды за услужение, но сами берем положенное нам. Пока остальные гнут спину, мы разбрасываем жизнями; пока другие сгребают богатство и жаждут величия, мы топчем тлен и плюем на ничтожность; пока кто-то ищет поводырей, чтобы найти пути, мы сметаем любые мосты – богам все дороги ведомы, богам нет преград, чтоб пройти.

Старую гадалку рассмешили столь самонадеянное речи, но она смогла лишь зло передернуть губой и сказать, что все люди подвластны общим законам и никто не знает, что с ним произойдет завтра.

– Ты думаешь? Я вот, например, точно знаю, что будет с нами, и не только завтра. – Продолжая бахвалиться, возразил пустынник. – Завтра мы вернемся в свое становище и будем дожидаться торгового поезда, чтобы всучить им свой товар и сопровождать их, а твоих друзей, равно как и тебя, ожидают большие перемены. Вскоре и я переменю свою скиталичью свиту, на царское платье. Вот только закончу одно общее с местным лугалем дело.

– Ха. Я так и думала, что ты всего лишь чей-то служка на побегушках. А выступал тут петушком, богом себя называл. – Насмешливо прокаркала старуха, набравшись сил для последнего плевка.

– Да, что ты знаешь?! – Едва сдержавшись, чтоб не зарубить ее, прохрипел Аш-Шу. – Еще никто не посмел обвинить меня, в том, что я хожу под кем-то. Если бы не общий враг, я бы никогда рядом не встал с этим выродком презренного колдуна. Но не приходится выбирать, когда дело касается чести или правды, с кем или против кого ты. Я ведь не всегда был ловцом душ, я долго скитался по пустыням, как и все мои сородичи, там у себя на родине. Живя в шатре и кочуя по родным просторам, я пас скот и даже не думал, что когда-нибудь стану обретаться убийствами и разбоем. Думаешь, я просто так вас выслеживал и хватал. Неет, все это потому, что вы – кишцы, лишили меня прежней жизни, заставляя платить безмерные подати и молиться чуждым богам.

– Не ищи себе оправданий, сучий хвост. Видала я таких на своем веку: много и долго пыжатся, рисуясь гордым орлом, а потом, так же неожиданно и быстро стухиваются, оказываясь на деле потоптанной курицей.

– Замолкни! – Подвзвизгивающе вскрикнул пустынник, к своему ужасу начиная терять веру в собственный самообман.

Озираясь по сторонам, с беспокойством высматривая, не заметил ли кто его мимолетной слабости, и с облегчением удостоверившись, что каждый погружен в собственные дела, и никому, кажется, нет дела до его позорного поражения какой-то старухе, он прикрикнул на нее еще раз, но на сей раз гораздо мягче и примирительней:

– Замолчи! Лучше замолчи. Тебе же лучше.

И понимая, что долгого общения с ней не выдержит, заторопился по другим делам, предоставив мученицу охране.

***

Аш-Шу удивлялся, как можно переносить страдания, когда казалось бы, единственное спасение от них должно прийти тут же, после недолгих мучений, от неимоверной боли и несовместным с жизнью ущербом для тела. Но смерть к пытаемым все не приходит, к удовлетворению его продлевая невыносимые мучения страдальцев до бесконечного. Слишком долго он терпел бестолковость сброда Тасара, пока не дотерпелся до того, что по их недосмотру и допущению, пленники умирают не понеся заслуженное наказание. Вот теперь, пусть на себе испытают то, что сами сотворяли со многими пленниками и нерадивыми слугами и их детьми. В первый раз, он поступает так со своими воинами – детьми пустынь, до сих пор все ограничивалось или легким наказанием, или мгновенной смертью провинившихся, дабы не отворачивать от себя остальных. Так как хороший и верный воин ценен, а люди Тасара, несмотря на их бестолковость – бойцы хорошие. Он и сам не мог бы ответить себе, с чего он так взъелся на них из-за смерти какой-то бродячей старухи, ведь он сам не раз помышлял избавиться от нее как от ненужного груза, втайне мечтая, что она сама как-нибудь отойдет в мир иной, не вынуждая его прибегать к насилию. Но в то же время, боялся больше не услышать, ее каркающего, скрипучего голоса и не увидеть ее страдальческого лица изборожденного морщинами, так забавно кислящегося от горя.

Конечно, князь пустынь обставил все так, что казнь этих разбойников выглядела вполне должной, так как люди Тасара не в первый раз нарушили порядок, им установленный, а именно – беспрекословное выполнение приказов. Его повеление должно быть выполнено и это главное, и не его дело как они это сделают. Но где-то там, в глубине, он сознавал, что это его слабость а не сила, и понимание этого еще больше злило его. Да еще и казнь собственных людей, не воодушевляет других, хотя и держит в повиновении и благоговейном страхе. Как он устал, находиться в этом вечном напряжении, боясь сделать что-то не то, ляпнуть что-то невпопад, обнажая свою слабость. Старуха на некоторое время, стала для него какой-то отдушиной, в которую он мог испускать пар, делясь с ней сокровенным, не боясь уронить своего положения. После того как ее не стало, он будто снова осиротел, не находя в себе больше покоя, но стал лишь еще более свиреп и жесток, наводя ужас на своих людей не смеющих даже возроптать, беспрекословно выполняя его повеления. И когда он приказал поступить со стражами – долженствовавшими следить, чтобы с пленницей ничего не произошло – как с рабами или с простолюдинами, никто не нашел в себе смелости вступиться за них.

Кожа их, оказалась не такой податливой, как кожа женщины или ребенка, принося еще большие страдания им, и мучительную возню их бывшим товарищам, вынужденным исполнять приговор, показывая свою преданность. Что может быть устрашающей, чем кожа, содранная с живого человека; что ужасней может себе представить человек, чем претерпевать невыносимую и нескончаемую боль без облегчений, сознавая отнятую часть себя, продолжая еще дышать, зная, что всему конец. Только о смерти может молить человек, о смерти приносящей конец. Жаждать ее и бояться, уповая лишь на милость того неведомого.

Наблюдая за тем, как неловко палачи справляются с грубой кожей на жилистых остовах, Аш-Шу снова невольно сравнил их с нежной и гладкой кожей детей и прекрасных женщин, да и старческая, складистая, легко сползает с усохшего тела. Даже изнеженные рыхлости чиновников, не столь грубы и жестки; примерно так же, как шкурка мыши против бычьего кожуха. Настоящие воины пустынь закалены и выносливы, поэтому, кожа их сходит тяжело, крепко вцепившись в плоть, то ли из-за неопытности, то ли из-за страха палачей, забирая с собой частички мяса, остающиеся на ней. Что ж, тем лучше: это делает боль для выносливых тел, столь же нестерпимой как для остальных, не привыкших переносить радости войн.

Он услышал всхлюпы и свист издающийся от одного из останков, того что было человеком, и был удовлетворен, что это сам Тасар корчится в предсмертных судорогах.

8. Рассвет.

Впереди мелькнул блик, ему вдруг так показалось, там далеко. Откуда-то послышались едва уловимые звуки и чудилось, повеяло чем-то разрезывающим эту беспрерывную, бездонную пустоту, и забрезжил свет. Где-то вдали, совсем чуть-чуть, почти невидимый, но среди этого спертого мрака, почти ослепительный. А вспыхнув, не исчезал уже. Он мал, но достаточен, чтобы поднять дух, вселяя надежду, что это еще не конец, и пробуждая волю к стремлению вырваться из этих хожений в вечной тьме. Он еще долго маячил впереди, едва видимый сквозь пелену слепоты пока он шел к нему, как будто дразня, не приближаясь ни на шаг, так, что вновь стало зарождаться это пугающее чувство тревоги, и он начал беспокоится, не видение ли все это его обезумевшего разума. Он уже начинал терять волю, так разросшуюся от возродившейся было надежды, взор его потухал и ноги не несли уже так легко, и казалось, сама надежда начинает покидать его, и только присутствие этого света, этой песчинки среди мрака, что бы это ни было, не давало ему отчаяться окончательно. И он шел замедляя шаг, почти так же понуро, как прежде, и лишь глаза всматривались еще в тишину, находя в этой песчинке единственную поддержку; как свет, вдруг резко поднялся и, разрастаясь, стремительно вырос, врываясь и становясь все больше, разрывая горящими руками пелену ненавистной тьмы и протягивая ему теплые ладони.

Ему казалось, что это само солнце спустилось к нему, сам Уту удосужил его своим вниманием, так ярок казался ему этот свет, так желанен. Ведь кто-то действительно шел к нему, освещая путь перед собой невидимой лучиной, и ему даже не подумалось, что едва освещаемый шаг грядущего, не то же, что свет дня или сумерек, или даже ночи под зорким приглядом синебородого Нанны. Этот свет казался ему, ярче самого яркого дня. Между тем, тот – кто-то, приближался все ближе, узреваясь высоким старцем, вышагивающим в кромешной тьме длинными, мерными шагами. В его безбородом, не истощенном, а скорее изможденном лице, выражаались многие и многие веки безотложного труда и заботы, а седеющие короткие волосы, выдавали пеплы прожженных лет, и сам он был весь какой-то пропыленный, как старьевщик собирающий людскую ветошь. Выискивая и находя его зрачками из-под опущенных век, он тянул к нему свою длинную, жилистую руку, обнажив которую, рукав тяжело скользнул, являя древность скитальичьих одежд.

Не успел он испугаться или обрадоваться, как вновь оказался стоящим пред высоким судейством, но никто не судил уже его.

– Зачем ты привел его сюда?! Участь его решена! – Гневно, но не громко и без крика, со сдержанным достоинством царицы, возвещала со своего возвышения грозная властительница мира мертвых. И так же грозно вторили ей, обычно немногословные судьи, ставшие вдруг раздраженными и ворчливыми, наперебой ругая его спасителя, стараясь угодить белой повелительнице.

Казалось тот кого только коснется, недовольный взгляд их, должен пасть ниц и молить о пощаде, милости и о прощении вольной или невольной вины своей, но этот странник поражал невозмутимым спокойствием. Молча выслушивая все наговоры их, он вдруг сам грозно свел свои убеленные брови, точь в точь, как делал это человек в его детстве, и ударил об пол так, что все всколыхнулось вокруг и прошелся гул наползающего труса, что все кто стоял, не смог удержаться. И громыхнул громовым раскатом так, что зашатались и стены их безрадостного мира.

– Я гляжу, в угаре всевластия, вы стали забывать пределы вашего могущества, раз не слышите право страждущих! – Мрачно вещал его проводитель. – Справедливость взывает к возмездию! Сатарана должен вершить!

Но не укротит свой гнев своевольная богиня, но не утихают божественные судьи.

– Пусть он вершит свое дело, не мешай нам вершить наше! – не унимается Эрешкигаль.

– Никто не покушается на право страждущих, оставь приговоренного в его участи. – Примиряюще, но настойчиво гонят его судьи. – Уходи.

– Вы кажется, и впрямь забыли кто – Я?!!! – Возвысил свой голос странник. И стены посыпались от этого окрика, и попадали даже те кто не стоял.

– Я могу напомнить! – Продолжал он. – Только вам это, тогда уже и не пригодится! Року подвластны и люди и боги, и только определяющему судьбы дано решать их предназначенья! Одно движение моих век и не будет ни меня и ни вас, ни этих стен, ни даже того, кого вы называете отцом и по глупости своей почитаете вершителем! Не будет ничего!

И задрожали тут всемогущие боги, и еще бледнее от ужаса стала горделивая царица, и пали они в страхе перед странником ниц, трусливо и подобострастно показывая благоговение перед ним. Он же, презирающий любое чинопочитание, не придавая почтения преклонению пред ним, указуя на него перстом, напомнил волю Нинурты:

– Сатарана должен вершить свое дело! Се – меч его! Так пожелал Нинурта блюдущий справедливость, чтущий законы мироздания!

И оставив лежащими на коленях вершителей мертвых, подъяв его, выводил наружу, на свет, проводя сквозь толщу великой горы.

Странник не стал вести его, к тем многим дверям, чрез которые тащил злорадостный Эркал, где бдительный страж всякий раз требовал плату за проход, но нес его прямо к сводам. Невольно сжавшись, он зажмурился, готовый быть расплющенным о холодную стену, слыша напутственное вслед: «Зри!». И перед его глазами промелькнула жизнь, как он ее помнил; погружаясь, видел он и прошедшее настоящее, и как казалось, что-то из происходящего где-то вне него и что-то из грядущего, и готов был смотреть еще, но выход вовне прервал все его размышления.

9. Восхождение.

Позволив пленникам отдохнуть, разбойники, тем не менее, осмотрительно их разделили. Потирая разбитые ноги, старуха, незаметно всунув в руки эштарота пучок трав болиголова и кулечек щепотки, тихо начала нашептывать:

– Возьми, нам больше не представится случая оказаться рядом. Остальное собери сам, надеюсь абгал поделился с тобой знаниями о травах. Я припрятала их для себя. Но что знание травницы, против знаний жреца самого бога мудрости? Я умею мертвить, но мне неподвластны чары воскрешения, да и боюсь – моя старость будет помехой и не позволит сделать это с собой.

И подбодрила побледневшего юношу, понявшего, что она от него ожидает:

– Я знаю – тебе страшно, но сейчас у нас другого выхода нет, а время ждать не будет. От них далеко не убежишь, а связанным освободиться не получится. Это очень опасно, но ты молод и полон сил, и мы будем надеяться на лучшее. Я же сделаю все, чтоб ты мог пробудиться, и чтоб сон твой не потревожили дикие звери. От нас с тобой зависит, будем ли мы как прежде вольны и свободны, или нас ждет участь рабов на чужбине. Всех нас.

Из уважения к старой женщине и чтобы не привлекать внимания находившихся рядом лиходеев, спрятав полученное за пояс, Аш молча сглотнул обиду на то, что за время долгой поездки, у нее сложилось представления о нем как о жалком трусе. Заметив это, старуха поспешила его успокоить.

– Не стыдись своего страха, смерти бояться все, даже дураки. Даже если в ней ищут радости молящиеся и спасения страдальцы, то и в них проскальзывает сомнение, а так ли это. Потому-то и нуждаются в помощи словоблудов и впускают в себя дурман перед встречей с нею. Перетерпеть его могут, разве что только любовь и гордыня.

И продолжила:

– Как будешь готов, дай знать, и когда это случится я позабочусь о тебе. К следующему дню, все должно начаться. Вот тогда-то, ты и нагонишь нас. Но торопись, мы не должны уйти далеко. Я буду ждать тебя три ночи. Если все получится, в это время ты уже нас нагонишь, в противном случае я буду думать, что ничего не вышло и тебя больше нет. Но я верю, все выйдет и ты нас освободишь.

Как и предполагала старая гадалка, как только они дошли до первого «пастушьего» становища, где их ожидали остальные «подпаски», с такими же несчастными пленниками, опасаясь сговора их разделили, соединив каждого с кем-нибудь из находившихся здесь невольников. Теперь все думы о претворении замысла травницы, ложились на плечи Аша, который при каждом удобном случае, собирал все, что попадалось под руку и уже потом, перебирая, оставлял то, что могло сгодиться. К счастью, многого не требовалось, абгал научил его способам, в которых применялись различные сборы, из разных основ со всех краев необъятного Калама, что давало больше возможностей, приготовить снадобье так как надо. Довольно скоро он нашел все необходимое, с каждым передвижением, с каждым шагом, срывая травы, отлавливая живность, выкапывая дары земли и пряча все это в складках своего шубату. Оставалась неразрешимая задача сготовить это самое средство, а главное, нельзя было ничего сделать так, чтобы никто этого не заметил: веревки, которыми он был крепко связан, сковывали движения, а сам он находился под постоянным призором, если не охранников, то вниманьем глаз связного по неволе, которые всегда сопровождали его. Между тем время шло и нужно было действовать, и действовать как можно скорее. Старая гадалка была права – если и бежать то только сейчас, пока они как скот перегоняются по дикой пустыне; вскоре будет поздно, что-либо предпринимать. Хлебнув воды с пылью зеленого камня, он с тоскою глядел в подернутые пылающим закатом облака, сжимая свой сбор из трав во взопревших ладонях.

– Все думаешь, как сбежать? – Услышал он за спиной насмешливый голос, в котором сразу узнал голос ночного гостя…

***

Он стоял в зелени благоухающих трав на склоне вершины, неоспоримым величием возвышавшейся над простершимся миром, убегающим голубыми прожилками рек в бездонность лона своей великой матери, заточенной, но не укротившейся. Свет отовсюду ласково проливаясь живительными лучами, нежными объятиями касался его многострадальных членов.

– Что сказал он о тебе? – Услышал он за спиной, голос почти неслышимый.

Обернувшись на него, он увидел, что стоит здесь не один, но склон горы чуть ли не до самой выси, облюбовали люди в долгих до пят, песочно-белых сорочках из рогожьей холстины с широкими рукавами, длинными, почти касавшимися земли. Было невозможно понять, мнут ли их ноги хоть травинку, так мягко и недвижно они стояли. И самый близкий вопрошал его.

«О ком он?!» – Лишь только мелькнуло в его голове, как вопрошающий тут же ответил, угадывая его недоумение:

– Намтар. Он вел тебя.