Что там, за дверью?

– Вы не слышали, Сотбис ещё не отменили?

Так что и впрямь, может, всё нормально, и только у меня мозг неправильно так отформатирован: это делать – можно, а так – некрасиво. Типа: не смешивайте краски? Да?

А время-то изменилось, искусство – чистое и настоящее, тонкое и нежное – ах, когда это было?!

Правда, повторю, у меня, вот, пока так не получается, – резкий переход из света в тень вызывает оглушительное головокружение.

Что до автора, не забыли его, шут-ник-а этого, – мне говорят: – Оставь его, он хоть сам на себя работает!

Но я его и так уже простил. Всё, гаду, простил, – уж больно хорошо пишет! Особенно про любовь…

    2015 г.

Книга, одна из многих

Так и случилось, как он ожидал. Но момент, когда время толкнуло его в спину и выбило из круга с теперь насмешливо глядящей на него надписью «Смысл жизни» всё равно оказался внезапным. Теперь он парит над собственным прошлым, гири, съеденные годами жизни, сломали крылья мечты и тянут вниз на всё более чуждую территорию. Обобранный ветром падения он лишился почти всего, что у него было…

Единственный предмет, с которым он не расстался, – плотно сбитый дневник, книга, с порога которой началась летопись того, что было, наброски надежд, которые теперь остались в прошлом, кляксы разочарований. Сейчас она близка к завершению, практически, можно считать, закончена. Всё, что теперь необходимо – поставить дату и запечатать своим автографом. Но сейчас он находится уже у пределов последнего вздоха. Действие уже не вызывает результат, так что – в силу сложившихся обстоятельств – ни то, ни другое сделать он не успеет. Не успеет закончить последнее предложение, выровнять строчку, спуститься к концу страницы. Он понимал это, но ещё раньше он знал, что в какой-то точке процесс всё равно должен был прерваться, – бывает ли, чтобы судьба отпускала кому-нибудь исключительное право самому проводить себя в последний путь, дав возможность посмертной подписи…

Так что сейчас можно уже немного передохнуть: наручники когда-то взятых на себя обязательств успели проржаветь от времени и сами собой рассыпались, дав ложное счастье избавления. А он, человек, в принципе, пока ещё остался: теперь он одновременно и писатель, и единственный, по всей видимости, судья, и читатель. «Главный редактор» смотрит сверху на его пожилую суетливость и понимающе улыбается.

Человек вспоминает, как день-день пополнял записи, прессуя события в мысли и итоги. Как в спешке, не осветив вниманием, он иногда пачками вминал в книгу не только свою, но и чужие жизни и судьбы, и без разбора расталкивал их по углам страниц. Там они множились сами, без его ведома, прописываясь «симпатическими» чернилами и скрываясь на «симпатических», не видимых ему страницах.

О-о, он помнил, как муравьи буковок, выстраивались в цепочки строк и колонны текста. Как поначалу с лёгким звоном слова падали на поле листа и расцвечивали его торжеством жизни, и как потом звуки эти глохли, временами уступая место панике сомнений. Затем всё чаще – осторожному пальцу, который ворошил страницы в поисках пропавшей нити изложения. Потом – тишина, иногда лёгкий треск пересохших листов.

Да и чернила, эта кровь письма… Он заметил, как время всё быстрее выпивает их и уносит с собой, а пересохшее перо оставляет за собой всё менее различимые тени фраз, а то и вовсе бесследно скрипит, и давно уже бежит впереди пустых строчек.

Человек поймал себя на том, что раньше, наполненные кровью бытия, страницы были гладкие и упругие, они спокойно вмещали в себя сумасшедший ритм жизни, её энергия вселяла порядок в беспорядок и придавала смысл бессмысленной гонке со временем. Чем дальше, страницы становились тоньше, хрупче, они рассыпались, не перенося, видимо, тяжести запрессованных в них лет. Ближе к концу книги, они стали тусклыми и полными грусти: так слепнущий глаз плачет по яркости цветочного рынка. Страницы гасли, как выгорающее пламя сердца и мыслей. К концу книги они стали всё чаще повторяться, т. е. с тем же текстом и той же нумерацией. В слабости движений своих они тихо шуршат, потеряв и надеясь найти сами себя.

А ещё они лишились новизны и с ней – интереса. Поэтому, наверное, человек стал листать их в обратном направлении, где с дрожащих высот возраста, они возвращали его к бестолковым, но таким полным жизнью временам.

– Листки, что вы ещё прячете между собой? Голыми нервами я касаюсь вас, я, – тот, кто вдохнул в вас летопись жизни простого обитателя земли, с простыми же, разнесёнными по страницам незатейливыми историями, написанными…. А для кого, впрочем, написанными?..

– Кто, кроме ветра, будет ворошить страницы…

Такой обычной жизни и её… пепла, уносимого ветром.

А может?.. А, может, дать листочкам просто разлететься. Отпущенные на свободу, их белые крылья разнесут их далеко-далеко. Там они упадут на землю и прорастут новой жизнью. И она будет совсем другая, непохожая на написанную. Солнце развернёт и разгладит лицо каждой странички и лучи будут их читать, переходить от строчки к строчке, от слова к слову, одевая их в новые, фантастические краски. От них будет пахнуть свежей жизнью, которая напишет свою, совершенно другую историю.

    2017 г.

Невесты

Сразу замечу: это не исповедь, не тайные кладовые памяти и не какая-то откровенность, вынужденная рядиться в драпировку ложной смущённости.

Обычная, старая как мир, история. Со временем вуаль сомнения – делиться ею, нет ли – истлела за ненадобностью и запорошена временем.

Итак: кровать, в голове её тумбочка, жёлтый шатер света из-под абажура, светлый круг на подушке, и она…

Избирательная память крутит кинематографом кадры прошлых дней. Лучик его, как на экране, продёргивает следующую из ряда, кажущегося бесконечным, картинку. Как в рамке киношной темноты они выплывают друг за другом: умные, веселые, грустные, скептичные. Каждый раз разные, но всегда в чем-то неуловимо схожие… гладкая, нежная цепочка, звенья которой непрерывно перетекают одна в другую.

Может, поэтому не успели ещё исчезнуть чары одной, с которой только-только обменялись душами, и холод забвения не успел ещё вморозить её в историю, оставив о себе только память, как за ограду ресниц из будущего проникают новый лики…

Я слишком хорошо знаком со своей беспокойной натурой, чтобы не знать заранее, чем всё закончится. Даже когда сердце заходится от счастья текущего знакомства, я уже на этом этапе чётко вижу другое, которого пока ещё нет.

Не могу ничего поделать с ртутной подвижностью своего любопытства: рука трогает настоящее, а глаз обшаривает горизонт в поисках очередного интереса. Неиссякаемая жажда головы и сердца, бесстыдно отрицает постоянство привязанностей, несмотря на то, что надо отдать должное: каждый раз душа просто разрывается от надвигающейся тоски расставания. Но опять что-то, неизвестным пламенем выжженное на поверхности сознания, толкает в очередной поиск: может, на сей раз следующая встреча закроет прострельное отверстие души, зарубцует сердце, успокоит мятущиеся мозги?..

Может, хоть на сей раз?.. Ещё не отзвучал ласковый шорох слов, и не рассеялось их тепло, ещё впечатана в сердце пронзительность откровений и безграничная глубина вверенной мне души, но кристальная её прозрачность грустной паутинкой уже уносится очередным порывом сквозняка и превращается в лёгкий дым прошлого.

Да-а… одна встреча только-только прошла, переплеск её эха ещё исходит за уловимые пределы, а я снова готов броситься в новый бесконечный водоворот ожиданий и пропастей надежд, пока ещё закутанных в чадру тайн.

Волны образов, не в астральном, а что ни на есть, земном воплощении, спрятанные за обложкой ваших имен, поднимаются и опадают, вынося и оставляя на берегу наших встреч трогательные отпечатки своих следов. У каждого свои. Они напоминали, как без раздражения и требовательности во взаимности, просто от широты и неиссякаемости натуры отдавали всё: глубокую мудрость печали, стоицизм веры, неистребимость надежды…

И какой бы я ни был, вы – вы! – заслужил я или нет, – скорее всего – нет, вы дали мне силу подняться над серостью жизни, заглянуть в лицо всем правдам мира, чтобы найтиодну, которая правит – любовь.

Далёкий от исповеди или мольбы о снисхождении, я понимаю, что не стою вас. И вы, зная это, всё равно одна за другой, полные или филигранно выточенные, подсвеченные тайной, отчаянно выставляясь или прячась от ревнивых глаз, стоите, зная и веря, что очередь эта, какой бы она ни была длинной, дойдёт и до вас.

Лёгкой рукой пройдусь, как бы на ощупь, знакомясь с будущими секретами, и возьму себе одну из вас, на сегодня… завтра, пока она не отдаст мне всё! А потом… потом отложу её в сторону.

Молча и с любовью осмотрю ряды ваши. Один за другим, полку за полкой.

Невесты мои, книги мои…

    2016 г.

«Кофе»

Три приятеля из вида «гомо советикус», подняв настроение в центральном ресторане города, последними из посетителей покинули его гостеприимные объятия.

Дальнейшему полёту души грозило быть прерванным очередной противоалкогольной кампанией их государства недоделанного социализма. Настрой требовал немедленного продолжения. Но магазины закрыты, домой не хотелось, и единственной рабочей опцией, предложенной одним из участников, было ехать в аэропорт. Предполагаемого сыра в мышеловке, как и следовало ожидать, не оказалось, но самый бойкий из хлопцев ненадолго исчез в недрах кухни, и буквально через пару минут крутобокая официантка принесла закуски и многозначительно кивнув на кофейный набор, поставила его на стол. Водка, закрашенная портвейном, с лёгким бульканием немедленно перекочевала в маленькие фарфоровые чашечки, а знающие руки кратчайшим путем перенаправили их по нужному адресу:

– Жизнь продолжается, господа!

«Всё стало вокруг голубым и зелёным…», – «кофейные» пары прорастали музыкой и цветом.

Неожиданно, скучавший за соседним столом пассажир с тоскливым стаканом чая в руке, наклонился к ближайшему из ребят:

– Чо пьёте-то, хлопцы? – Ребята, манерно оттопырив мизинцы, как раз поднимали чашечки. С оскорблённым достоинством тот, к кому обратились, показательно подняв её выше, – мол, смотри, – ответил:

– Как что? Не видишь, – кофе-е-е!

– Да, понимаю я, понимаю. Странно только, что как-то очень уж одновременно, да ещё и залпом опрокидываете его в себя!

Тьфу, Штирлицы недоделанные…

    2005 г.

Эссе