Что там, за дверью?

– Хорошо! Вот он, миг, когда ты встречаешься с другим измерением вечности. И это измерение – правильное! Нет этих двух «ничто» в начале конца и конце начал. Есть я и мы – здесь и сейчас. И свет вокруг.

Мы сидим и тихо поём. Природа за нашими спинами стоит с прижатым к губам пальцем:

– Тихо, не мешайте!..

    2016 г.

The Rolling Stones

Небольшое стадо валунов, разбросанных по лысине холма. Тайну их появления не знал никто, как не догадывались они сами, что охраняют здесь границу земли и неба. Давно. В дождь и ветер, солнце и мороз. Они выцвели от лет и недвижности. Каменные морщины избороздили когда-то гладкие их поверхности, местами змеились трещинки…

Забытые в годах, они покорно принимали их череду. Радовались, когда весна вытаивала их из глубокого сна зимы. Пролежни холодов менялись на ласковую щекотку подтекшего под них ручейка, и тёплые слёзы первого дождика отмывали каменные лица и наряжали их цветными отблесками радуги.

Осенью тяжёлые их слёзы мешались с дождём, никто, кроме них, не замечал грустной подготовки к очередному оцепенению…. Коловорот сезонов и карусель дней.

Ночами, остывая, они потрескивали, каждый в силу глубины своей каменной души, – это был их своеобразный язык. Обычно тихий… Он окутывал их общей тайной причастности и чувств. Часто, разморенные теплом дня и мимолётной лаской ветра, они делились ночными снами… Их разговоры, разговоры… Каждый со своей судьбой, они в своей общности слились в прочную связь, почти монолит и множество сердец по их числу согласно отмеряло время их взаимной верности.

Но однажды случилось то, что случилось: то ли небольшой оползень, то ли подмытый ручейком после сильного дождя, но один камень покатился вниз. Он, последний из оказавшихся здесь, и первый, которого судьба столкнула с насиженного места.

Сердце гулко каталось в опустевшей груди, а впереди камня неслись его страх, ужас, растерянность и беспомощность, застилая глаза мельканием верха-низа, жёстких боков холма снизу и насупленного, неулыбчивого неба сверху. Стук-стук, слепой колокол отмеряет падение. И тишина. Вдруг – тишина. Только напуганное сердце ищет несуществующее укрытие, провалившись само в себя.

Паника и страдание сомкнули на нём свои обручи. А память связи, ему казалось, наоборот, разомкнула свои объятия, а ранее распахнутые для него каменные души вытолкнули его из пределов бытия и со скрипом закрыли за ним вход. Новые же соседи, как он подозревает, пока ещё отгорожены от него скорлупой молчаливого неприятия. Он видел себя одиноким среди незнакомых звуков, неба и тверди.

С протянутым в пространство вниманием он замер в ожидании первых контактов.

За молчанием тишины он пытался догадаться, о чём шепчутся седые валуны, которым он, буквально, свалился на головы. Справа и слева, и ещё откуда-то, запелёнатому тишиной, ему чудилось: – Чужой, чужой, чужой… И неясные шорохи переползали с камня на камень, выдыхая в него отраву.

Но ничто не проникает пока за оболочку чувств, втянутых внутрь: ни звук, ни движение.

А ему так хотелось понравиться всем вокруг! Шершавый его голос, он пытался придать ему доверительную велюрность, с трепетом выходил на связь, а потом с почтительным терпением и вниманием он ждал любой одобрительный отклик соседей.

Так шло время, пока горестные его размышления не прервались раздавшимся шумом.

Ветер разметал последние мысли его недовысказанной мольбы, гром тряханул землю, молния ножом отхватила часть темноты, освободив место яростному свету.

Холм вздрогнул. Ожившая вершина его судорожно качнулась и отправила в путь всей силой тяжести своей цеплявшиеся за него камни.

Гром и грохот. Камни летели группой, скованные общим притяжением лет и образа жизни. Без страха, и даже с каким-то лихим гиканьем, когда очередная неровность подставляла им ногу.

Вот они поравнялись и уже не летели, а катились мимо него, всё медленнее и неторопливее. Легко так, с боку на бок. И вот уже многие из них – с улыбкой узнавания. Катились мимо… милые каменные, незабытые морды. Такие домашние, они катятся, высоко подпрыгивая, и из открытых их ртов как бы несётся:

– При-при-вет-вет-вет!

Несётся бывшая жизнь, счастливо распевая историю каменной любви и согласия, и флаг неба закатно колышется над ними.

Брошенные следом с туч, резиновые струи дождя хлестали сорвавшийся первым камень, и грязь вбирала в себя его смытое отражение. А за ним, сзади – ещё почти не раскрытая книга новых времён. И оттуда же – в спину, ему казалось, ввинчены выжидательные взгляды…

Почти разорванный между прошлым и будущим, он не выдержал, трещина рта расколола его почти пополам, и сквозь крошащиеся его зубы хрипло запузырилось:

– Чужие, чужие!.. Чужие!..

Скомканное эхо вернулось растянутым:

– Чужо-о-ой, ой, о-ой…

Он не ответил, хотя рот его оставался открытым. Распахнутой трещиной, он не закрывался, и остатки воздуха, выходя, с тихим шипением исчезали, как капли дождя, уходящие в песок…

Б-г тебе судья, каменюка!

    2016 г.

Нежные капельки

Вмороженные в густой черноты бархат пространства, гранённой формы монолиты висели на невидимых нитях тяготения. Протянутые между бесконечным «было» и бесконечным «будет», их блистающие грани расцвечивают радужными сполохами окружающий мир. Прозрачной чистотой ледяных осколков ожерелья их сияли в пустоте далекими созвездиями. Отражённый в них и собственный их мерцающий свет источал, казалось бы, вселенскую устойчивость, покой и невозмутимость бытия большой и светлой семьи. Больше того – своего рода цивилизации. Явственно представлялось, как феерическая радуга посланий пронзают эфиры:

– Мы среди вас! Мы часть вас! Возможно, ваше прошлое, настоящее и будущее…

И, казалось, так будет всегда!

Но вот на одной из граней, вспыхнув искоркой, появилась маленькая капелька и, как бы в раздумье, нерешительно двинулась вперёд. Медленно, неуверенно, с остановками. Не убеждённая в действиях, она в трогательной нерешительности приглашает соседей присоединиться, двинуться вместе, вместе, скользя, сорваться с острия в развёрстое пространство. Новое… неизвестное ей…

Какой странный атавизм толкнул крошечную каплю, бесконечно малое ничто, на исход. Возможно, самоистребительный. Наследство утерянной коллективной памяти?

Невыраженное завещание или не имеющее определения «нечто» в недрах сознания? Поиск самоопределения?

Неизвестно, неизвестно…

Одна, вторая, все. Вместе. Что толкнуло, что объединило? Чья мысль, если была? Зародыш самообретения? Эго, не подпитанного опытом, ростка? Молчаливое непротивление гнезда энергичному, неоперившемуся и ещё бессознательному птенцу?

Вседозволенность в недрах неограниченного добродетельного ненасилия? Безответственность бесконтрольной необязательности? Или исчерпавшая себя программа?

Но: вниз, вниз…, и – сорваться. Капля за каплей, слой за слоем. Неважно, что, забирая из бывшего уюта лучшее, что в нём было – чистоту, прозрачность и оттаявшую живость. Неважно, что за бегством серой полоской останется след личных осадков краткого пока бытия на уже почти не своём теле. Осадки собственного маленького ещё тельца.

Останутся. Не на своём, не на собственном.

«МЫ» – думали они – унесём лишь чистоту, красоту и совершенную форму.

Но это потом. А пока миллиметр, и ещё, и ещё. Скользкий блеск всё больше оттеняется растущим контрастом с оставляемой серостью и шероховатостью странного следа. Капля блестит, тем больше, чем темнее след. Но она думает не об этом. Но она не думает. Не думает вообще…

Серебристые искорки – друг за другом, капельки – друг за другом, бороздят бывшую красоту сверкавшего радугами ледяного памятника. Знают ли что они делают, бросит ли кто из них взгляд на свою колыбель, на жуткие морщины предательства, которые они прорезали на лицах девственных граней: блестящие искорки, – А? – нежные капельки.

Потихоньку между соседями по дружной гирлянде монолитов начинают появляться проталины… Связанные совместной историей, они вдруг находят себя оторванными друг от друга. И расстояния растут, и плечи, которые они подставляли друг другу, вдруг перестают ощущать опору и, в конце концов, безвольно поникают, отдавшись на волю судьбы. Они стоически не замечают струящиеся колонны беглецов, изъеденные порами и трещинами тела, которых вот-вот покинут последние беглецы: блестящие искорки, нежные капельки.

Уже не они, а какой-то древний природный механизм всё ещё заставляет покидаемый очаг держаться за призрачную нить когда-то искрившейся, а сейчас всё более бывшей жизни. Бесстрастно – не судьи и не историки – как посторонние свидетели они наблюдают финал. Ни горечи, ни сожаления – только примирение: блестящие мои искорки, дорогие нежные капельки… Капли летят прозрачной почти кисеёй, свиваются в бездну, невидимым штрихкодом отмеряя и отделяя две бесконечности.

Не связанные ничем, с забытой, потому что почти не существовавшей собственной историей, с уже потерянными старыми и не сложившимися ещё новыми связями, с неопределившемся собственным путём и с полным отсутствием опыта.

Повисшие в непонятном времени между чужими пространствами.