Жёлтая виолончель

Да. Его шутка ещё смешнее, чем хороший крематорий. Я закрываю глаза. Синяя пелена пробивается даже сквозь веки. Она щекочет глаза. Я стараюсь её не замечать.

– Вы совершенно спокойны, – говорит Зильбер. – Вам тепло и уютно.

Я спокоен. Я совершенно спокоен. Скоро всё закончится, и я снова буду здоров и уверен в себе. Хотя почему «снова»? Когда это я был уверен в себе?

– Профессор, – вдруг вспоминаю я, – а почему у вас возле входа висит сертификат на имя Иванова Германа Иосифовича?

– Вам показалось, – отвечает голос Иванова. – Должно быть, запомнили, что раньше висел.

– Может быть, – соглашаюсь я.

– Между прочим, – говорит голос, – если уж вы так волнуетесь о деньгах, то я вполне могу вас усыпить, а потом разобрать на органы и продать. Знаете, сколько сейчас стоит хорошая печень?

– Не знаю, – отвечаю я. – Не надо, пожалуйста…

– Я учту ваши пожелания, – соглашается голос. Он сейчас где-то вдали. – Расслабьтесь. Вам хорошо. Вы устали, но это приятная усталость. Вы засыпаете. Вы крепко спите. Я начинаю произносить установки на ваше лечение. Вы сильный, здоровый человек. У вас хорошая память. У вас полное сил тело…

Меня обволакивает темнота. Кажется, я сплю. Мне хочется повернуться на бок, но тело отяжелело и не желает слушаться. Ничего. Вот высплюсь, потом перевернусь.

Я вижу сон. Да, я точно понимаю, что это сон. Из темноты проступают образы. Это похоже на прозрачный шар, заполненный движущимися картинками. Я погружаюсь в него. Меня окружают знакомые люди и предметы. Как странно. Я словно вижу сразу множество моментов жизни. Они существуют параллельно и не смешиваются между собой.

Вот из-за угла выходит Паша Краматорский. На нём чёрное пальто. Оно похоже на тот старый плащ, с которым он не расставался в университете. Но пальто очень старое, потёртое и всё в дырах. Да и сам Паша – старый, обрюзгший, небритый. Под глазом синяк.

– Представляешь, – говорит он, – всё пальто моль изгрызла. Вот ведь паскудная тварь…

Паша уплывает прочь, влево. Какие-то люди в узкой комнатке общаги суетятся, таская в руках пустые бутылки.

– А из-под «Пепси» бутылочки тоже выбрасывать? – говорит Жора.

– Жора, ты идиот! – кричит раскрасневшаяся Надя. – «Пепси» что, запрещено? Винные бутылки в мусоропровод! Сейчас менты придут. Все же видели, что он отсюда прыгнул…

Они носятся туда-сюда. А. Вот и Паша. На лице растерянная улыбка. Прикладывается к горлышку. Я захожу в комнату, пошатываясь. Надя выплывает справа. Лицо испуганное.

– Вовка?! – удивляется она. – Ты же… Ты жив?

– Что-то мне нехорошо, – говорю я.

– У тебя кровушка на лице, – сообщает Жора, невнятно проступающий на заднем плане.

– Ты где был? – спрашивает Надя.

– На улице. Я ничего не помню. Мы много выпили, да? Хочу полежать…

Комната крутится вокруг меня. Кажется, я оказываюсь на кровати. Стукаюсь головой о металлическую трубку. Кажется, я засыпаю. Успеваю услышать голос Нади:

– Ребята… Но если он жив, значит…

Я проваливаюсь глубоко-глубоко. Вокруг бегают дети. Летает мяч. Мяч странный. Чёрный с красными пятнами сложной формы. Да и футбольное поле странное. Чёрное. Обгорелые брёвна. Сломанный обуглившийся забор. Издалека в мою сторону идёт старуха. Глаза добрые, но она делает вид, что сердится. В руках у неё связка огромных ключей.

– Ты что здесь делаешь? – говорит Агатомея. – Заболеешь же.

– Бабушка! – кричу я странным тоненьким голоском. – Сказку расскажи!

– Ну, слушай… – начинает она. – Давным-давно сели мы все на корабль и поплыли в море…

Я вдруг понимаю, что сижу рядом с ней в тёмном деревянном доме. Она продолжает говорить, но я её не слышу. Я встаю. Двигаюсь к выходу. Там светит солнышко. Мимо двери пролетает бабочка.

Внезапно старуха преграждает мне путь.

– Ну, всё, – говорит она. – Регламент.

Она закрывает дверь, вешая на неё огромный чёрный замок. Она запирает замок на большой ключ, а потом оборачивается ко мне.

– Разве я не предупреждала? – говорит она. Всё темнеет. Кажется, я уменьшаюсь в размерах. Я один в огромном пустом шаре, заполненном темнотой. Или шар – просто моя голова? Тогда…

Я открыл глаза. Свет заставил зажмуриться. Всё вокруг было настолько ярким, что я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал на спине, в мягкой постели, укрытый тонким ласковым одеялом в белом пододеяльнике, а над собой видел гладкий белый потолок. Белый. Значит, сработало.

Впрочем, я мог бы это понять и не открывая глаз. В моей голове бесилась, скакала и вертелась толпа разноцветных воспоминаний. Какие-то выглядели тусклыми, какие-то яркими, но все были моими. Ну, или казались, но для меня это не играло существенной роли.

Смутными были в основном воспоминания детства. Я помнил деревенский дом, словно бы вросший в землю нижними венцами сруба. Помнил пьяного отца, которого пыталась утихомирить мать, когда он пришёл домой злобный, с бешеными, ничего не видящими глазами. Помнил, как от него воняло водкой и ещё чем-то кислым, помнил его удар мне в висок. Помнил, как я плакал тогда. И плакал, когда его забрали в тюрьму, из которой он уже не вышел.

Чуть лучше, хотя и обрывками, я помнил университет. Помнил лекции по алгебре и матану, экзамены, одногруппников. Помнил пьянки, хотя не был уверен, действительно ли странную девушку из моей группы звали Надей, и рассказывала ли она о своей семье. И уж совсем не был уверен, прыгал ли я из окна. Скорее всего, это было старым сном или моей фантазией, которая от давности наполовину слилась с реальностью. Помнил, как вернулся в свой дом и застал маму разбитой, слабой, с венами, вздувшимися на ногах, ввалившимися щеками и спутанными седыми волосами. Помнил, как тихо и медленно она умирала.

Намного лучше сохранились воспоминания о том, как я вернулся в Москву, встретился с Жоркой и Пашей, как мы замутили-таки нашу контору, которую, правда, больше использовал Жорка для своих целей. Я помнил Жупанова и его дочку, помнил Элемента. Да, Элемента помнил хорошо, потому что в него вложил кучу идей, времени и, пожалуй, часть души. Ну, и ещё потому, что он часто лез ко мне с философскими разговорами и, признаться, порядком надоел.

Ещё лучше я помнил текущую работу. Митинги по утрам, длинный список нерешённых проблем, достаточно интересные и сложные задачи, которые требовали от меня постоянного развития. И людей с работы – застенчивого и тихого Сашу, который всё время меня хвалил, даже если я делал полную ерунду, строгую и немного нервную Юлю, эрудированного во всех областях Антона, чудаковатую Любу, которая страдала, кажется, всеми возможными фобиями и непрерывно от них лечилась, а также соблюдала все посты, кодекс чести самурая и фэн-шуй.

Но самым ярким, что заполняло сейчас мою память, были картинки из нашей жизни с Верой. Наши лёгкие ссоры и нежные примирения, наши споры об уместности использования гекзаметра в романтической поэзии, об истинном смысле сцен из «Улисса» и о справедливости утверждений Ротбарда, что частная собственность – это естественное и неотъемлемое свойство человеческой природы. Я помнил бурные ночи, когда мы вновь и вновь решали заняться любовью, хотя уже и не было сил. Помнил прогулки по центру Москвы, где каждый успел найти для себя что-то родное и делился этим с другим. Помнил, как ухаживали мы друг за другом во время болезней. Помнил, как первый раз увидел нечто живое внутри Веры на УЗИ.

Ещё я много чего помнил. «Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына, гибельный гнев, причинивший ахейцам страданья без счёта». Похоже, я помнил наизусть «Илиаду», «Одиссею» и «Энеиду» на нескольких языках. Фраза насчёт гнева, кстати, вызывала у меня некие неясные ассоциации, которые я пока не мог превратить в мысль.

Я повернулся на бок. Вера лежала рядом, лицом ко мне, с полуоткрытым ртом, и, кажется, спала. Я был поражён тем, какая у неё бледная, нежная кожа. Практически белая. Губы оказались бледно-розовыми, а глаз – серым…

– Ты что, не спишь? – сказала Вера, глядя на меня одним сонным глазом.

– Нет, – ответил я.

– Ну, и как ты?

– Отлично, – сказал я. – Так вот ты какого цвета…

Вера закрывает глаз и улыбается.

– И что, вспомнил что-нибудь?

– Я вспомнил всё.

Я хотел спросить её о чём-то, но вдруг осознал, что, на самом-то деле, в моей картине мира остался один существенный изъян.