Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

– Совсем как деревянные пасхальные яйца: в синем – красное, в красном – желтое et cetera! – замечает Пушкин. – Не-ет! От такого шашлыка увольте! Сгореть все это может, конечно, но чтобы прожарилось, как следует, со-мне-ва-юсь!

Входят несколько человек кавказцев с прутьями дымящегося шашлыка, и Кобахидзе, указывая на прутья, кричит:

– Александр Сергеич, вы правы! Этот шашлык лучше того, но только и этот – то же настояще-грузинский! Имеретинцы – вот те из простой обыкновенной курицы тоже могут делать чудо: блюдо богов.

И вот, когда все заняты стаскиванием шашлыка с прутьев, и кипит общее оживление, вдруг раздается вдали за деревьями мелодия, производимая каким-то восточным инструментом.

– Что это? – спрашивает, прислушиваясь, Пушкин.

– Это зурна! – объясняет Ломидзе.

– А-а! Какая прелесть! Зурна! – Пушкин даже подымается, вглядываясь в темноту.

– О-о! Зурна!.. Это… – И Кобахидзе поднимает палец и крутит головой. Но тут к мелодичной зурне присоединяется какой-то другой инструмент, более сильный.

– А-а… Это что-то будто бы мне знакомое! – оживляется еще более Пушкин.

– Это волынка… Имеретинская волынка – инструмент чабанов, – говорит Савостьянов. – Когда они пасут барашков в горах и играют на своих волынках там, на высотах, – это производит большое впечатление!..

– О-о, наши чабаны! Это такой народ, Александр Сергеич, – молодым собакам своим уши режут, в катык… как это сказать? мочают, собакам кидают, – на, ешь! Собака свои уши – ам! О-очень тогда злые бывают!

– Ка-ак, как? – изумляется Пушкин. – Собственные уши глотают? И от этого становятся еще злее? Ха-ха-ха-ха! Только не говорите, ради бога, этого моим критикам! Ведь они не додумаются отрезать свои ослиные уши и сожрать их, но я-то, грешный, куда же денусь тогда от их анафемской злости!

Хохот разливается от Пушкина дальше и дальше во всю длину столов.

Невидимые в черноте ночи музыканты вдруг оглушают бравурными звуками лезгинки, и несколько офицеров-кавказцев выскакивают из-за столов на освещенный плошками от вензеля круг. Начинается бешеная лезгинка, за которой все следят с неотрывным вниманием.

– Браво! Хорошо!.. Чудесно!.. – подымается Пушкин. – Ах, как бы я сам сейчас отколол эту лезгинку, если бы умел!.. Черт возьми, какая увлекательная пляска!

– Александр Сергеич! А что же вы делаете со своим рогом изобилия? – вспоминает Санковский.

– Опустошаю понемногу… – скромно отвечает Пушкин.

– Понемногу не полагается, надо сразу – единым духом!.. Вот ваш брат, Лев Сергеич, отлично это делал, я видел.

– О-о, Левушка!.. Лайон!.. Он это может, я знаю. Он сейчас в армии Паскевича адъютантом у Раевского, в Нижегородском полку… Хочу, очень хочу пробиться туда к нему, да не знаю, позволит ли Паскевич… Посмотрите, как летает! Без костей! Совершенный мяч!.. Эта вечная просьба позволений! Мне и жить можно только в «Париже» в кавычках, а в Париж без кавычек меня не пускают… Скверная гостиница этот ваш «Париж»!

– Здесь она все-таки лучшая! Ее даже считают лучшей, чем Демут в Петербурге… – вставляет Савостьянов.

– Демут? Ха-ха-ха! – Пушкин хохочет заливисто весело.

Но Савостьянов считает нужным дать ему благой совет:

– Если вам будут так говорить здешние патриоты, вы все-таки не спорьте, бог с ними! Они и Сионский собор здешний считают выше Ивана Великого на пять аршин!..

Санковский же добавляет:

– А князья Багратион-Мухранские ведут свой род непосредственно от царя Давида, и в гербе у них поэтому – праща!

– Ха-ха-ха!.. Совсем как мой друг Дельвиг, который производит себя от Видикинда! – весело вспоминает Пушкин.

– А знаете, Александр Сергеич, здесь есть чудеснейший обычай: в четверг на Страстной неделе стрелять из ружей и пистолетов… Во всех грузинских и армянских дворах идет такая стрельба, точно в Тифлисе уличные бои… Это вызывает обыкновенно панику у новичков из России! – говорит Савостьянов.

– Лю-бо-пытн-но! Кто же в кого и зачем стреляет?

– Стреляют? В Пилата и Кайафу, чтобы отбить у них Христа и до распятия ни в коем случае не допустить! И замечательно то, что хотя сражения эти с Кайафами и прочими Пилатами каждый год кончаются неудачей, все-таки они каждый новый год повторяются!

– Ха-ха-ха! Нет, знаете ли, это просто прелесть что такое!

Пушкин бьет в такт музыки в ладоши и спрашивает вдруг:

– Кто это летает так ловко? Вот это танцор! Кто?

– Это? Кипиани… – отвечает Санковский. – Поручик Кипиани… О-о, это плясун!

Слышится чей-то отдельный возглас в конце стола:

– Корнет Батурин! Давай закурим!

И сердитый отклик Батурина:

– Экий баран! Хотя бы Пушкина постыдился с такою рифмой!

– Браво, поручик Кипиани! – хлопает Пушкин в ладоши. За ним аплодируют все и кричат:

– Браво, Кипиани!

Пляской Кипиани заканчивается лезгинка. Усталые танцоры сходятся к столу. Наполняются стаканы. Кобахидзе запевает «Алаверды», и эта национальная грузинская песня подхватывается всеми.

Пушкин по окончании пения, растроганный, подымаясь со стаканом вина, кричит:

– За Грузию! За прекрасную Грузию! Ура!

Общее «ура»! Крики: «За Грузию!» Все чокаются с Кобахидзе, Кипиани, Ломидзе и другими грузинами, а Санковский, сидящий рядом с Пушкиным, говорит ему:

– Александр Сергеич! Вы поедете в действующую армию, может быть, познакомитесь там с генералом Панкратьевым. Это – великий службист, у которого все делают по уставу, но он все-таки всеми недоволен: не так делают! Знаете, как в пении: не доносят, и регент готов разбить зубы хористам… У Панкратьева такой темперамент, что, если бы дать ему хор такой, как наш вот сейчас, он бы кинулся всех избивать за то, что не по его поем… И вот с ним случился такой казус. В Шемахинском округе вздумал он смотр какой-то делать мирным татарам… Съехались татары чест-ней-шие! Скрип от их арб за сто верст! Колеса не мазались со времен Адама! Панкратьев из себя выходит: «Давай дегтя! Пусть мажут колеса, черти!» Принесли дегтя, роздали татарам мазницы, мазилки – мажут! А Панкратьев готов всех перебить картечью: «Ну, не так мажут! Совсем не по правилам!..» Выхватил у одного помазок: «Черт смоленый! Ирод собачий! Разве так мажут? Вот как, мажь! Вот как мажь!» А татарин сзади стоит: «Ай, якши! Ай, чох якши!.. Еще мази, пожалиста, еще мази… Ах, молодца-генерал! Какой молодца!..» И даже по спине нашего Панкратьева начал хлопать: ма-лад-ца!

– Ха-ха-ха!.. Воображаю?.. Прелестнейший анекдот? – очень доволен рассказом о генерале Пушкин.

– Какой же анекдот? Вот при поручике Агееве было!

– Сущая правда, Александр Сергеич! – подтверждает Агеев. – И я даже думаю, не подпустил ли тут наш татарин иронии…. По крайней мере, Панкратьев так это понял, сшиб его с ног и самого вымазал дегтем. Теперь отличается у Паскевича – командует дивизией.

Ломидзе кричит, подымаясь:

– Господа! Еще шашлыков? Или приказать чебуреков?

И со всех сторон раздаются разноголосые крики: