Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

– Шашлыков! Чебуреков! Шашлыков!

Совершенно удовлетворенный, как будто и не ожидал такого успеха, раскланивается, уходя, Ломидзе:

– Хорошо! Сейчас подадут шашлыков и чебуреков!

– Господа! – подымается Пушкин. – Говорят, что сила испанца заключается в его гордости личной, сила англичанина – в гордости национальной, сила француза – в чувстве чести, сила пруссака – в правилах дисциплины, сила турка – в религиозном фанатизме… В чем сила русского солдата, я не вполне знаю.

– В «авось», «небось» и «ничего»? – громко отзывается с дальнего стола корнет Батурин.

– Ха-ха-ха! Это хорошо подсказано! Давайте же выпьем за «авось», «небось» и «ничего» нашей армии, – поднимает стакан Пушкин.

Все кричат «ура»; чокаются с офицерами штатские, идут чокаться с Пушкиным, а Батурин, подойдя к нему, говорит ему убежденно:

– Сила нашей армии, Александр Сергеич, в беспорядке: это будет точнее? Вот когда будете вы сам в армии, увидите, что порядка у нас нет?

– Как при Гостомысле?

– Да… И благодаря этому мы побеждаем? Кого же? Тех, у кого порядка меньше, чем нет? В этом только и все дело!.. А вы, Александр Сергеич, значит, хотите осуществить, не помню уж чьи, стихи:

Гремит призывный барабан,
Окончилось служенье Фебу!
Певец взглянул прискорбно к небу
И спрятал лиру в чемодан!

– Ха-ха-ха! Это некий Коншин… Он тупица и лишен таланта, но эти четыре строчки у него не плохи…

Чей-то зычный голос с конца стола:

– Батурин, давай покурим? – прерывает Пушкина, и Батурин, морщась, как от зубной боли, бормочет:

– Боже мой, какой баран! – и отходит от Пушкина на свое место.

А в это время торжественно возглашает появляющийся Ломидзе:

– Ну вот, господа, кто хочет шашлыков, кто чебуреков, есть и то и другое!

За ним несут шашлыки на вертелах и чебуреки на горячих сковородках.

За столами общее оживление. Становится шумно. Многие говорят громко, не слушая один другого. Шашлычники и чебуречники обносят хозяев ужина.

– Александр Сергеич! Вам шашлыков или чебуреков? – наклоняется над Пушкиным Кобахидзе.

– Нельзя ли и тех и других? Изумительно вкусные шашлыки! – неподдельно восхищен Пушкин.

– О-о!.. А чебуреки? – поднимает палец Кобахидзе.

В темноте издалека как бы набегающими тихо и плавно звуками раздается какая-то восточная мелодия; потом в нее врывается тамбурин и женские голоса, и толпа баядерок появляется на той же освещенной плошками площадке перед вензелем и начинает пляску.

– Кто это? Грузинки? Кто? А? – вскакивает Пушкин.

– Баядеры, Александр Сергеич! Возможно, что они не из Индии, но… – объясняет Савостьянов и улыбается красноречиво.

Восточные танцы баядерок заставляют почти всех выскочить из-за столов и столпиться около танцующих, а когда кончается танец и баядеры убегают с подмывающим визгом, сопровождаемые раскатом аплодисментов, кое-кто из пирующих бежит за ними вдогонку…

– Прекрасно, отлично?.. – восхищается Пушкин. – Кому пришла такая счастливая мысль угостить меня в Тифлисе танцами баядерок?

Санковский кивает на Савостьянова:

– Вот автор!

А Савостьянов умоляюще обращается к поэту:

– Александр Сергеич? Ведь вы уже несколько дней в Грузии? Неужели ничего у вас не написалось о ней?

– О ней? О ком «о ней»?.. Да, у меня есть кое-что о Грузии и «о ней», о той, которая там, в Москве… – с готовностью отвечает Пушкин.

И Савостьянов кричит, обернувшись ко всем остальным:

– Господа! Внимание! Александр Сергеич хочет прочитать свои стихи о Грузии!

Хлопают со всех сторон в ладоши и кричат:

– Слушаем! Ждем! Александр Сергеич! Читайте! Читайте!

– Какой вы скорый! Разве так можно? – как бы сердясь, обращается к Савостьянову поэт. – Ну все равно… Читаю…

На холмах Грузии лежит ночная мгла.
Шумит Арагва предо мною,
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою.
Тобой, одной тобой!.. Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может!

Гром аплодисментов. Когда они стихают, голос Савостьянова:

– За невесту Александра Сергеевича! Ура! – И при общих криках «ура» все теснятся чокаться с Пушкиным.

Глава пятая

Эрзерум. Дворец сераскира, в котором расположился штаб графа Паскевича-Эриванского. В штабе, большой, но по-восточному низковатой комнате с ободранными диванами у стен, столы походные, из палатки командующего армией. На одной из стен развешано оружие, отобранное у пашей при сдаче их в плен. В отворенные окна видны мечети, минареты и плоские крыши домов Эрзерума. Вдали лента реки Еврата.

В штабе за столом сам Паскевич, который кажется моложе своих сорока семи лет, тщательно выбритый и одетый, невысокий, но с наигранной величавостью в поворотах головы, вскидываньи бровей и твердом зажиме губ, сидит за столом. Перед ним стоит исполняющий обязанности начальника штаба полковник Вольховский, худой, обросший бородою, с кучей бумаг в руках. Доклад его прерван приводом группы знатных стариков Эрзерума, которые в чалмах и халатах, разглаживая седые бороды, спокойно слушают, что говорит русский сераскир их переводчику, армянину в обычной кавказской черкеске. С ними же казачий офицер с саблей наголо.

– Передай им, – говорит Паскевич переводчику, – что я их задерживать как заложников не буду… Мне они не нужны… Достаточно с меня пашей, взятых в плен с оружием в руках. Но они, эти вот, должны сидеть смирно в своих домах и никого не бунтовать и ни-ку-да, понял? – ни-ку-да из Арзрума не выезжать до конца войны…. Понял, что я сказал?

– Понял, ваше сиятельство… Идти домой, никого не бунтовать, никуда не уезжать?… – поспешно отвечает переводчик.