Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

– Кто же это такой? – стремится и не может догадаться Осипова.

– Один фабрикант и заводчик… – отвечает небрежно Пушкин.

– А по фамилии?

– Забыл я его фамилию… Промотал тридцать миллионов наличными, но, кроме того, имеет еще и полтора миллиона долгу! Каков старичок?

– Непостижимо! Даже и подумать нельзя, куда можно девать столько денег! – застывает с открытым ртом Анет.

– Ну хорошо! А почему же вы его одобряете? – все-таки добивается узнать Зизи.

– Ах, какое ненасытное любопытство у этой Зизи!.. Хорошо, я скажу, мне что!.. Потому что на этом одном я основал свои надежды… И я еще не потерял их, понятно вам?

Зизи показывает кончик мизинца:

– Ни вот сколько!

– Как? Вы хотите, чтобы я вам сказал больше? Не скажу ни слова даже на дыбе! – грустно шутит Пушкин.

– А за что вы пили второй стакан? – спрашивает Анет.

– Разве я не сказал? Ну, а теперь уж поздно, – выпил! И как темнеет! Надо идти к себе… Признаться, мне очень хочется спать! – подымается Пушкин.

– Неужели уходите? – пугается Анет.

– Посидите, Александр Сергеич, что вы! – просит Осипова.

– Пора, пора! Простите!

– Нельзя сказать, чтобы вы были сегодня в ударе! – замечает Зизи.

– Да, вы что-то невеселы, мой друг! Должно быть, устали с дороги? – хочет догадаться Осипова.

– Скучно, правда! – тянется Пушкин. – Разве пойти погулять перед сном?

– Я пойду тоже с вами, друг мой! – (Поднимается и Осипова.)

– И я! – встает Зизи.

– Я тоже! – встает Анет.

Но мать говорит им значительно:

– Нет! Вы останетесь дома… Нам с Александром Сергеичем надо поговорить о его хозяйственных делах…

– Отчего же нам нельзя этого послушать? – удивляется Зизи.

– Я тебе сказала, что ты не пойдешь! – выразительно смотрит на нее мать.

– Очень странно! – замечает, отвернувшись, Анет.

– Что странно? Что странно?.. Говори, что странно? – накидывается на нее мать.

– Мы с вами наговоримся завтра, Анет!.. И с вами, Зизи! До свиданья! До завтра! – машет шляпой Пушкин, отходя в сторону.

– До свиданья! – недовольно говорит Зизи.

– Только вставайте пораньше! – просит Анет.

– Непременно! – обещает Пушкин и уходит под руку с Осиповой.

Анна, некоторое время упорно глядя им вслед, говорит вполголоса:

– Мама становится совсем неприлична, когда приезжает Пушкин!.. Да, неприлична!

– И какой глупый изобрела предлог, чтобы уйти с ним, когда уже темно: поговорить о хозяйстве! – добавляет Зизи.

– Хорош тоже и Пушкин! Ведь мама уже старуха, старуха! Ведь ей уж под пятьдесят! – почти выкрикивает Анет.

– Мерзость! – С искаженным лицом Зизи хватает со стола стакан и швыряет в ту сторону, куда скрылись Пушкин и Осипова. Слышно, как он разбивается там об что-то твердое.

– Стакан, положим, ни в чем не виноват, Зизи! – тоскливо говорит Анна.

– Это стакан, из которого пил Пушкин! – поясняет Зизи.

– Хорошо, вот я скажу ему это завтра! – грозит Анна.

– Скажешь? Ну что ж! И говори, говори!.. Ка-ка-я глупая!.. Разве ты не поняла, что он в кого-то смертельно влюблен там, в Москве?.. Может быть, тебе это и не больно, потому что ты – рыба, рыба, а мне… нет! – вскрикивает Зизи.

– Ты думаешь, что ты больше меня его любишь? – горько, хотя и тихо говорит Анна. – Нет, Зизи!

– Больше! Больше! Больше! – кричит Зизи и убегает в дом, сдерживая рыдания.

Глава восьмая

Петербург, март 1830 г.

Комната Пушкина в гостинице Демута, которую тогда называли обычно «трактиром». Часть комнаты отделена деревянной перегородкой: это спальня. Прихожая отделена малиновым тяжелым драпри. Комната довольно просторна. Мягкая мебель. На столе две бутылки вина, закуски, конфеты в коробке, орехи кучей, фрукты на тарелке. Горят две свечи в бронзовых шандалах.

Пушкин по-домашнему в халате. У него гость – Дельвиг, который в подавленном состоянии и говорит глухо:

– Я никому не жаловался до сих пор, поверь, Пушкин! Только тебе говорю это, в силу нашей старинной дружбы… Тяжело, очень тяжело… Ты ведь знаешь, я так любил свою Сониньку, что если бы самодур ее отец не отдал бы ее мне, то я и не знаю, что я мог бы тогда сделать. А он всячески препятствовал. И приданое давал ничтожное, восемьдесят тысяч всего, а 130 душ только по завещанию… С какой же целью это? Чтобы я сам отказался от нее… от Сониньки. Но я ведь не отказался. Я писал тогда ей, что отец ее переступит через мой труп, если… И я бы сделал тогда именно так: у меня была тогда такая мысль. Я бы не уступил тогда никому свою Соню… Но вот, прошло каких-нибудь пять лет, и наша общая с нею жизнь, она рушится, мой друг! Она, эта жизнь, кажется ей, конечно, узенькой, пресной… Ей хочется блеску, большого общества… Да, да… Ей скучно… Четыре года не было детей, и вдруг беременна!.. А что, если не от меня?

– Мне всегда казалось, что журнальная работа ее занимала, а? – пробуют отвести друга от главного Пушкин.

– Журнальная работа?.. Да, я привлекал ее всячески к этой работе. Она, как тебе известно, сама переписывала материал для «Северных цветов», но… если стихи бывали длинны, они ей не нравились потому уже, что долго приходилось переписывать. И тогда только и слышно было: «Ах, как длинно! Боже мой, как это длинно, как скучно!.. И неужели все надо переписывать? Неужели нельзя урезать тут половину?..» Даже «Переселение душ», и то она спрашивает: «Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятой. И в конце у него всегда стоит запятая.

– Ха-ха-ха! Прости, голубчик! – спохватывается Пушкин.