Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес (сборник)

– Да, запятая!.. Все-таки нельзя же быть до такой степени беспомощным в грамматике большому, как он, поэту! Он у меня спрашивает вдруг, ты представь: «А что такое родительный падеж?»

– Ха-ха… Ничего, конечно, нет веселого в том, что ты говоришь… Ну а как же насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения?

– Ну, уж этап подозрений мною пройден, конечно… Об этом я тебе не говорил, а вот теперь… Э, какая грязь, грязь какая!.. Дичь! Невероятно! Тяжело, милый?

– Но все-таки с кем же… она тебе изменяет? – решается спросить Пушкин.

Но Дельвиг умоляюще протягивает к нему руки:

– Нет! Оставь, оставь! Разве можно? Не все ли равно с кем?.. И какое это страшное слово «изменяет»! Грязь, грязь!.. Дичь!.. Я совершенно выбит из колеи!

Пушкин наливает ему вина.

– Выпьем… за то, чтобы все, о чем ты говоришь сейчас, оказалось дичью, а твоя Софья Михайловна – безупречной женой!

Дельвиг горько качает головой.

– Это уж звучит как явная нелепость! Что же, будем пить вообще за нелепость.

– Друг мой Дельвиг, нелепость уже в том, что мы влюбляемся в женщин, как будто женщина это и не человек, а какой-то, черт ее знает, серафим, небожитель? А она – просто мерзость и дрянь! И никто так метко и верно не говорил о женщине, как Шекспир в «Цимбелине»… Карс, Карс!.. Подумаешь, какая неприступная твердыня Карс!.. А он, этот Карс, гораздо раньше Паскевича, между нами говоря, очень бездарного генерала, был взят чумою! Сначала пришла туда чума, а потом уж на ее объедки – Паскевич! И совершилось, видишь ли ты, чудо военного искусства: Карс пал!.. А он уж давно готов был упасть и только посматривал, в какую бы ему сторону свалиться! Нет ли где соломки, соломки! Ты не знаешь в Москве такого архивного юношу – князя Мещерского? Платона Мещерского?

– А что этот Мещерский сделал?

– Победил мамашу Карса и взял Карс!.. Так мне передавали!

И Пушкин вскакивает и начинает метаться по комнате.

– Не понял я, о каком Карсе ты говоришь…

– Черт с ними, все равно! Выпьем за падение Карса!.. И за всех Паскевичей и Мещерских, черт бы их побрал!.. Я просился в январе за границу или даже чтобы в Китай хотя пустили с русской миссией… Из Китая, разумеется, можно бы было вырваться куда угодно, только бы не оставаться в моем милом отечестве, где черт меня догадал родиться с умом и талантом!

– Бенкендорф отказал, конечно?

– Еще бы не отказал! Они с царем еще из-за Арзрума не перестали на меня дуться. Моя ссылка на Паскевича, конечно, не помогла. Мало ли что Паскевич? Как смел я у Паскевича проситься, когда есть царь, без воли которого в России и общественного нужника не смеют построить. Что? Нужник? Давай проект на высочайшее утверждение! И план, и фасад, и смету! И какой архитектор составлял проект? Не бывший ли декабрист?.. Как могла появиться в голове Пушкина столь дерзкая мысль, ниспровергающая власть и законы, проситься в действующую армию, к-о-то-рая за границей?! Вот в чем тут было дело! За границей, да! И вот, за границей я был! Был, да!.. А что, мерзавцы? А? Как я их подвел, Дельвиг! Как я их одурачил!.. Не смеют теперь уже сказать, что не пустили, мол, Пушкина за границу!.. Был за границей Пушкин!.. Был, сукины дети!.. Я когда переехал пограничную речку Арпачай, и сказал мне казак-вестовой: «Вот уж мы и в Турции, ваше благородие!» у меня сердце запрыгало от радости: наконец-то перешел я русскую границу… А знаешь ли, все-таки веселая штука война: смерть около тебя так и вьется и жужжит, как шмель.

– Можно подумать, что ты и ездил только за тем, чтобы быть к ней поближе! – отзывается угрюмо Дельвиг.

– Может быть… Я когда с пикой гнался вдогонку за турками, ты знаешь, я ведь был от смерти на волосок! Турки в меня стреляли… И если бы не Семичов, нижегородец, который со своим эскадроном меня выручать пустился, может быть, мы и не говорили бы с тобой теперь, мой милый!

– Веселого в нашем разговоре мало…

– Да. Немного, ты прав… Мой Карс скачет и пляшет в Москве на всех балах. «Литературная газета» нам с тобою не удается…

– А забот с нею – выше головы!.. И не лучше ли ее прекратить нам самим? Ведь она никакой прибыли не дает! И черт с ней!

– Зачем же спешить? Ведет ее Сомов и пусть его ведет… Нет в России интереса к литературе, но, может быть, появится? Должен же появиться когда-нибудь, а?.. Но князь Платон Мещерский каков? Вот тебе и архивный юноша! Что, если ему в самом деле удалось, чего не удалось мне! Вот будет афронт! Эх, брат! Давай выпьем за погибшую для нас красоту!

Он перестает кружиться по комнате, хватает стакан, тянется чокаться.

– Я все-таки не теряю надежды, что Сонинька… – упорно глядя не на Пушкина, а в свой стакан, бормочет Дельвиг. – Как же так, подумай! Ведь пять лет общей жизни! Не мало! Литературный труд… Ведь она об этом труде мечтала, когда была девицей. Я доставал ей книги, она много читала… И вот… вот что из этого вышло!

– Знаешь ли что, Дельвиг? Тряхнем стариной, поедем к девкам! Это лучшее лекарство от наших болезней! – вдруг предлагает Пушкин.

– Ну, что ты, что ты! С ума сошел! – пугается Дельвиг.

– Вот тебе на! Чем это плохо? Махнем к Софье Астафьевне! У нее порядочная кунсткамера девиц.

– Ты – другое дело, ты – холост, а я…

– Женат? Что из того? Допустим, что даже ты самый счастливый из мужей, но позволь, позволь!.. Это не ты ли когда-то приглашал к девицам Рылеева, а? Не тебе ли он ответил точно так же: «Помилуй, брат! Я женат!» А ты что ему сказал на это?

– Ну, уж не помню.

– Я тебе напомню!.. Ты тогда был весел и холост, и ты сказал так: «Почему же тебе не съездить к девицам, хотя ты и женат? Разве ты никогда не обедаешь в ресторации, хотя у тебя дома и есть кухня?» Вот что ты ему сказал, покойнику! Это было прекрасно сказано! Позволь мне повторить это тебе же самому!

– Грязь, грязь!.. Дичь! – машет руками Дельвиг.

– И если уж это средство не поможет, то черт тебя возьми!.. Раз ты женился, ты должен был иметь в виду друзей! Это закон, его же не прейдеши!.. Правда, Софья Михайловна была всегда так нежна с тобою, что…

– Ах, у нее такое золотое сердце!.. Послушай, ради бога, никому не говори, что я тебе сказал тут под пьяную руку! Очень прошу!

– Ну зачем же я буду говорить это? Говорить то, что, должно быть, всем и без меня известно, так как мужья об измене жен узнают последними, это старо как мир!

– Но разве же Сонинька мне изменила? Ты разве слышал об этом? – вдруг очень тревожится Дельвиг.

– Ты же сам только что сказал, чудак ты!

– Нет, это только мои предположения… Пожалуйста, сделай из этого тайну! Даешь мне слово? – хватает Дельвиг Пушкина за руку.

– Хорошо, хорошо, отчего же!.. Вот допьем и поедем.

– Мне не хочется никуда отсюда ехать… У тебя тут такой хороший…

– Кабак, ты хочешь сказать? Да, довольно уютный. Кстати, знаешь, как Вяземский сострил насчет Приютина, имения Олениных? «Или тебя Оленины не хотят уже приютить в своем Приютине?..» Но от Олениной, между нами говоря, я отказался сам! Я только разыграл комедию, будто мне отказали. Надо же было пощадить девическую репутацию. Вот почему вышло так, что и Оленины говорят: «Мы отказали Пушкину!» – и Пушкин говорит! «Да, мне действительно отказали!» Черт с ними! Мне-то что? Не мне замуж выходить, а ей. А на меня, должен тебе сказать, напал великий страх, как только я увидел, что и она согласна, и все они согласны… Нет, как хочешь, – свобода, свобода, – разве можно променять ее на какие-то кисейные тряпки и мокрые пеленки? Так, представь, что ты опять свободный казак, и едем к девкам!

И Пушкин обнимает Дельвига, пытаясь стащить его с места, но тот твердит:

– Как хочешь, я не поеду!

– А что же ты намерен делать?

– Буду сидеть здесь, пока ты меня не прогонишь.

– Чтобы я стал гнать моего Дельвига? Нет! Но если Магомет не может прийти к девкам, то девки-то, черт их возьми, могут ведь прийти к Магомету! Отчего нам не пригласить дежурных? Есть ведь такие, что дежурят около трактира! Я сейчас!

И Пушкин делает попытку броситься к двери, но Дельвиг крепко держит его руку:

– Не надо, милый!