Картины из лабиринта

Я перевела взгляд на Крайний Дом – духовой инструмент, на котором мы играем своими сознаниями. Он был огромен – выше Холма, длиннее тропы. Литой и угловатый: неправильный многоугольник. Железный. Чужой. У самой крыши Дома виднелось отверстие, из которого звучала наша музыка. До Дома было не добраться пешком, среди глубоких снегов к нему не шло тропы.

Две сестры, Аэс и Шэлл, сидели в центре поляны спиной к спине. Белые лица. Белые волосы. Белые ресницы. Белые веки. Под ними – белые глаза. Такие же, как у меня.

Я ждала Дану и наблюдала за движениями снежинок. Несмотря на то, что мы, сёстры, соединены, в потоке нашего общего сознания у каждой есть своя личная заводь; кармашек в ментальном надбровнике, где думается о другом. Эти заводи не то чтобы отгорожены друг от друга, но мы соблюдаем негласный закон и не интересуемся личными мыслями других. В этих заводях мы, наверное, очень разные.

Я люблю музыку. Мы все любим. Иначе никак. Но я знаю, что кроме музыки есть нечто большее и не уверена, что другие об этом догадываются. Это чувство часто охватывало меня перед сном. Что-то в сладком бормотании теней. Что-то здесь – в промежутках между знакомыми явлениями. Между снежинками. Между Холмом и Крайним Домом. Между пальцами рук.

– Не прикасаясь к потоку её мыслей я завороженно глядела в чистые глубины этой девочки. Общий аккорд её был знаком. Это, несомненно, была я, только выраженная чувственнее. Хрупко, еле касаясь кистью холста. Похоже, что я нашла другую себя в этом снежном мире и сумела проникнуть за её взгляд. Только вот не помню как. Старик обернул меня слишком быстро, и детали пути ускользнули от моего ментального ока. Фаи не ощущалось рядом —

Дана явилась, неспешно вышагивая из белизны. Мы обменялись безмолвными взглядами и, взявшись за руки, осторожно подошли к поющим.

Момент смены всегда интригует. Музыка не может прекратиться ни на мгновение, иначе волна будет сбита. Поэтому мы всегда сменяемся по очереди, в отведённом, откалиброванном, танце. Аэс привстала, не открывая глаз, и сделала шаг назад. Сознанием она всё ещё была там, в Крайнем Доме. Дана преклонила колено и заняла её место, держа мою руку для контакта. Шэлл тоже отступила, освобождая мне позицию. Я соскользнула между ними, прислонившись спиной к спине Даны. Мы разомкнули руки и ворвались в Крайний Дом.

Это похоже на нырок. Мы выходим из тел и переносим своё внимание туда. Внутри Дом ребрится сотнями створок, ставень и дверец, что раскиданы по запутанным коридорам. С той стороны Дома, которой с Холма не видно, есть ещё одно отверстие. Через него дикий ветер завывает внутрь, и мы ведём эту силу по акустическим переплетениям коридоров, изгибая дыхание ветра в музыку, что выходит наружу со стороны деревни и поглощается звуковыми блинами хижин. Этот дом – своего рода флейта.

Наши роли в плетении музыки разделены на левую и правую. Левая сестра сжимает ветер в упругую ясность и ведёт её по комнатам прозрачным, массивным движением, в то время как правая, в противовес, толкает эту ясность ей навстречу, замедляя. Так регулируется такт мелодии.

Сегодня я была справа.

Дана, едва ворвавшись, оседлала ветер и задорным щелчком разбила его на два ревущих потока, подметающих стены. Я в ответ приплюснула потоки в корне, тут же снижая их на полтона. Будучи справа, я должна была воспринимать мельчайшие движения левой сестры и мгновенно на них реагировать. Эта игра требует абсолютной концентрации и самоотдачи. Мы протягиваем себя сквозь Дом, осознавая каждый его уголок одновременно и танцуем-дерёмся-поём, пока не замигает где-то под сердцем маятник тёплой усталости. Тогда мы подаём сигнал другим сестрам и пробуждаем их ото сна, шевеля общим сознанием. Они сменяют нас, а мы возвращаемся домой. Спать.

Так проходит день.

Хотя день – это, конечно, условность. Времени здесь, в этом мире, ещё нет.

По окончании смены, на сходе с тропы, у столба, мы с Даной обменялись прощальными взглядами. Здесь наши дороги расходились.

Всего в деревне четыре таких столба. Они расположены на окраинах и их вершины теряются в небесах.

Дома, проходя по коридору мимо мастерской, я остановилась и приложила ухо к двери. Изредка оттуда доносился железный клик. Там, по ту сторону двери, ковал часы загадочный часовщик.

Мы, сёстры и часовщики, живём в союзе. Наше пение производит резонанс, вибрации которого настраивают сознание часовщиков на волну времени. Для нас, сестёр, музыка звучит игрой нот, гармониями. Часовщики же используют звуки как ориентиры для поиска дверей в умственное плато мгновений. Это своего рода имитация потока времени, ход которого остаётся загадкой для всех нас. Мы не знаем, что такое время.

Я вошла в полумрак своей комнаты. Тени шептались, хихикая. Я улыбнулась им, легла на бок и закрыла глаза. Сон накрыл меня ширмоватой картой.

—

Я резко оказалась в темноте. Общее сознание стонало занемевшей конечностью – меня истошно звали, я была нужна прямо сейчас. Что-то случилось на Холме.

Я выбежала на улицу и понеслась к Крайнему Дому. Музыка была странной. Она петлила сознание, бросая неуравновешенные гаммы в лицо вперемешку со снегом. Задыхаясь, я взбежала на поляну. Там была Аэс. Её глаза были закрыты, волосы развевались между снежинками. Она плела музыку одна. Её сознание не сталкивалось с противотоком. Не было второй сестры. Меня. Почему? Почему я не проснулась раньше? Почему не услышала зов? Почему она плетёт в одиночестве? Ведь так нельзя; невозможно! Происходящее не укладывалось в голове.

Я приблизилась к ней, присела и прислонилась к её холодной спине. Что произойдет если ворваться в Дом посреди плетущейся мелодии? Изображение спицы, вклинившейся между вертящихся спиц колеса, пронеслось на периферии сознания. Образ кольнул под сердцем, но я не могла бездействовать. Мысли находили друг на друга. Комкая их охапками, я сосредоточила линию и нырнула восприятием в Дом, толкая ветер вслепую.

Моё присутствие перебило логику музыки и все двери в доме распахнулись одновременно, порождая единую бесконечную ноту. Деревня, казалось, замерла. А снег продолжал падать. Аэс распахнула свои перепуганные глаза. В этой ноте, случившейся впервые за всегда, в ноте всех открытых дверей было что-то невероятное, обезоруживающее. Я вдруг поняла, что четыре столба расположенные по периметру – это ноги. Ноги двух исполински неподвижных оленей, возвышающихся над деревней. Их рога, фрактально переплетённые кусты, создавали крышу, укрывая деревню от тяжести неба. Осознание этого словно выбило какой-то межбровный клапан, и моё внимание расширилось.

Я обратила фокус ввысь, за снежные облака, и увидела головы этих оленей. Там, в поднебесье. Мудрые и уставшие. Спокойные. Это продолжалось всего мгновение.

Аэс дрогнула общим сознанием, приглашая начать плести сначала, вместе. Я вернула фокус на поляну Холма и мы нырнули обратно в Дом.

Когда наша смена закончилась, мы спустились с Холма и разошлись в разные стороны. По стенкам моих легких стекала трудная ртуть предчувствия неисправимого. Я добралась до дома, еле дыша. Дерево входной двери скрипнуло, обнажая атмосферу серой тишины внутри, контрастирующей с пением улицы. Что-то изменилось. Проходя по коридору, я заглянула в мастерскую. Дверь была открыта.

Никого.

Только инструменты лежали на столе: витиеватые загогулины с рейками и выпаясами. Они были разложены на белой материи, все на строгом расстоянии друг от друга, за исключением одного, трубчатого скальпеля с проводком, который лежал поперёк. Витая звуковая труба висела на крючке ввёрнутом в стену.

Я вошла. Особое чувство сквозило в мастерской, витал неприкаянный хронос. В этой комнате ковались сосуды для времени. Я сняла звуковую трубу со стены. Она походила на вылитый из латуни тромбон, уходящий в потолок флексоватой трубкой, что выбиралась на крышу. Оттуда трубка принимала музыку с Крайнего Дома радарной окружностью уха-тарелки. Я зацепилась пальцами за язычки на внешней стороне звуковой трубы и натянула её на голову, как шлем.

Тишина.

Я сняла трубу с головы, повесила её обратно на крючок и повернулась к выходу. Находиться внутри мастерской было странно. Я никогда не была здесь прежде. Часовщик не покидал рабочего места, ему это ни к чему. Но где же он теперь? Уходя, я заметила лежащий на полу предмет, похожий на треснутый стеклянный кокос с механической мякотью. Я села на корточки и дотронулась до него пальцем. Чёрная пыльца. Кварцевый прах покрывал сломанный механизм. Это были часы. Разбитые часы.

Похолодало. Часовщик разбил их. Разбил из-за меня. Его сознание сбилось с волны времени из-за того, что я вмешалась в музыку на Холме. Он потерял нить и разбил часы. Он разбил их, закрыл окуляр и ушёл.

Нереальными шагами я вышла из мастерской и прошуршала в полумрак своей комнаты.

Я долго лежала на спине, ошарашенно глядя в потолок. Наконец звуковые чернила теневого шепота окантовали меня, и я растворилась в них, отчаливая.

—

Часовщик ушёл.

Я тревожно проснулась, подрагивая веками, в скафандре комнаты, часто дыша переменчивым инеем. Часовщик ушёл.

– За взглядом проснувшейся девочки было неспокойно. Вихрем вращались осколки. Что-то произошло —

Я вспрыгнула, взлокачиваясь, мимо зеркала с отражением белого платья в подрагивающей темноте, в коридор, к мастерской, и остановилась.

Пожалуйста, будь там.

Я приложила ухо к двери.

Протяжённая тишина.

Клик.

Я провела ладонью по глазам и облегчённо вздохнула. Часовщик был на месте. Всё в порядке.

– Я притронулась к её разрядно бьющемуся сердцу. Оно приоткрылось от страха, и я видела розовый свет её существа, сквозящий наружу. Её эмоции цвета заката. Она была как нераненная птица в небе, парящая за мгновение, за жизнь, до того как упасть. Я катушечно подмоталась и вписала частичку себя в её волю. Едва, незаметно. Я поднесла её ладонь к её глазам и распрямила пальцы.

Раз, два, три, четыре, пять пальцев. Белые, как снег —

Я посмотрела на руки. Это был сон, да? Память моя была чистой, резкой. Меня переполняла ясность. Впервые за всегда, я испытывала необходимость поделиться увиденным с кем-то ещё. Я вышла наружу и поспешила на Холм.

Дана ждала меня на вершине. Улыбнувшись глазами, она протянула руку, но я выставила ладонь вперёд, и подумала прямо в её личную сторону, в её заводь – «Слышишь меня?»

Дана сделала удивлённый шаг назад.

«Ты чего?» – спросила она. Мы никогда не говорили прежде.