Картины из лабиринта

«Не сейчас, – сказала Фая, – Когда лепестки перестанут падать, мы потеряем направление.»

«Но я же увижу новый сон, – возразила я, – И путь будет видно снова.»

«Не сейчас», – повторила Фая и отстранилась.

Во мне встрепенулось негодование. Ну конечно, ей лучше знать; а вот не послушаю её, и что тогда? Я твердо решила так и сделать, но пройти хотя бы еще немного.

Между тем, склон становился все круче. Кое-где попадались выбитые неведомым инструментом ступеньки, но чем глубже, тем реже, и наступил момент, когда я достигла отвесного плато без признаков спуска, совсем как на станции. Концентрироваться таянием или придумывать крылья сил уже не было. Внимание мыльно маятнилось от одного к другому, без моего контроля. В конце концов я села, обняла колени и закрыла глаза. На внутренней стороне век царапно-фотоплёночно проявились грани: “ <_^|_| <~” Интересно…

«<<<<|», – выгравировала я в ответ.

«>», – возникло, и темнота экранов век отщепилась сбоку уголком страницы.

Я вспомнила. Такое случалось со мной прежде. Много оборотов назад, когда я проходила через деревню шерстяных клубков. Я тогда отстранилась всего на мгновение, привести мысли в порядок. И было также как сейчас – грани в темноте, и уголок закрытого зрения, чуть чернее чем темнота. Только грани тогда проявились другие. Фая тогда назвала это «смена век» и объяснила как процесс, ведущий к чужому взгляду, на другой сцене. Отчего такое бывает, неясно. Просто случается. Находясь там, отпускаешь внимание от своего тела, и это опасно – никогда не знаешь, куда попадёшь и через сколько оборотов вернешься; ведь в разных мечтах вращения идут по-разному.

Но тогда всё было иначе. Деревня шерстяных клубков была населена шерстью, задумчивой и сплоченной формой жизни, которая не причиняла зла. Зло их не интересовало. Их вообще ничего не интересовало кроме самих себя, и единственное, что мне довелось от них услышать, было «ты нешерсть». В той реплике не было ни агрессии, не обвинения, ни даже удивления – это звучало как сухой факт. И не поспоришь ведь. В общем, в той деревне было безопасно оставить тело.

В тот раз, когда я сменила веки, я посетила мир, где всё заворачивалось в самоё себя, и каждый миг уже почти что ввернулось до конца – «Вот оно! Сейчас! Сейчас!» Но в самый последний закуток изподпереворачивалось и оказывалось, что есть ещё масса вариантов перевывернуться и заперевернуться, и всё начиналось по-новой. Это продолжалось: головокружительно и бесконечно. Обладатель глаз, с которым я тогда обменялась веками, был чрезвычайно увлечён происходящим. И не только увлечён, но и вовлечен, буквально. С пружинистым энтузиазмом он швырял себя в самую глубь событий и вертелся, всасывался, разбивался на фрагменты, которые вращались в разные стороны, и собирался снова в другом месте, готовый ворваться в новый поток. Он обожал жизнь и был переполнен ей. Глазные нервы его шли прямо в эмоции и я смогла разделить его восторг сполна, глядя сквозь его глаза. Когда всё закончилось, я очнулась в том же месте где оставила свое тело. Волосы мои были переплетены шерстяными нитями.

Теперь же, окружение где я находилась не внушало такой уверенности. Зелёное стекло холодно поблескивало.

«Фая? Ты здесь?» – позвала я. Нет ответа.

«Х->.~ <“ выгранила я ей записку в междупространстве.

Несмотря на опасность, во мне всё ещё горело желание ослушаться Фаю и посмотреть, что из этого выйдет. Это было вроде проверки, тоже. Если это она рисует всё происходящее со мной, то точно что-нибудь придумает, окажись я в беде. А если не она, то откуда ей знать, что правильно, а что нет?

Слегка приоткрыв левый глаз, и крепко зажмурив правый, чтобы не потерять из виду уголок закрытого зрения, я осмотрелась в поисках укромного места. Такового не оказалось. Голая бутылочность была покатой и открытой, за исключением редких выемок ступенек.

Ничего не остаётся, подумала я. Придётся рискнуть. Ощупав ногой ступеньку, я уперлась понадёжней, легла на спину и закрыла глаза. Сквозь веки виднелись розоватые отсветы кораблей. Они плыли в пропасть этажами, будто я ехала на лифте вниз.

Я решительно потянула за уголок и страница век перелистнулась. Был даже характерный бумажный звук, только более глубокий, с поддоном. В момент перемены меня кольнуло странное чувство, будто мои собственные веки – такая же страница, что перед этими веками у меня были другие, что они сменились уже много раз, но я не помнила тех смен. Словно перед этим телом я была в других, но не смогла или не захотела вернуться, и они лежат теперь где-то брошенные и забытые – а может и занятые, но уже не мной. И все эти страницы, одна за другой, составляют книгу. И всё каждый раз начинается сначала. Это ли имел в виду Путник когда сказал, что книга начал не имеет конца?

Темнота закрытого зрения пришла в движение и постепенно стали проступать смутные очертания…

~амфитеатр~

Архитектура:

Перехваты-крепления-основания;

Готика.

Сложный многоарочный амфитеатр,

Уходящий ввысь.

Неба не видно;

Перипетии арок перекрывают друг друга,

Создавая путаную перспективу.

Эмоция – взволнованная, как перед выступлением. Это место чего-то ждет, и от меня многое зависит. Точнее, от обладательницы взгляда, за которым я оказалась.

Я увидела её бледные ладони на хрупких запястьях. Они были усыпаны множеством аритмично подрагивающих пальцев. Увидела её мысли, проносящиеся мимо: сумбурный, будто зашифрованный поток. Они были не на языках и не на гранях. Стук её сердца, -ритм-, бился чуть ниже глаз клокотным механичным бумом.

Я чувствовала, как всё в этом мире завязано незримой сетью. Движения её пальцев были не случайны – они влияли на положения готичных арок вокруг. Она складывала сложную многомерную фреску, а эти арки, эти колизейные римские постройки, были как бы тенями от составляющих эту фреску стёклышек. Кроме того, каждое «стёклышко» было настроением и хотело выразиться, но некоторые постройки не сочетались друг с другом и их нужно было переставлять, поворочивать надлежащими боками, пока композиция не сложится идеально. Работа была эмоциональная и сосредоточенная, но было похоже, что это лишь подготовка к чему-то. Будто плёлся батут, а прыжок ещё предстоит. Что-то в этом такое было, что от одного предчувствия этого «прыжка» мне стало страшно и захотелось обратно. Но я не знала как вернуться.

В какой-то момент взгляд отвлёкся от шевелящихся пальцев, скользнул вниз, и я увидела тело в котором я оказалась. Прозрачное и бесформенное, оно заключало в себе большое бьющееся сердце, из клапанов которого выходила кверху мягкая трубка. Трубка эта раширялась мегафонным конусом и придерживалась в вертикальном положениями косыми стежками позвоночника, крест-на-крест. Взгляд вновь вернулся к колышащимся фалангам пальцев. Откуда произрастали эти руки я не успела разглядеть. Должно быть, из сердца.

Я ощущала блуждающее почёсывание в мегафонной трубке. Вскоре оно заострилось и пальцы задвигались быстрее,. Это ощущение порождало тревогу, оно стремилось вырваться из трубки и расширялось, заполняя полость.

Кашель, подумала я. Вот что это. А мягкая трубка – горло.

Но это был не просто кашель. Это была сжатая до предела, сконцентрированная музыка. Симфония, исполненная в один момент; так, что все ноты наслоились друг на друга, но не потеряли рисунка. Мне вообразились спрессованные вперемешку и запаянные в кокон скрипачи в белых рубашках, начищенных до блеска туфлях, и с грустными, скрипачными лицами. Им предстояло исполнить свои партии рывком, в тесноте, сталкиваясь локтями и ломая подбородки. И как только раскроется просвет кокона – рвануть оттуда звуковым выстрелом и погибнуть. Вот на что это было похоже.

Я попыталась отдалиться, но сознание существа с которым я обменялась веками казалось абсолютным хаосом. Отстраняться было просто некуда; не за что зацепиться. Идея отпустить себя здесь казалась ужасающей. Cлиться с чем-то, что никак невозможно понять, навсегда – чистый ад для разума, жаждущего форм и стремящегося облокотиться на ассоциации.

Моя собственная мысль разскоблилась заусеницами. Я как бы не подумала её, а пронаблюдала сбоку, непричастно и очень странно. Затем ещё одна. Буквы в словах моих мыслей потрескались и стали рассыпаться на полубуквы – подковы, углы и полукруги. Было всё труднее угадывать в них привычные значения и понимать саму себя.

Кашель колючей массой уже переполнял чашу горла, когда пальцы существа замерли и вдохновленно расправились. Подготовка была завершена: фреска сложилась идеально – арки-настроения радостно выражались, не мешая друг другу. Если бы у этого существа были легкие, оно бы наверное сейчас глубоко вздохнуло. Теперь начиналось самое главное. Массивное сердце замедлило бит, центруясь. Мир замер.

«Амая», – сказала я; будь что будет.

Всё случилось молниеносно. Чудовищная энергия, клокоча, вырвалась из сердца. Оно, обронив свой стук, отпало высушенным цветком и повисло на позвоночнике. Вспышка пронеслась по трубке, врезалась в колючий комок кашля, и тот расступился по стенкам, обволакивая плёнкой. Раздался невероятный звук; ничего подобного я никогда не слышала.

Это был крик. Хрустальный, глубокий, искренний. В нём сочеталось всё: сиреневая печаль и уверенная любовь; невыразимая тоска и абсолютное счастье; огненная ярость и эфемерная хрупкость. Моё сознание вырвалось из этого горла вместе с криком, а глаза лопнули где-то позади. Крик вобрал в себя расступившуюся симфонию кашля и взорвался невыносимой мощью, разбросав ошмётки ненужного тела. Из эпицентра взрыва взмыла ледяная стрела чистой воли, с моим взглядом на наконечнике. Она устремилась ввысь, сквозь выстроенные в туннель арки-эмоции, пока не достигла чистого синего неба – свободы.

И я была там – за взглядом,

На самом пике космической скорости:

И метались разбитые символы,

И слёзы обжигали глаза,

И я вопила-вопила-вопила,

И электричество вопило вместе со мной,

А стрела всё неслась и неслась:

Острая, безумная, вечная.

Что-то во мне накренилось и распоролось, выворачивая наизнанку. Лютые чувства завертелись и я засмеялась визгом, сумасшедшая.

~пластилиновая река~