Картины из лабиринта

Мост наваждения раскрывался ракушечными створками. В прохладных красках неба парили снежные чайки.

Модель наваждения была треуголистая: бордюры нижних осадков формировали основание – диагональный рост сторон сходился к пику, на который, как на иглу, была нанизана рубиновая бусина дома. Чайки и небо отражались во внутренних стенках зеркальной пирамиды, в которой я оказалась.

Основание пирамиды пересекала натянутая до предела чёрная струна. Я зацепила её пальцем и отпустила. Вибрации от струны, отталкиваясь эхом от зеркал, зарикошетили между стенками. Тут же запахло серой, а голубизна отражённого неба пошла лиловыми пятнами, будто кто-то тёр ему, небу, кулаками глаза.

Всё сдвинулось, и я увидела свои руки. Они действительно тёрли мне глаза, пытались вернуть к жизни. Они, не я. Я будто наблюдала за ними со

стороны. Я словно свернулась калачиком в комнате своей головы и смотрела в окно на их приближения и отдаления.

Кроме рук виднелся странный пейзаж, похожий на подземную пещеру, а я плыла в лодке по реке и всё вокруг было темно-зелёное. Это был другой мир, крайне настоящий. К тому же было неудобно. Кто-то упёрто посылал одно и то же сообщение в междупространство и оно тиклило обозрение, вроде занозно заевшей пластинки. Невыносимо. Как одеяло натянула я треуголистое наваждение обратно, отрицая этот мир, возвращаясь к пирамидальному сну.

А там было неспокойно. Лиловые небеса багровели, вибрации колыхались неистово – снежные чайки падали кнопками оземь и тут же восставали римскими легионерами, в исключительно белой форме и с белыми же клинками. Те, быстро обсыхая от переходной гуаши, формировали военные построения, готовясь, видимо, атаковать дом, от которого веяло тревогой. Чувство его страшной незащищенности перед надвигающейся бедой, запах серы, а самое главное – что это всё моя, моя вина и ничего теперь изменить нельзя, привело меня в отчаяние.

«Простите, простите; я не знала», зашевелилась я внутри. С этими мыслями я шагнула вовне, прямо в консольный тамбур междупространства.

На месте привычной темноты междупространства пылал красный огонь. Я не сразу поняла, что красное – это послания вырезанные на чёрном фоне. А точнее, послание. Одно и то же. Много, очень много раз. Порезы сообщений наслаивались друг на друга как почерк скоропишущего маньяка, кромсающего повесть на одной и той же строчке, поверх и поверх: снова, снова, снова. Маньяком, конечно, была Фая.

«X <<[?]», – вскричала я, и порезы перестали возникать. Ёлочными игрушками они растаяли, пока не остался только один: “ [Ix>!~]»

«Проснись!»

Во мне будто что-то взметнулось наружу, и глаза открылись.

«Вернулась? Настройки есть?» – спросил лодочник, стоящий напротив. Он напоминал ёлку, нарисованную художником-супрематистом – три треугольника: маленький, средний, большой, стоящие друг на друге. На верхнем треугольнике пролегали борозды намеченного лица – два острых угла глаз и рассёк рта у основания. Лодочник стоял на самом краю лодки вполоборота и, судя по всему, мысленно управлял её движением. Я же лежала на спине, на днище.

«Нет настроек?» – спросил он риторическим тоном и вздохнул. Я приподнялась на руках и осмотрелась. Пространство вокруг походило на широко выщербленный подземный ход; реку, текущую внутри горы. Стены, природно неровные, перемеркивались яркими мушками. Сильно пахло пластилином. Всё, включая лодку и лодочника, было тёмно-зеленого цвета. Только вода, дремучая синева, выделялась на пластилиновом фоне.

«О чем ты?» спросила я, обнаружив способность выражаться.

«Не знаешь? Ну и нету значит, – обиженно кивнул лодочник, – А говорили, будут, – подныл он гнусаво, – Обратно теперь не плыть, высажу на Влаз, значит.»

Лодка, прорезая диагональ в потоке, уверенно двинулась к стене.

«Скажи: огонь есть», – появилась Фая.

«Нету», – наивно подумала я в ее сторону, всё ещё плавая сознанием.

«Придумаешь. Не помнишь как? Нам не нужно на Влаз.»

«Что такое Влаз? Где корабли? – память вворачивалась осьминожками, щупальце за щупальцем, – Корабли, красные, которые падали? Как я здесь оказалась?» – пробормотала я.

«Влаз – это пластилиновая скала. Корабли уже далеко, это было много оборотов назад. Просто делай что я говорю, не спорь», – сказала Фая.

Мы стремительно приближались к берегу. То, что издали искрилось мушками по стенам подземной реки, вблизи оказалось сотнями маленьких фигурок. Они походили на армию пиксельных солдатиков, абсолютно одинаковых – зелёных, лысых, длинноруких, мигающих изнутри, будто под кожей у них были сокрыты желтые лампочки. На ум пришло слово «Лазы». Упёрто цепляясь пальчиками, лазы взбирались наверх.

«Есть огонь!» – выпалила я, опасаясь столкновения.

«Огонь? Живой?» заинтересованно откликнулся треугольный. Лодка остановилась на самой границе.

«Который танцует?»

«Да.»

«А я знал, что ты прикидываешься, когда сказала что нет настроек. Зачем скрывать – не пойму. Я вот ничего не скрываю, все знаю наружу», – простодушно раздобрел он, возвращая лодку на курс.

Между тем я отметила ещё одну деталь Влаза – лазы мерцали тем чаще, чем были выше, и не было ясно где он заканчивался – куда они все так стремились. Никто из них, казалось, не достигал спокойного потолка, а толпы новоприбывших не иссякали. Должны же они были куда-то деваться? Возможно, там есть расщелина, которую отсюда не видно, подумала я.

Лодочник шевельнулся, обращая на себя внимание. Из росчерка его рта многозначительно торчала самокрутка. Немногочисленные черты его выражали подчёркнутую пластилиновую грусть. Я осторожно встала. Идти по движущейся лодке оказалось легче, чем я думала. Отстранившись, я собрала кластер своего воспоминания и толкнула его в междупространство.

[/

Придумывать огонь легко, если знаешь принцип. Этому меня научил Рисовальщик, когда я, давным-давно, проходила через пелену отражений. Я помнила, как очарованно следила за его движениями, как под его руками окантованная, немая плазма пускалась в пляс, теплея щеками.

«Суть в том», – сказал Рисовальщик тогда, не отрываясь от процесса, – Что нужно сформулировать в уме первое па, вариации второго, третьего и четвертого. Четвертое па – блуждающее. После того как па готовы, нужно щёлкнуть резким жестом сознания и всечь в плазму эту начальную программу. Оттуда огонь уже будет фигурировать себя сам. Это работает так: после первого движения огонь должен сделать второе, потом третье, вернуться к первому, выбрать вариацию второго, другую вариацию третьего, и так далее. Именно возможность выбирать между вариантами делает огонь разумным, и чем больше у него возможных путей тем сложнее его структура. Неизменным остается только исходное па, у которого нет вариаций. К нему огонь возвращается снова и снова.»

«А как же блуждающее па?»

«Блуждающее, четвёртое па, необходимо когда огонь устаёт от цикличности танца. Оно может включиться в танец между любых звеньев цепи и эта непредсказуемость, отступление от геометричности – срыв линий – моментально трансформирует огонь, делает его бесформенным, живым и опасным. Лишь совершая четвёртое па, огонь способен обжечь. Видишь? Когда он вспыхивает ярче, вырываясь за пределы – это оно, четвёртое па. Только в четвёртом па огонь может погаснуть.»

«Зачем же тогда оно нужно?»

«Видишь ли, на самом деле это не программа заставляет огонь танцевать, не хореографический алгоритм, а воля. Всекая в реальность комбинацию па ты даришь огню часть своей воли к жизни, искру беспокойства, нестабильности…»

Я помнила как на этом месте голос Рисовальщика вспрыгнул, всперемариваясь – громче, звонче, ярче, а лицо его задрожало миражом.

«Это и есть то, ради чего я рисую. Творение – ничто, без осколка впаянного в сердце, что заставляет биться. Искра животворяща и смертоносна. Жизнь не выносит математики, понимаешь о чём я? Ты можешь написать десятки вариаций, но очень скоро цикличность станет очевидна, а следовательно невыносима.» – Он оборвался на пике и воодушевленно захмурил клочок проплывающей мимо плазмы. Его лицо сфокусировалось в алюминиевую ложку с тёмными пятнами глаз.

«А если его не включить в программу? Сделать три па и вдохнуть жизнь?» —спросила я отраженным эхом.

Рисовальщик тогда гильотинно отпустил пальцы, обморачивая плазму на пол. Пятна глаз на ложке его лица потемнели ещё сильнее, потекли тушью. Он нагнулся ко мне в упор:

«Огонь без четвертого па – это взрыв.»

/]

«Взрыв…» – эхом повторил лодочник последний фрейм моего кластера, и пожал плечами. Это действие выглядело будто средний треугольник въехал в верхний и тут же вернулся.

«А что такое взрыв?» – спросил он, внимательно глядя в меня.

«Это когда то, что было одним делится на кусочки и бежит. Точнее летит», – сказала я и придумала ему огонь.

Мой алгоритм был прост: первое па, второе па, первое па, третье па, первое па, второе па, первое па, четвёртое па.

Лодочник сощурился и прикурил от огня самокрутку. Она затлела, выплетая кубастый серый дым. Огонёк, отыграв, искриво рассеялся. Треугольный восхищенно затянулся.

«Это очень… вещь. Поделишься и довезу куда захочешь», сказал он двудонно, грозно, подразумевая, что если не поделюсь, то высадит на Влаз. Нужно было действовать. Я, скользнув, отстранилась умом, чтобы собрать ему кластер настроек, но обнаружила, что не знаю как. Неясно было как впаять туда умение выдумывать.

«->.xI, – вступила Фая, – [> ~]. x> _x>>] x>] [x] ~_ [x] _-> xI»