Я твой день в октябре

– Ну, ну нас тоже все в порядке. Мама помогает. У меня работы много. Папа сказал, что на следующий год договорится, чтобы я поступила в корпус аспирантов и защитилась в институте Мориса Тореза. Это же высший класс. Я обрадовалась так! В общем, перспектива замечательная. Ну, давай поужинаем, да мне надо писать планы работы на завтра. Две лекции веду и семинар. Надо подготовиться. Часов до двенадцати вечера сделаю всё…

– Ну, я-то в поезде отоспался. Так что, подожду тебя. – Лёха тихо, чтобы Злата не проснулась, прошел за женой на кухню. – Спать-то в честь праздничка, дембеля моего, вместе ляжем?

– Ну, ты что, Леший! – Надя начала расставлять еду на столе по новой, поскольку тёща после Лёхиного ухода всё сразу убрала. – Конечно, вместе.

– А ты вообще хоть соскучилась? – Алексей снова запустил пальцы в вазу с изюмом.

– Спрашиваешь! Конечно! – на ходу ответила Надежда по дороге в спальню. Хотела, наверное, посмотреть, как Злата спит. Вернулась она минут через пять в бордовом шелковом халате. На пространстве большого декольте висела другая, теперь уже золотая цепочка, с золотым медальоном.

– Ух, ты! – удивился Лёха. – Ты ж золото не носила раньше. А что в медальоне?

Надежда сказала что-то вроде того, будто носить золото ей посоветовал доктор-кардиолог. Предупреждает золото усталость сердца. Так он ей пояснил. Надежда вытянула из декольте всю цепь и открыла медальон.

С левой стороны была её фотография, справа маленький портрет Златы, снятый, похоже, совсем недавно.

– Удачный снимок, правда же? – Надя поцеловала фотографию дочери. – Ну, ты ешь давай, а я пойду пока приготовлю всё, чтобы до полуночи планы эти чёртовы написать. У нас перед занятиями теперь их сам декан смотрит. Строго стало.

Она ушла в свою комнату, а Лёха оглядел стол. Та же рыба красная. Кета, наверное. Бутерброды с икрой. Сервелат, и тонко нарезанный и мощно пахнущий свиной карбонат.

– Считай, поел, – сказал Лёха тихо, выпил чай с печеньем, набрал в горсть изюма граммов сто и пошел курить на балкон.

Стоял, смотрел на подъезжающие к разным подъездам черные «волги», притащившие солидные тела в серых и тёмно-синих костюмах из дали невидимой, аж в пятистах метров от их домов расположенной, именуемой областным комитетом партии. Закончился у власти рабочий день, тяжелый как крест Иисуса Христа. Только сын божий нёс его пёхом на горбу, а сыны партии коммунистической, маленькие божки маленькой местной власти, к кресту как и Христу отношения не имели вообще и потому всю тяжесть восьмичасового сидения в кабинетах перетаскивали до жилья своего, сидя возле правого окна на заднем сидение машины. Лёха глядел на это бессмысленное скопище бессмысленных с житейской точки зрения мужиков и даже не пытался понять, что заставляет их целых пятьсот метров сидеть поджав ноги, и годами сквозь тёмное стекло пять минут пялиться на один и тот же кусок городского пейзажа. Пройти по площади мимо парка, который весной уже источал трогательные цветочные ароматы, было куда полезнее для их натруженных мозгов. Но мысль эта шла фоном. Да и не мысль это была, в общем. Так, подсознательная фиксация мозгом нелепого факта.

А мысль суетилась в голове Лёхиной примерно такая: «Ну, странно же, блин. Год меня не было дома. Я ведь сейчас просто обязан прыгать от счастья и всех на руках носить, включая тёщу. А неохота. И счастьем не пахнет. Всё так, будто я этот год путался под ногами и этим поднадоел изрядно всей компании кроме дочери и моих родителей. И, интересно ещё то, что от самой Рязани я точно ехал в тот дом, где мать с отцом. Так я чувствовал. И сейчас в квартиру, где жена, где дочь родная, пришел как не к себе в дом, а к ним. Почему, блин, я не улавливаю ни нервами, ни мозгами, что здесь моё жильё? Что это за хрень?»

Сигарета обожгла ногти. Охнарик маленький уже не держался меж пальцев и, кружась, раскидывая искры завалился между травинками. Лёха ещё раз попытался сам себе объяснить, почему как-то не так, как-то слишком уж буднично встретила его Надя. Но не получилось.

– А чего ты вообще хотел, придурок? – сказал сам себе Лёха. – Чтоб оркестр был духовой, чтобы тёща розы метала под ноги, а жена ползла, обезумевшая от счастья, вцепившись в ногу его, и выла, целуя ему ноги от коленок до подошв? Ладно. Нормально же всё. Кроме видимой раньше любви в её глазах. Но ведь и времени со дня знакомства прошло – ого-го. Любовь – это же не матрёшка, от времени облезлая, с потёртой нарисованной улыбкой. Но раскроешь её, а там свеженькая, новенькая, да в ней ещё одна, такая же с новенькой краской и золотистой искоркой в глазах, а и её открой – опять новенькая, нетронутая и ясным взглядом тебя ласкающая. Нет… Любовь, видно, это что-то вроде сказочного меча богатырского. Только что откованный – он жаром пышет, искрится. Но для дела непригоден, слаб. Закалиться ему надо в воде холодной, остыть, наточиться о камень раздирающий, шершавый. Вот это будет меч! Так и любовь. От пыла страсти до верной и надёжной стальной прохлады – вот правильный путь любви. Так укрепил в себе понятие об уже устоявшейся любви Алексей Малович, выдохнул от удовлетворения мыслью правильной, логичной, и пошел в дом.

Надежда сидела за своим столом и писала планы. Алексей глянул через плечо жены. Листок был исписан так плотно строка к строке, многое было подведено красным фломастером одной чертой, а кое- что – двумя. Серьёзный был рабочий документ. Алексей тихо вздохнул и незаметно для жены исчез в комнате, где в одиночку управлялась с десятком кукол Злата. Она смеялась, переползала с места на место, рассаживала кукол и переодевала их, надевая наряды одной на другую. Лёха сел на ковер , посадил дочь себе на ноги и они стали играть в вдвоем. Злате очень нравилось как папа заставляет кукол играть в догонялки, делать сальто и соревноваться в прыжках – кто прыгнет выше и дальше. Дочь весело заливалась хохотом и Лёха с радостью отметил, что голос её такой же приятный, бархатный, как у Нади, а быстротой и удивительно точной координацией движений эта маленькая красавица похожа на него. В восемь часов вечера вернулась Лариса Степановна, которая покормила мужа пока Лёха к своим бегал.

– Злату я заберу, – сказала она, внимательно, разглядывая Алексея. – Она вам сегодня совершенно ни к чему А ты, солдат, как? Привык уже к жизни без формы и командиров? Считай, уж четвертый день как ты освободился.

– С зоны освобождаются и с кичи. Из тюрьмы, пардон, – Лёха искал за дверью прихожей свои гантели. Перед армией он их затолкал между дверью, стенкой и вешалкой. Чтобы никто не запнулся. Но не нашел. – Из армии увольняются в запас. А гантели мои куда уплыли?

– Это я их закатила в чуланчик под полку нижнюю, – вспомнила тёща. – Минут пятнадцать ногой толкала. Так-то поднять и отнести – тяжеловато мне. Тебя не было, а чего им под ногами торчать? Убиться можно. Да и пол под ними тоже мыть надо.

Пошел Алексей в чуланчик, принес гантели. Поставил их за открытую всегда дверь из прихожей в коридор, из которого пути расходились по комнатам и на кухню.

– Ну, вот зачем? – возмутилась Лариса Степановна. – Надо тебе позаниматься – принеси. Кончил пыхтеть с ними – отнеси обратно. Не понимаю я такой настырности.

– Так вы попробуйте об них споткнуться, – Лёха стал заводиться. – Вот они за дверью, да ещё и за вешалкой стоят. Попробуйте.

Он взял тёщу за руку и подтянул к себе.

– Где гантели? Вы их видите? Ну, пройдите вплотную к вешалке и двери.

– Тьфу ты! Ну и зануда ты, Алексей! – Лариса Степановна пошла одевать Злату, которая тихонько играла на ковре в спальне с куклами. Украшала их ленточками.

– Надь, ну ты б хоть раз заступилась что ли, – подошел к жене Лёха.

– Ей вообще нечего встревать в наши с тобой дела, – крикнула тёща.

– Ну, тогда и вы в мои не встревайте, – тоже крикнул Алексей.– Привыкнешь тут к жизни без командиров.

– Мама, да пусть ставит, где хочет свои гантели, – Надя произнесла это между прочим, не отрывая ручку от тетрадного листа. – Он и так ничего, кроме гантелей, не пожелал перенести в свой дом от родителей. Значит, дом у него всё ещё там.

– Ну как это не пожелал? – Лёха взялся руками за косяки двери в спальню. И разговаривал уже с Ларисой Степановной. – Этюдник принёс – унёс. Краски пахнут нехорошо. Магнитофон унес. Включать нельзя. То дочь пугается, то жену музыка от чтения отвлекает. Чего ему в чулане жить? Баян купил перед армией. Кто мне сказал, что при маленьком ребенке громко играть нельзя? Вы. Унёс я баян. Мои коллекции камней – агаты, рубины, цеолиты, циркон, берилл, топаз, турмалин, гранат, благородный опал – где они? Я их годами на рудных разработках в породе после взрывов пальцами из земли выковыривал. Вам они чем мешали в коробке железной из-под конфет? А сто двадцать штук сигаретных пачек заграничных зачем выкинули? Мне их друзья спортсмены из разных стран привозили. Я их коллекционировал, блин. Одеколоны мои «Арамис», «Чарли» и «О”жён» тоже обратно утащил. Кому они не нравились? Вам. Запах от них дикий. А Ваша «Красная Москва» у меня лично нос травмирует. Я после близкого разговора рядом с вами никакие запахи не различаю пару часов. Но я ж тайком их не краду у вас. Потому, что не умею – это раз. И знаю, что вы через час новые купите. Потому, что у вас есть не только вкус к ним, но и деньги. У меня нет денег. До армии Наде отдавал зарплату как положено. А после службы вообще без них живу пока. Майки мои старые, носки, шесть пар примерно, две рубашки поплиновые с луком и стрелами нарисованными на груди, кто Вам разрешил выкидывать? Себя поставьте на моё место. У Нади ключ есть от вашей квартиры. Я его тихо беру, тихо к вам прихожу и выношу всё, что, по-моему, лежит не так и вообще мне не по вкусу. Представили? А у вас, ой, сколько всего, чего я бы в жизни не принёс в свою квартиру.

После длиннющего Лёхиного монолога лицо тёщи стало каменным. Она молча накинула на внучку тонкий свитерок, взяла её на руки и ушла, не сказав «последнего прости» никому.

– Нарвёшься на отца, Леший, – не отрываясь от тетради буркнула Надежда.

– И что будет? Из твоего дома меня попрёт? – хмыкнул Лёха. – Или на пятнадцать суток посадит за хулиганство?

Надежда промолчала и он снова пошел на балкон. Говорить почему-то не хотелось даже с женой.

– Блин, даже в гостинице народу разрешают свои вещи держать. Одеколон, любые рубашки, да и гантели дежурная по этажу не тронет. А тут вроде жилище, в котором ты живёшь на одинаковых правах с женой. Но её штучки-дрючки отец с матерью не выбрасывают почему-то. Хотя лишнего – не дай бог сколько. Он сел на корточки и без интереса смотрел на окна, в которых светились лампочки сквозь самые безвкусные аляпистые портьеры с изображениями раскидистых цветков или индийских кувшинов с длинными носами и скрученными в спираль ручками. Проторчал он на балконе часа полтора и выкурил четыре сигареты. Голова гудела и пальцы почему-то слегка дрожали.

– Десять уже. Мне вставать рано. В восемь лекция, – выглянула Надя. – Давай ложиться. Я в душ сначала, потом ты.

– Ну, пора, так пора, – Алексей вдохнул побольше свежего вечернего воздуха и, пока Надя полоскалась в душе, с трудом нашел в шкафу свои плавки, которые купил перед призывом и не разу не надевал. Полотенце своё отыскал внизу, в стопке, где среди пары десятков третьим снизу лежало его старое, спортивное, мгновенно впитывающее воду.

– Ты в самоволку-то ходил там? – Надя вышла в голубом халате китайском с маленьким драконом на отвороте воротника и большим на спине.

– Ну да. Какой солдат без самоволки? Один раз из-за неё на «губу» попал.

– И чего ты там делал? – улыбнулась она. – По музеям ходил? По церквям? Их, говорят, в Рязани навалом.

– Ну да. По музеям. В театры. В ботанический сад и в картинные галереи.

– Нет в Рязани ботанического сада. Ты, наверное, перепутал с парком культуры и отдыха. Ну, где танцплощадка, пивнушки, – сказала устало жена и пошла разбирать кровать. – Ну всё. Твоя очередь в душ.

Искупался Лёха, облился горячей, потом холодной и снова горячей. Вытерся. Влез в плавки, глотнул немного воды из-под крана и тоже двинулся в спальню. Свет Надя погасила и в темноте, при наглухо сдвинутых толстых портьерах, Алексей на ощупь нашел кровать и лёг с краю.

– А ты тут ходила в самоволку? – спросил Лёха шепотом. – У нас тут и музеи, и Дома культуры, да тот же парк с танцплощадкой.

– Ну, Леший, скажешь тоже! – Надя обняла его и прижалась к телу. – Когда мне. Институт, Злата, домашняя подготовка к завтрашнему институтскому дню. Вся самоволка. Мама есть готовит и со Златой целыми днями. Даже на работе почти не бывает. Вместо неё заместитель вкалывает. Дед один, старый большевик. А ты чего в плавках? Снимай, Леший. Ты уже не в армии. Дома. С женой.

Лёха сел, стянул плавки и бросил их вниз на ковер. Обнялись они не сразу. Лёха думал о том, что как-то не очень то и плещет в нём страсть, которая ещё года полтора назад мгновенно приводила кровать в такое движение, что у обоих возникало опасение сломать хорошую мебель. Надежда, прижавшись к нему, тоже, видно, пыталась расшевелить в себе то же самое. Страсть или хотя бы что-то её напоминающее. Не получалось у обоих. Минут через десять безрезультатного барахтанья голых тел по всей территории широкой кровати Надежда обняла его за шею и тихо сказала.

– Ты устал. Устал же? От армии. От дороги. От мамы моей тоже. Да и я сегодня не очень себя чувствую. Студенты нервы мотают, декан. Отдохнем немного. С полчасика. И попробуем ещё. Давай?

– Долг супружеский, как и карточный, отдавать надо всегда, – грустно сказал Лёха. – Плохо только, если нечем отдавать.

– Да глупости, – поцеловала его жена. – Есть чем. Просто надо отдохнуть.

Отдохнули. Молча. Глядя в потолок. Лёха сделал ещё одну пустую попытку долг отдать и перевернулся на спину. Полежал минуту, потом свесил ноги с кровати, нащупал пальцами плавки, поднял их ногой, надел и пошел на балкон, где лежали сигареты со спичками.