Моя тюрчанка

«Тем более, если послезавтра мы умрем, – с кислой ухмылкой подумал я. – Хоть попируем напоследок».

Некоторое время мы молча жевали. Острый соус, которым был полит шашлык, щипал язык. Потом я что-то рассказал, чтобы развеять наше с Ширин пасмурное настроение. Кажется, случай из моего детства, как летом, в дачном поселке, я поймал ежа. Мы с мамой напоили зверушку молоком, а потом отпустили – отнесли на опушку леса.

Моя девочка посмотрела на меня с признательностью. В глазах милой по-прежнему была печаль, но на губах играла улыбка. По-видимому, Ширин оценила мою попытку развеять накрывшую нас, как облако, черную грусть.

Любимая тоже припомнила эпизод из своих детских лет. Как-то моя милая, будучи совсем маленькой девочкой с розовой лентой в волосах, подобрала на дороге змеиную кожу. В ауле был один скверный мальчишка, который обижал других ребят. Хулиган уродовал куклы, которые отнимал у девочек. А мальчиков – просто избивал. Его коронным номером было столкнуть кого-нибудь в грязь, а потом смеяться, смеяться, держась за живот и наблюдая бесстыжими глазами, как несчастная плачущая жертва выбирается из мусора и помоев. Но было у пакостника слабое место: малолетний свин до чертиков боялся змей.

Тут-то моя бойкая Ширин и поквиталась, за всех обиженных, с недоростком-подлецом. Она гонялась за ним, потрясая змеиной кожей и издавая сквозь стиснутые зубки звук, похожий на шипение: «С-с-с..». Страх хулигана перед змеями был настолько велик, что чешуйчатой кожи и грозного «с-с-с» хватило, чтобы обратить негодника в позорное бегство. Скоро все аульские дети «просекли фишку» – и толпой стали преследовать обидчика, выпуская изо ртов устрашающее «с-с-с». С тех пор хулиган присмирел. А если и пытался кого-нибудь унизить или ударить, моя милая показывала драчуну змеиную кожу.

Я от души посмеялся над детской проделкой Ширин. Кажется, мы оба почувствовали, как ослабевает напряжение в нервах. Моя девочка не превратилась обратно в веселую, беззаботно скачущую козочку, но хотя бы распрямила спину, перестала хмурить брови; а краешки губ милой приподнялись в улыбке.

Управившись с шашлыком и морсом, мы заказали еще по кусочку шоколадного торта и по чашке зеленого чаю. Маленькими глоточками попивая ароматный золотистого цвета напиток, мы вели немножко сумбурный разговор.

Я рассказал пару не самых приличных анекдотов про попов – чем, к радости своей, вызвал у Ширин звонкий смех. То моя девочка пускалась фантазировать про остров черепах – где мы в зной прячемся в шалаше, а когда спускается вечерняя прохлада, проверяем, все ли в порядке с кладками черепашьих яиц. А следующая фраза моей милой была про теленка овцебыков, который впечатлил мою любимую сильнее, чем все остальные обитатели зоопарка. Потом моя звездочка спросила, что мне больше всего понравилось в палеонтологическом музее.

– Череп пещерного медведя, – ответил я. – А тебе?..

– Скелет трицератопса, – сказала Ширин.

Так мы перебрасывались шутками, делились впечатлениями, вспоминали детство, пока не загнали поразившую нас тоску куда-то в самую глубину наших сердец. Теперь можно было и двигаться домой. Мы вышли из кафешки. Моя девочка крепко-крепко держалась за мой локоть, точно боялась меня потерять. Это не выразить словами, но мы ощущали друг с другом особую связь; точно между нами циркулировали неведомые энергетические токи. Страх перед смертью и разлукой, который скрутил нас в седьмом зале палеонтологического музея, обострил наши чувства; и сильнее всего – чувство нашей взаимной любви.

Мы приехали домой, переоделись, запили молочным чаем бутерброды с колбасой, которые нарезала Ширин.

– Хочу искупаться!.. С пеной!.. – моя за руку увлекла меня в ванную.

Сбросив всю одежду, мы голыми забрались в ванну. Шумела льющаяся из-под крана горячая вода. Пена лежала целым слоем; белые пузыристые клочья попали на грудь и на длинные густые волосы моей милой.

Жаркая, как баня, ванна меня расслабила. Я вздохнул и потянулся, от приятной истомы. С поднятыми коленями, мы с Ширин сидели напротив друг друга. Горячая вода, распарившая нам кожу, нежная пена и прекрасная обнаженная девушка, которая тебя любит – это ли не рай?.. Все на свете вдруг стало понятно и просто. Мы умрем?.. Нет – не верю. В последний момент случится что-то, что решит нашу ситуацию. Моей милой позвонит менеджер по персоналу одной из фирм, в которые моя девочка отправляла резюме, и скажет: «Приезжайте завтра. Нас не смущает, что у вас нет расейского гражданства и что вы не славянка. Не откладывая дело в долгий ящик, мы заключим с вами трудовой договор и направим в миграционную полицию документы для продления вам визы».

Я разомлел от горячей воды, чуть ли не раскалившей ванну; от грез, которые, как мне сейчас казалось, легко воплотятся в реальность, причем без малейших наших усилий; от присутствия Ширин. Моя девочка посмотрела на меня долгим-долгим взглядом, в котором я увидел такую трогательную привязанность, такую бесконечную любовь, такое безумное желание принадлежать мне, что сердце мое загремело янычарским барабаном.

Милая прильнула ко мне и, заглядывая в мои глаза, почти шепотом произнесла:

– Я не боюсь смерти… Но я боюсь потерять тебя.

Вместо ответа, я – с жадностью шмеля, собирающего нектар – принялся осыпать поцелуями плечи, грудь, мокрые волосы моей девочки, иногда проглатывая случайно немного пены. Ширин застонала. А я приник губами к ее полуоткрытым алым губам и прижал ее к стенке ванны. Поднимая брызги, проливая воду через бортик ванны, разбрасывая клочья пены – мы занялись любовью. После – долго не могли отдышаться. Вода из-под крана лилась и лилась, хотя ванна уже почти целиком наполнилась.

Потом моя девочка намылила мочалку и начала «драить» мне тело – сперва спину, потом грудь и живот, не забыла про руки, ноги и шею. Это было проявление заботы: Ширин скоблила мне кожу до красноты. Мне оставалось только разнежиться и довериться моей ловкой проворной возлюбленной. А она выдавила на мои волосы несколько капель шампуня и помыла мне голову. Милая не пропустила ни один квадратный миллиметр моей «бренной плоти», даже почистила у меня за ушами, как коту. Я блаженствовал античным богом. Казалось: с меня сползают килограммы грязи. А вместе с грязью уходят страхи, тоска, тревоги, неуверенность.

«Я обязательно отговорю Ширин от самоубийства, – даже как-то лениво подумал я. – Ведь что бы там ни было с визой, а пока мы молоды и вместе – жизнь прекрасна».

Приведя меня в порядок, моя девочка вымылась и сама. Когда она выжала влагу из своих густых волос, мы вышли из ванной. И, укутавшись в большое полотенце, улеглись на кровати поверх покрывала – высыхать. Моя девочка жалась ко мне пушистым котенком. Она то «бодала» меня лбом в плечо, то покусывала мне мочку.

Весь остаток дня милая всячески старалась выказать мне свою любовь. Не отставала от меня ни на шаг – ходила за мной, как кошка за хозяином. То и дело целовала меня – то в щеку, то в шею. И охотно прятала лицо у меня на груди, когда я обнимал свою звездочку.

– Ты, может быть, голоден?.. – спросила моя милая.

Честно сказать: я под завязку набил желудок в кафе шашлыком и тортом. Но, не желая лишать Ширин возможности поухаживать за мной, попросил меня накормить. Моя девочка засияла улыбкой. Быстро порубила огурцы и помидоры на салат и нажарила гренок. Я сел кушать. Признаюсь без лукавства: стряпня моей милой показалась мне сегодня особенно вкусной. Даже бараний, под острым соусом, шашлык из фешенебельной кафешки не шел ни в какое сравнение с обычными гренками, которые приготовила любимая. Секретным ингредиентом Ширин была маленькая щепотка души, добавляемая моей девочкой и в самое простое блюдо. Я уплетал румяные жирные гренки, набивал рот салатом. А моя милая почти не ела. Подперев голову рукой, с нежной улыбкой наблюдала, как угощаюсь я.

Когда я до последней крошки опустошил тарелку и, довольный, похлопал себя по животу – моя луна неожиданно предложила:

– Хочешь, я тебе почитаю?..

Это было что-то новенькое: чтецом у нас всегда был я, а Ширин – преданной слушательницей. Тем охотнее я ответил моей девочке «да». И предоставил ей самой выбрать книгу. Со стаканами лимонного чаю мы прошли в спальню. Поставили стаканы на пол рядом с кроватью. Я уселся на покрывале, скрестив «по-восточному» ноги, и настроился впитывать ушами древние легенды, звонкие строфы, захватывающую романтическую историю или что-то еще, что решит прочесть мне моя милая. А Ширин подошла к стеллажу за книгой.

Моя девочка, наконец, устроилась на кровати. И положила себе на колени миниатюрный томик древнеиндийского поэта Калидасы. Я восхитился: что-то в таком роде мне и хотелось послушать. Что-то старинное, но вечно молодое; далекое от нашего повседневного быта, но жизненное; рождающее пестрые образы, обволакивающие твой разум, как волшебный сон. Чутье любящей женщины не подвело мою милую.

Моя девочка начала читать. Под потолком нашей спальни зазвучала поэзия санскритского мастера, жившего более, чем полторы тысячелетия назад, переданная прекрасным русским белым стихом. Меня изумила выразительность голоса Ширин. Казалось: никто бы не продекламировал мелодичные строки Калидасы так, как моя звездочка. Я был очарован, околдован. Перед моим духовным взглядом поплыли блещущие картины, родившиеся от кисти бессмертного индийского мага.

Вот павлин на цветущей лужайке, со всех сторон стиснутой джунглями, распустил – как раскрыл веер – свой зеленый, с синими «зеркальцами» хвост, и, вытягивая шею, протяжно кричит, призывая самку. Буйвол в сезон жары и засухи, утомленный нещадно палящим солнцем, валится в мутную лужу, в которой грязи больше, чем воды. А в один из месяцев бурь влюбленная пара затворилась в супружеской спальне. Юные муж и жена предаются на ложе утехам и совсем не слышат ни шелеста дождя, ни «рычания туч» – грома. А вот томная красавица проводила утром своего пылкого любовника; после бессонной ночи наслаждений у девушки растрепана тяжелая черная коса, на губах – следы от нежных укусов, а на плодиках-грудях – царапины от ногтей любимого. Утомленная красавица щурится от пробившегося в комнату розового рассветного луча и, не сняв браслеты, склоняется на подушку, соскальзывая в дремоту.

Затаив дыхание, я слушал чтение Ширин. Я мог бы, как губка воду, впитывать и впитывать переводы стихов Калидасы, пока моя милая не одолеет всю книгу. Но, заметив, что моя девочка начала сбиваться, я привлек свою тюрчанку к себе, поцеловал и сказал ласково:

– Это было прекрасно. Завтра обязательно почитай мне еще.

Ширин не знала, как мне «услужить». А мое сердце таяло от ее заботы. За окном стемнело. Только оранжевый огонь уличных фонарей разрезал, как ножницами, брюхо тьмы. Мы разделись, выключили свет и легли в постель. Я порядком устал за день и лежал с закрытыми глазами, постепенно погружаясь в сладостный сон. Любимая тесно прижималась ко мне. Она прошептала вдруг слова, которые я сегодня уже слышал:

– Я не боюсь смерти. Но боюсь потерять тебя.

Я аж поднял голову и разлепил свинцовые веки – хотя, конечно, не мог в темноте разглядеть лицо милой. Я подумал: а ведь моя девочка потому сегодня так нежна и предупредительна со мной, что в самом деле боится меня потерять. Какой-нибудь священник, соединяя на свадьбе жениха и невесту, заканчивает ритуальную формулу словами: «…пока смерть не разлучит вас». Вот эта разлучница – смерть – уже подкрадывается к нам демонической тварью. Уродливой летучей мышью порхает над нашей кроватью. Или мерзкой, с лысым хвостом, крысой скребется в углу, как бы предупреждая: «Я пришла по ваши души». Моя девочка не хочет умирать. Но не видит для себя другого выхода.

«Я непременно отговорю свою звездочку от самоубийства, – решил я. – Ведь тысячи и тысячи мигрантов выживают в Расее в статусе «нелегалов» – и при этом умудряются работать и высылать деньги семье на родину. Приспособится как-то и моя Ширин. У нее есть хотя бы то преимущество, что ей не надо искать жилье: мой дом – ее дом».

Я подумал: не высказать ли все эти соображения моей девочке прямо сейчас?.. Но я боялся, что разговор получится тяжелым; возможно, Ширин даже будет плакать. А мне не хотелось, чтобы нарушалась убаюкивающая тишина ночи. После насыщенного впечатлениями дня, в который мы смотрели на окаменелые кости динозавров, пировали в дорогом кафе и упивались, как вином, стихами великого Калидасы, хотелось только нырнуть в блаженный сон.

Мы улеглись. Милая пристроила свою хорошенькую головку мне на грудь и, чуть дрожащим голосом, сказала:

– Я люблю тебя. Я тебя очень люблю.

Казалось: за день мы так уморились, что сон у нас будет глубокий, как у бревен. Но нет, спал я очень плохо. Несколько раз я на сколько-то секунд просыпался. Сердце бешено стучало, со лба стекал холодный пот. Задыхаясь, я озирался по сторонам, чувствуя себя в каком-то подземелье гномов. Мне хотелось вопить в темноту, надрывая голосовые связки: «Нет!.. Нет!.. Мы не должны умирать!.. Я этого не хочу!.. Мы будем жить, жить!..». В полусознательном состоянии я сидел на постели, прижав ладони к вискам. Пока не падал – и вновь проваливался головой в подушку.

Еще я слышал, как стонет и всхлипывает во сне Ширин. Она спала очень тревожно. Металась по простыне, как будто та жгла мою девочку. И только прижавшись ко мне, милая притихала. Один раз – проснувшись от очередного приступа колючего ужаса – я уловил, что Ширин смотрит на меня.

Ночь пронеслась над нами, как мерзко клекочущая хищная птица с черными крыльями.

Утром меня придавил мучительный полусон. Я слышал тиканье настенных часов, возню моей девочки рядом со мной на постели, но никак не мог заставить себя разомкнуть тяжелые веки. Открыв, наконец, глаза – я долго лежал, обняв под одеялом мою милую, и молча глядел в белый потолок. Где-то в извилинах моего мозга шебаршила мысль, что сегодня – тринадцатое февраля, а завтра – четырнадцатое, когда мы должны проглотить по смертельной дозе снотворного.

Мысль эта была настолько неприятна, что я нервно закусил нижнюю губу. Не хотелось подниматься с кровати. Мне казалось: чем дольше мы валяемся в постели, тем дольше длится утро и тем на больший срок откладывается наступление вечера, а значит и следующего дня, который будет для нас роковым.

Но время не обманешь. Да и не могли мы вечность давить подушку. Первой поднялась моя девочка. Поцеловав меня, она вышла из спальни. Я успел заметить: глаза милой – красные и заплаканные. Скоро с кухни послышалось, как гремит посуда. А еще минут через пятнадцать Ширин позвала меня завтракать. Она подала яичницу с беконом и, на отдельной тарелке, бутерброды с маслом и сыром. Погруженные в молчание, невеселые мы принялись за еду.

Я подумал: сейчас, может быть, самый удобный момент, чтобы отговорить любимую от самоубийства. Возможно даже, мне не придется особо убеждать мою девочку. Я скажу: «Нам не обязательно умирать» – а моя милая, как за спасительную соломинку, ухватится за эту мою простую фразу. Любимая ведь могла тысячу раз пожалеть о том, что однажды вообще заговорила о суициде.

Но я не отваживался начать разговор. В сердце моем даже закипало нечто вроде постыдного малодушного недовольства. Почему Ширин сама не произнесет заветные слова: «Давай останемся жить»?.. Ей же легче это дастся, чем мне: она знает, что я без спора с ней соглашусь, как я всегда соглашался с любыми ее решениями. Я не возражал, когда она сказала: «Четырнадцатого февраля – покончим с собой». Так неужели у меня найдется что-то против «Проживем в любви до глубокой старости»?..

Я с каким-то ожесточением вонзил вилку в яичный желток. Я все-таки поговорю с Ширин. Я точно, точно с ней поговорю. Надо только набраться смелости. У меня еще есть время: день только начался; да мне незачем торопиться вплоть до завтрашнего утра.

Мы съели яичницу и выпили по чашке кофе. Моя девочка, все так же молча, помыла посуду. Я смотрел на милую, ерзал на стуле и не знал, о чем говорить, если на попытку убедить Ширин отказаться от самоубийства у меня пока не хватает отваги. Вообще-то, на наш четвертый «предсмертный» день мы намечали поход в музей изобразительных искусств. Посмотреть на крылатых ассирийских быков с человеческими лицами и курчавыми бородами и на покрытые цепочками иероглифов египетские саркофаги.