Моя тюрчанка

Но сейчас меня совсем не тянуло в музей любоваться древностями. После наполовину бессонной ночи я чувствовал себя разбитым, выпотрошенной рыбой. Да еще мысль о назначенном на завтра самоубийстве была как маячащая перед глазами тень змеи. С робостью я спросил мою милую:

– Почитаешь мне Калидасу?..

– Хорошо, – тихо отозвалась любимая.

Мы переместились в спальню. Ширин взяла томик индийского поэта, негромко – но выразительно – начала читать. Я постарался увлечься тем, что слушаю.

Вот тигры, медведи, пятнистые олени, буйволы и кабаны, спасаясь от вздымающего огненные языки лесного пожара, выбегают на песчаную речную отмель. Вражда хищников и травоядных забыта перед лицом общей опасности. Спасаясь от несущего пепел и искры раскаленного ветра, перепуганные животные бросаются в воду.

Или вот совсем другая картинка. Стройная красавица ждет прихода возлюбленного. Она расчесывает волосы, подводит глаза, смотрится в бронзовое зеркало, натирается душистым маслом, плетет гирлянду из синих лотосов. Девушка вся в волнении. Ей трудно усидеть на ложе. Когда, когда же придет подобный прекрасному Кришне дорогой друг?..

Я почти проникся тем, что слушаю. Музыка стихов Калидасы звучала перезвоном золотых браслетов на тонких руках небесных танцовщиц апсар; шелестом листвы в джунглях, над которыми пролетел свежий ветерок; криком кукушки. Но голос моей девочки все сильнее дрожал. Пока, наконец, из груди у нее не вырвались рыдания.

– Родная!.. Ну что ты?.. – я бережно прижал Ширин к себе.

– Все… все хорошо… – пролепетала моя милая. А сама вытирала тыльной стороной ладони глаза, из которых текли слезы.

Я забрал у моей девочки книжку и положил на пол. Мы с Ширин устроились в обнимку поверх покрывала. И несколько минут, не обмениваясь ни словом, разглядывали белый потолок. Молчание меня тяготило. Но обсуждать поэзию Калидасы, делиться впечатлениями от увиденного в зоопарке или палеонтологическом музее – казалось чем-то… неуместным, что ли. Вот если мы действительно отравимся таблетками?.. Тогда зоопарк и музей останутся стоять, как стояли, а мы навсегда забудем, что там видели. Как будто никогда и не глазели на потешных овцебыков и на изящного длинноногого гривистого волка; не гуляли по залу, заставленному окаменелыми скелетами динозавров. Литературные гурманы – ценители тонкого стиха – по-прежнему будут баловать свой вкус русским переводом Калидасы. А мы исчезнем. И все, что мы когда-либо помнили или читали, смоют мертвые воды Леты.

Ширин медленно повернула голову ко мне:

– Любимый… Может быть, это и не так страшно, что мы… что мы так рано уйдем… Мне жутко даже представить себя старухой – сморщенной, сгорбленной, с трудом припоминающей собственное имя, опирающейся на клюку. Ух, нет!.. Не лучше ли быть, как распустившиеся в июле цветы, которые увянут при первом дуновении студеного осеннего ветра?.. Ты посмотри на нас: мы были… мы счастливы благодаря силе молодости. После каждой неудачи – проваленного собеседования или столкновения с мошенниками – мы находим энергию на задушевный разговор, который проливает целительный бальзам на наши раны, и на взрослые игры в жаркой постели… Но представь: какими мы будем уже через пару десятков лет?.. (Я даже не говорю о том, что меня к тому времени давно бы сцапала миграционная полиция и депортировала в Западный Туркестан). Удары судьбы так и сыпались бы на нас тяжелым градом, а успокоения нам найти было бы не в чем. Перестали бы взбадривать нежные щебетания о том, что все будет хорошо – потому что за двадцать лет ничего хорошо не стало, мантра не сработала. А занятия любовью превратятся бы в рутину, прежде чем вовсе исчезнуть из нашей жизни… Ты подумай еще: парень с диагнозом, признанный недееспособным, и девушка, не славянка, не гражданка Расеи, безработная, нелегалка с просроченной визой. Скажи: как таким, как мы, удержаться на плаву не то что двадцать, а десять, да хотя бы пять лет?.. Мы с тобой – матросы на тонущем корабле, которым не остается ничего, кроме как зажмурить глаза и усердно не замечать пробоины ниже ватерлинии.

Я мог только вздохнуть в ответ на печальную тираду моей девочки – притом, что хотел возразить: «Ты не права, любимая. Нет, нет!..». Я понимал: моя милая говорит правду – ту самую горькую, как редька, правду, от которой комок забивает горло. Не проглотить, не выплюнуть. Но именно потому, что – со всех сторон – Ширин была права, меня подбивало не согласиться, даже взбунтоваться. Моя девочка не верит в чудеса. Она приняла непреложный факт: мясорубка враждебного общества измельчит нас до состояния фарша, как это было до нас и как это происходит сейчас с десятками, даже с сотнями тысяч лузеров и неудачников. Но я цеплялся за мною же придуманную сказку. Ты ошибаешься, ошибаешься, дорогая!.. С нами все будет отлично. Прорвемся, выгребем, победим!..

Возможно, в Расее сменится президент. А новое «первое лицо» государства будет проводить более лояльную по отношению к мигрантам политику, а то и заключит с Западным Туркестаном договор об отмене виз. Или, допустим, правительство объявит миграционную амнистию, как это уже было один раз на памяти даже не самых пожилых людей. Или, наконец, я таки добьюсь восстановления моей дееспособности, официально вступлю в брак с Ширин и подарю юной жене половину квартиры. Супруга коренного расеянина, славянина, да еще собственница квадратных метров – моя девочка будет, как обтянутым слоновьей кожей щитом, защищена от наездов миграционной полиции, и получит право на приобретение расейского гражданства в упрощенном порядке. А за то, что какое-то недолгое время моя красавица все же проживет в статусе «нелегалки» – государство, можно надеяться, нас простит…

Увы, увы!.. Я слишком хорошо понимал, что надежда на президента или правительство – это мираж. Какое дело высоким господам во фраках и сюртуках, да и столь же сиятельным леди в длинных шуршащих платьях – до нас, простых смертных?.. Наверное, даже бегемоту больше дела до рок-н-ролла. Да и вариант с возвращением моей дееспособности – тоже, если разобраться, призрачный. Переживания за Ширин, которой не удается найти работу, столкновения с Бахромами, Анфисами Васильевнами и прочими Савелиями Санычами – не лучшем образом отразились на моем психическом здоровье. А я еще и нейролептики глотать перестал. Глаз опытного мозгоправа сразу уловит: у этого парня с взлохмаченной шевелюрой и нервной походкой – явно целый ворох ментальных проблем. Так что возвращение в разряд «нормальных людей» мне не в обозримом будущем не светит.

А главное: я на долгие месяцы запоздал со своими мечтами о спасении нас с Ширин. Завтра виза милой будет уже недействительна. За оставшиеся у нас до полуночи часы (господи боже, счет идет уже на часы!) не изберут нового – добренького – президента, правительство не соберется в увешенном флагами и гербами золотом зале для провозглашения миграционной амнистии, а я не успею поставить перед моим лечащим врачом вопрос о признании меня дееспособным.

Я скрежетал зубами, учащенно моргал и зачем-то яростно теребил край покрывала. Меня переполняла ядовитая горечь, готовая излиться из моих глаз солеными слезами. Ширин заметила, что я «на грани». Став вдруг такой же обходительной и внимательной, как вчера – перевернулась со спины на живот, положила свою маленькую ладошку мне на грудь и сказала просто:

– Любимый. Я с тобой.

И сколько нежности было в этих нехитрых словах!.. Мне все равно хотелось плакать, но уже как обиженному ребенку, которого взяли на ручки и пожалели. Усилием воли я сдержался. Я не должен своими мужскими рыданиями (похожими, наверное, на рев небольшого медведя) расстраивать мою милую. Я чувствовал сейчас связующую нас тонкую нить. Да, ниточка тонкая, но так крепко нас соединяет!.. В этом единении – наше счастье. Лучше вдвоем жить в избушке на курьих ножках и хлебать баланду со сверчками, чем в гордом одиночестве завтракать французскими булочками, бутербродами с черной икрой и осетриной, на дворцовом балконе с видом на море. У меня мелькнула даже мысль, что вдвоем и умирать не так страшно. Настолько тронули меня слова Ширин: «Любимый. Я с тобой»… Мы прожили вместе пять месяцев. И пусть все это время мы были заняты решением проблем, от которых пухла и взрывалась голова, а душа выворачивалась наизнанку – все равно мы сорвали на лужайке любви самые яркие и душистые цветы.

Может быть, зря я так боюсь смерти?.. Может быть – каждому свое?.. Один проживет восемьдесят лет в роскоши, катаясь по Мраморному морю на личной яхте и закусывая устрицами и вареным омаром в первоклассных ресторанах Стокгольма и Парижа, но так и не познав чуда взаимной любви. Другой – тридцать лет будет просиживать брюки в офисе, ломая глаза о компьютерный монитор, и каждый вечер возвращаться к не слишком-то дорогой жене, с которой «настругал» пару детишек; а после выхода на пенсию – каждую субботу ездить на рыбалку. А мы с моей девочкой?.. О, у нас другая судьба: пылающей кометой пронестись по темному небу жизни, ослепительно сверкнуть и погаснуть. Конечно, для всех землян один итог: в свой черед лечь в могилу, сгинуть, пропасть. Но не прекраснее ли в течение нескольких месяцев заниматься по два-три раза в день любовью, подкрепляться «бюджетными», но восхитительными на вкус салатами, пить кофе в дешевых забегаловках – чем до последнего вздоха горбиться на проклятой работе, думая только о том, как с максимальной для себя выгодой лизнуть ягодицы начальству, да об ипотеке, которую во что бы то ни стало надо выплатить?..

Все эти философского окраса мысли, пробужденные ласковыми словами и прикосновением Ширин, ободрили меня. Черная смерть, уже замахнувшаяся на нас когтистой лапой, как будто отодвинулась. Такова была магическая сила одной фразы, сошедшей с губ любимой девушки, да нежной ладошки, покоящейся у меня на груди. Возможно, я по-прежнему надеялся, что отговорю мою милую от самоубийства – сейчас я не отдавал себе в этом отчет. Я только почувствовал: несмотря ни на что, мне хорошо в обществе моей красавицы, моего цветка.

Неожиданно для самого себя я предложил:

– Пойдем прогуляемся?.. Хотя бы до лесопарка?..

Ширин охотно согласилась:

– Да. И по лесопарку тоже погуляем. У нас есть полкирпичика черствого черного хлеба. Покормим наших уток.

Небо было затянуто мутным туманом, но снег не валил. Нам почти не попадались прохожие: можно было вообразить, что город спит, чтобы проснуться и забурлить уже весной. Сугробы вдоль тротуаров – как будто начали подтаивать. Дул ветерок – не ледяной, не студеный, а всего лишь прохладный. Он приятно обвевал лицо. Носились вороны со своим «кар-ар!..», садились на провода линии электропередач. Преобладающий цвет в пейзаже был грязно-бело-серый. Но ты точно чуял: за пасмурной полумглой прячется совсем другой – сияющий и красочный мир. Упадет застиранный старый занавес зимнего сумрака, и в город солдатом-победителем вступит март, под стягом ослепительного золотого солнца и яркой синевы небес. Широко распахнутыми глазами я глядел вокруг: на громады многоквартирных домов, на криво припаркованные авто, на гаражи-ракушки, на клумбы (в которых в это время года не было цветов), на доверху забитые урны, на пустующую детскую площадку с качелями и каруселью. Жадно вдыхал обеими ноздрями воздух, пусть тот и был пропитан запахами бензина и помоев.

«А не последняя ли это наша прогулка по городу?.. – спросил я себя. – Весны мы не увидим?».

Нерадостная ответ скользнул по самому краю моего сознания. Я не ощутил удушливого колючего страха, а только чуть сильнее сжал нежные пальчики Ширин, которую держал за руку. Я точно смирился с тем, что завтра мы умрем. И сейчас мы обходили знакомые места, чтобы проститься с жестоким, беспощадным, перемалывающим человечьи судьбы мегаполисом, в котором не нашли себе подходящую нишу.

Я горько усмехнулся.

Потом с чего-то рассказал моей девочке бородатый анекдот про батюшку и муллу. Наверное, просто не хотел, чтобы мы молчали. Уголки губ моей милой приподнялись в благодарной улыбке. Мою девочку, как и меня, по-видимому, тяготило, что мы как замки на рты повесили. Она тоже выдала шутку – более остроумную, чем моя. Мы даже посмеялись немного.

Я рассказал любимой о случае из моего детства. Как мы с мамой пошли не то в парк, не то в ботанический сад. И мама мне сказала, что там мы обязательно увидим белку. Пушистый зверек будет скакать с ветки на ветку, а может быть и грызть орешки. Я – шестилетний дурачок, еще не выучивший буквы – заранее был восхищен и впечатлен. Мы бродили по тенистым аллеям, то по петляющим между могучими красными соснами и коническими зелеными елями тропинкам, а я все таращил свои детские глазенки на кроны деревьев, высматривая белку. Но забавная животинка никак не появлялась.

Наконец мама сказала, что пора идти домой. Я энергично запротестовал: «Мама, нет!.. Как же белка?». Мама ответила что-то вроде: «Белочка устала сегодня, поэтому спряталась в дупло и спит, укрывшись, как одеялом, своим пышным хвостом, и подложив под голову маленькую лапку». Но слова матери меня не удовлетворили. Я закипел еще сильнее: «Неправда, неправда!.. Белочки днем не спят, а собирают шишки. А спят – ночью… Где моя белочка?.. Я хочу посмотреть на белочку!..». И – видимо, чтобы подкрепить свою «аргументацию» – я заплакал в два ручья. Бедная мама принялась меня ласкать и успокаивать. А так как я не унимался, купила мне в киоске мое любимое шоколадное мороженое. Но я, с презрением римлянина, отверг вкусняшку, которой, при других обстоятельствах, не замедлил бы набить себе рот.

Кончилось тем, что потерявшая терпение мама отвесила мне два шлепка по попе. Тогда я сразу прикусил язык. Шлепки были совсем слабенькие, но так меня наказывали только в очень серьезных случаях. Я понял: про белочку лучше не заикаться – и утешиться своим шоколадным мороженым.

Выслушав мой рассказ, Ширин нежно улыбнулась. Несмотря на то, что завтра мы должны умереть, что мы гуляем по городу в последний раз, моей милой хватало «гормонов счастья», чтобы непринужденно и искренне улыбаться.

Мы с любимой углубились в лесопарк. Народу не было: собачники – и те не бродили по аллеям со своими пудельками, болонками и питбулями. Деревья стояли черные, голые. Они казались мне погруженными в скорбь; руки-ветви тянутся к равнодушному небу. Сучья поменьше были точно пальцы. Я смотрел по сторонам, как только что очнувшийся от тяжелого сна человек или как постигающий мир ребенок. Все вокруг казалось удивительным и сказочным. А сам лесопарк представлялся мне живым существом. Когда шелестел ветерок, подметая мусор, которого хватало на центральной аллее, я воображал: это дыхание лесопарка – огромного щетинистого зверя.

О, лесопарк был нам с моей девочкой добрым другом. Сколько раз мы сбегали сюда от всех печалей – из лап суетного гудящего железобетонного мегаполиса на островок покоя и относительной тишины. И лесопарк всегда принимал нас, как дорогих гостей. Мы знали здесь каждую змеящуюся тропинку, каждую из расходящихся веером аллей с клумбами и скамеечками; укромные уголки, где ветви деревьев сплетаются над твоей головою…

Мне подумалось еще: моя милая приехала в Расею осенью – а теперь мы умрем, раньше, чем пожалует весна. Значит – Ширин не увидит, как лесопарк покроется зеленой свежей листвой, забрызганной сверкающими искрами золотого солнца. Нет слов, до чего жаль!.. Уже ради того, чтобы посмотреть на деревья, одетые в сияющие изумрудные наряды, стоило бы дожить до волшебного мая…

Или я все-таки уговорю любимую отказаться от суицидальных замыслов?.. Почему-то мне сейчас в это не особенно в это верилось. Я устал, у меня не осталось сил бороться за жизнь, я готов был склонить голову перед коварной судьбой.

Однажды моя милая попросила: «Если я умру раньше тебя – сожги мое тело, а пепел рассей по нашему лесопарку». Но раз мы с моей девочкой примем смерть вместе, я не смогу позаботиться о похоронах Ширин. Но если б нашелся добрый самаритянин, который тщательно перемешал бы мой прах с прахом моей тюрчанки, а потом развеял по ветру в лесопарке!.. Пепел, который был когда-то нами, стал бы частью почвы и дал бы жизнь новым росткам. В побегах кустов, в яркой листве деревьев, в земле и траве – всюду было бы что-то от нас. Да даже в утках, гомонящих на пруду!.. Какой-нибудь малюсенький утенок склюет травинку, в которой будет по нескольку атомов от меня и от Ширин. И когда утенок подрастет, сменит мягкий пух на жесткие перья, превратится в зычно гогочущего молодого селезня – этот селезень будет немножко нами.

В стволах и в раскидистых ветвях деревьев, в каждом листочке и соринке, в темных водах пруда – мы будем всюду, и одновременно нас не будет нигде.

Фантазии, фантазии!.. Ясно ведь: никакой волонтер-альтруист не позаботится о том, чтобы достойно похоронить двух отщепенцев. За нашими остывшими трупами приедут хмурые, красноносые от пьянства, ненавидящие свою работу амбальные дядьки из муниципальных служб. В лучшем случае, нас сожгут – а урну с пеплом замуруют в колумбарии. А то, глядишь, и вовсе упакуют тела в черный полиэтилен и выбросят на свалку в двадцати километрах от опоясывающей мегаполис кольцевой автодороги; наша мертвая плоть станет лакомством для крыс, ворон и бродячих кошек.

Я скрипнул зубами при мысли, что нам, отверженным, отказывают даже в праве быть похороненными так, как мы хотим. Но настроение у меня было сейчас не такое, чтобы злиться или протестовать. Моя душа, как сизая голубка о стекло окна, билась над экзистенциальными вопросами жизни и смерти. Я переваривал, старался принять неизбежное – что завтра наш с Ширин последний день. И, про себя, прощался со всем, что видел вокруг.

В моей руке чуть дрожала тоненькая ручка милой. Я догадывался: в голове у любимой клубятся примерно те же мысли, что и у меня.

Не сговариваясь, мы избрали для прогулки по лесопарку такой ломаный маршрут, чтобы пройтись каждой знакомой извилистой тропинкой, почти занесенной грязным снегом. Все здесь было нам памятно и дорого. Вот под этим горбатым деревом мы целовались взасос; а по этой аллее я возил мою девочку, усадив на закорки, как шайтан – Алдара Косе. Лесопарк был нашим царством, пусть по субботам и воскресеньям тут и было легко напороться на праздношатающегося хлебнувшего лишку лохматого, как неандерталец, мужичка, а утром любого дня недели – на беспечного собаковода, который спустил свою таксу с поводка, чтобы та вдоволь порезвилась и потыкалась носом в снег. (Псина ринется на тебя, подвывая и лая – а веселый хозяин, конечно, закричит: «Не бойтесь!.. Моя Долли не кусается!»). Сегодня мы прощались с лесопарком, как со старым другом.

Сюда, под черные корявые деревья, мы приносили все свои огорчения и обиды. И возвращались домой с хотя бы чуть-чуть облегченными душами. Когда мы, держащиеся за руки, останавливались на какой-нибудь лужайке, со всех сторон стиснутой голыми кленами, нам вдруг становилось уютно и хорошо. Наверное, так уютно в материнской утробе младенцу, который еще не родился на свет, не узнал, сколько под недобрым небом лжи и боли, не испустил свой первый крик…

Спасибо тебе за все, лесопарк. Прости.

К концу своей нарочито медленной прогулки мы вышли на берег пруда. Утиная гурьба, как всегда, шалила и гоготала. Селезни с ярко-зелеными головами и желтыми клювами – поднимая волны брызг, взмывали в воздух, то снова планировали на воду. Не уставали крякать, скользя из одного конца пруда в другой, светло-коричневые самки. Иные из пернатой дивизии вылезли из пруда, чтобы поковыряться в залитой слякотью земле.

Достав ополовиненный кирпич черного хлеба, мы принялись кормить своих водоплавающих друзей. Всполошилась вся стая: хлопанье крыльев, вытягивание шей, разевание клювов, беспрерывное «кря-кря-кря». Комочек сероватой хлебной мякоти не успевал упасть на землю или на мутную гладь пруда, как заглатывался ловкой, опередившей сородичей, прожорливой уткой.

Ширин неутомимо кидала крошки. И, показывая мне на уток, восклицала:

– Ты посмотри!.. Посмотри – какие они…