Моя тюрчанка

– Ты проснулся?.. – спросила милая, не поднимая глаз.

– Ага… – выдавил я и тоже сел на постели.

– Ты готов?.. – голос Ширин прозвучал глухо. – Нам пора… умирать.

Эти слова были произнесены хоть и с длинными паузами, но вполне будничным тоном, как будто речь шла о том, что надо принять душ или поставить чайник; а оттого – и более пугающе. Я весь затрясся, как в ледяном ознобе. За последние дни я выдумал массу возражений против суицида, с помощью которых, как я был уверен, мне удастся уговорить мою милую жить. Но сейчас все мои «неодолимые» аргументы бестолково вертелись на языке, ни один мне не под силу было озвучить. Я только спросил, с трудом шевеля губами:

– А ты… готова?..

– Это надо сделать, – с отчаянной твердостью сказала Ширин. – Идем.

Она взяла меня за руку.

Мы двинулись из спальни: моя девочка – в белой футболке, и я – в одних трусах.

Милая привела меня на кухню.

Я проследил взгляд Ширин: любимая смотрела на несколько пачек снотворного на убранном клеенкой столе. Сейчас ничего не казалось мне настолько жутким, как эти прямоугольные коробочки, в каждой из которых сидит, будто бы, по ядовитому насекомому с кулак величиной, которое бережет свое жало для нас с моей девочкой.

Ширин распотрошила четыре упаковки и разделила белые кругляшки-таблетки на две примерно равные кучки.

– Этого должно хватить, – негромко, чуть сдавленным голосом, но без намека на страх сказала милая.

Она набрала в два стакана воды, чтобы мы запили смертельные порции снотворного.

До сих пор я как бы наполовину продолжал спать, воспринимая происходящее будто сквозь. Но сейчас надо мною прокатился гром. С беспощадной, убийственной ясностью я осознал: сегодня роковой день – четырнадцатого февраля; моя девочка говорит, что настало время исполнить наш план. Наш общий план – вместе покончить с собой. Мы матросы с затонувшего корабля, барахтающиеся в открытом море. От пошедшего ко дну судна не осталось ни дощечки, ни сломанной мачты. Мы долго боролись с могучей водяной стихией. Но руки-ноги онемели. Море рассекают плавники акул. Пора признать: последняя надежда разбита.

Чуда не случилось: никакой благодушный предприниматель, человечный бизнесмен или руководящий расейским филиалом транснациональной компании гендиректор широких взглядов не взял на официальную работу восемнадцатилетнюю неславянской внешности иностранку, без особых трудовых навыков и университетского диплома. И я ничем моей милой не помог: я бессильный, я недееспособный, я букашка, я бесправное забитое ничтожество. Мне тоже незачем жить, раз я не в состоянии быть защитником для любимой девушки.

Нет!.. Нет!.. Нет!..

Откуда-то из глубин моего существа вырвался яростный, хоть и безгласный, вопль протеста. Я весь затрясся. Ссутулился. Сердце мое на несколько секунд, казалось, остановилось; а затем застучало, застучало в бешеном темпе, разгоняя кровь по жилам и грозя разорвать грудную клетку. Во мне зашевелился древний – звериный – инстинкт самосохранения. Мы должны умереть?.. Такие молодые?.. Сегодня?.. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Я против.

Ужас перед надвигающейся смертью, которая уже бросила на нас свою черную тень, наконец развязал мне язык. Поймав запястье Ширин, я, пусть время от времени и сбиваясь, довольно внятно заговорил:

– Милая… Не спеши… Умереть не сложно… Но ты ведь понимаешь, что это навсегда?.. Умрем – уже не воскреснем… Ты уверена, что этого хочешь – сгинуть такой юной?.. Ты тогда будешь как цветок, который обронил все лепестки и увял раньше, чем наступила осень. Скажи: ты правда не хочешь жить?.. Да, ты не нашла работу – и тебе не продлили визу. Да – теперь ты будешь нелегалкой. Но разве это повод, как ножницами, перерезать тонкую ниточку собственной жизни?.. Ты подумай: на территории Расеи тысячи мигрантов живут на положении нелегалов. И ничего: работают без продления визы, получают зарплату в конвертах или из кармана в карман; как-то отмазываются от полиции, чтобы не быть депортированными. Может быть и мы… приспособимся?.. А впрочем, в моей квартире ты как в неприступной крепости. Здесь никакая жандармерия тебя не найдет. Соседи?.. А какое они имеют право совать свои длинные, покрытые прыщами и бородавками, носы в мои дела?.. Я никому не обязан отчитываться в том, кто живет за моей дверью. Ты будешь в полной безопасности. Поэтому… поэтому не надо умирать…

Голос мой сделался надтреснутым. На словах «не надо умирать» у меня из глаз покатились слезы.

Моя девочка слушала, нервически улыбаясь и часто моргая. Она стояла бледная, с трясущимися руками, нахмурив тонкие серпы бровей. Взгляд ее горел.

– Ты спрашиваешь: хочу и я жить?.. – швыряя каждый слог, как нож, спросила моя милая. – Хочу ли я умереть?.. – Она засмеялась отрывистым, полным горечи, смехом. – Да, я хотела бы жить – жить долго, родить от тебя ребенка, а лучше двух. Вот только это мне не светит. Ты что, не понимаешь такой простой вещи?.. Не все зависит от наших хотелок. Человек, в конце концов, подчиняется обстоятельствам. Мои обстоятельства таковы, что справа от меня Сцилла, а слева – Харибда. И нет золотого волоска Геры, по которому я благополучно протиснулась бы между двумя чудовищами. Если я вернусь в Западный Туркестан, меня изловят и положат в брачную постель под жирного свина-ишана, у которого небритые подмышки и разит изо рта. А если останусь в Расее?.. Меня, опять же, изловит полиция и депортирует в Западный Туркестан… В общем, те же грабли, вид сбоку. Настоящая сказка про белого бычка… На всех сторонах моей игральной кости выгравировано одно и то же несчастливое число. Победить я не могу. У меня есть только одно решение: прекратить игру… Ты понимаешь?..

Ширин пробирала дрожь. По губам красавицы по-прежнему змеилась болезненная ухмылка. Из груди вырвался горячий вздох.

Мне трудно было что-то возразить любимой. И все-таки я промямлил уже озвученный мною аргумент:

– Но ведь тысячи других мигрантов… без виз… живут как-то…

– Другие мигранты?.. – с нажимом переспросила моя девочка. – А как они умудряются жить без визы – может быть, объяснишь?.. Я, например, даже близко этого не знаю. Ты научишь меня умасливать – как эти мигранты – полицаев, выкраивая из крохотной зарплаты деньги на взятки?.. Не научишь?.. Молчишь?.. А может, чтоб меня не депортировали, я должна голая ложиться под каждую тварь в погонах, раз денег я не зарабатываю, и не имею никакого другого капитала, кроме собственного тела?.. Но и тогда я не буду никак защищена от того, что в один прекрасный день меня возьмут за шкирку, как сделавшего лужу котенка, и перекинут через государственную границу!..

Никогда я не видел Ширин в таком нервозном состоянии. Даже в стычке с Анфисой Васильевной моя милая не была такой взвинченной. В глазах Ширин вспыхивали молнии. Она покусывала нижнюю губу. Трясущейся рукой пыталась поправить падающий на щеку локон. Но пальцы не слушались мою девочку.

Невозможно было спорить с Ширин. «Безвизовые» мигранты – по-настоящему тертые калачи; эти люди благополучно избегают депортации, потому что умеют подобрать отмычку (в основном – в виде денежки) к сердцу каждого проверяющего жандарма. Женщины-мигрантки – спят с полицейскими, чтобы не быть посаженными на поезд, отбывающий на юг или на восток. Но ни самый ловкий и заматеревший мигрант-мужчина, ни самая покладистая мигрантка-женщина – все равно ни от чего не застрахованы. Иммунной грамоты они не получили. Им остается надеяться только на честное слово полицая – представителя самой бесчестной профессии.

А мы?.. А что мы?.. Мы глупые, неопытные почти-дети. И даже примерно не представляем, как давать взятки жандармам. Положить несколько хрустящих купюр в паспорт, который предъявляешь патрулю?.. По крайней мере, так делают в сериалах про жандармов и воров. Мысль же, что моя девочка может откупаться от «блюстителей порядка» собственным телом, причиняла мне невыносимую боль, как будто бормашиной сверлили мое сердце.

Не в силах стоять, я опустился на стул. Пульс мой зашкаливал, а кровь в жилах, казалось, сгущалась и застывала от страха. Я понимал: Ширин права, моя милая во всем права. Враждебное общество не оставило нам шанса жить – нас отсекают, как ненужный балласт. Надо бы набраться мужества – глянуть правде в глаза. Признать: психопату и нелегалке нет места под мутным небом… Ага. Отлично. Но есть одно «но», одно жирное «но»: я не хочу умирать – и не хочу, чтобы умирала моя девочка.

Муха – и та стремится улететь от длинного языка прожорливой лягушки. Клопы и тараканы прячутся в щели, когда травишь насекомых. Улитка с круглым панцирем, как ни медлительна, а старается уползти от птицы, уже нацелившейся клювом на легкую добычу. Даже самая ничтожная тварь пытается хоть за миг растянуть свое существование. Ширин и я – чем мы хуже?.. Мы умрем, а толстозадые и толстопузые обыватели, пялящиеся в зомбоящик, объедающиеся попкорном и ругающие мигрантов (мол, «понаехали, нерусские, таджики, гастарбайтеры») останутся жить?.. Это несправедливо, несправедливо!..

Меня охватил гнев против моих зажиточных и накаченных предрассудками соотечественников, которые и в ус не дуют, пока мы с моей девочкой прощаемся с белым светом. И которые еще посмеялись бы, если б узнали нашу историю: недееспособному психу и «азиатской девке» в самый раз глотать яд – пусть не оскверняют воздух, которым дышат благородные сеньоры. Но если мою милую, как я помнил, гнев воспламенял и превращал в львицу – то меня, по крайней мере, на сей раз, начисто лишил сил. Я ссутулился на своем стуле, будто у меня был пластилиновый позвоночник. Боже, как хорошо было бы оказаться щекастым младенцем на теплых маминых руках – мирно, с причмокиванием, сосущим грудь и ни на волосок не подозревающим, как жестока бывает Вселенная к непородистым двуногим!..

А еще мне хотелось упасть со стула; кулаками, ногами и головой биться об пол и, захлебываясь соплями и горючими слезами, вопить: «Нет!.. Нет!.. Я не согласен, чтобы мы умирали!.. Не согласен!.. Не согласен!.. Не согласен!..». Пусть Ширин, разжалобившись, поможет мне подняться, обнимет за шею и скажет томным шепотом: «Хорошо, хорошо. Мы не будем убивать себя. Мы придумаем что-нибудь другое».

Но во мне роились жуками остатки мужества и ошметки чувства собственного достоинства. Так что я не стал кататься по полу и рыдать, а продолжил заранее обреченные на провал попытки переубедить мою девочку.

– Ширин… – я прокашлялся. – Ты все-таки подумай над тем, что я тебе сказал. Тебе опасно лишний раз показываться на улице – да. В сто раз опаснее – без продления визы и без оформления трудового договора «в черную» работать на какого-нибудь скупердяя-предпринимателя. Но тебе и не нужно устраиваться на работу!.. Нечего рисковать за копейки!.. Проживем и на мою пенсию: на хлеб, картошку, макароны и чай денег хватит. Или я могу (неофициально, чтоб не потерять выплаты по инвалидности) устроиться курьером либо расклейщиком рекламы. А ты спокойно сиди себе дома – читай книжки да стряпай обед. В квартире никакой длиннорукий полицай тебя не достанет. Тебе не надо даже отлучаться в супермаркет – покупку продуктов я возьму на себя. Я…

Я хотел продолжить в том же духе, увлеченный сладенькой, как медовые конфеты, выдумкой, в которую сам не очень-то верил. Но моя девочка резко оборвала меня:

– Опомнись!.. Опомнись!..

Мучительная гримаса перечеркнула лицо моей возлюбленной. Губы Ширин кривились. Брови сошлись над переносицей. В глазах полыхало пламя. Моя милая тряхнула головой и глянула на меня в упор. Больше всего моя девочка напоминала сейчас разъяренную рысь.

– Опомнись. Как ты вообще все это себе представляешь?.. Ты будешь курьером мотаться по городу, закидывать продукты в тележку в супермаркете – а меня превратишь в узницу бетонных стен квартиры?.. Вся моя жизнь будет протекать между булькающими на плите кастрюлями и нашей постелью?.. Мне нельзя будет лишний раз к окну подойти – из боязни, что меня заметит случайно проходивший мимо по улице участковый полисмен или какой-нибудь выгуливающий пуделя не в меру сознательный гражданин, который снимет меня на смартфон и побежит докладывать тому же участковому: «В квартире на втором этаже, кажись, нерусская живет. Проверьте – может быть, нелегалка?. Ну так что?.. Прикажешь все окна завесить шторами и выглядывать только через щелочку?.. Да и сколько дней, недель, месяцев, лет я должна, как Отикубо, провести взаперти?.. Пока у меня не разовьется клаустрофобия?.. Пока волосы не поседеют?.. Может, ты сразу цепью прикуешь меня к батарее и раз в три дня будешь приносить сухой хлеб на пропитание да воды в двухлитровой бутылке?.. Тогда-то полиция меня точно не найдет!..

Ширин вся дрожала. Тяжелый вздох срывался с ее губ. В глазах не гасло жаркое пламя. Трясущейся тонкой ручкой моя девочка поправляла непослушную прядь, а та снова выбивалась и змеилась по смуглой щеке моей милой.

– Нет, Ширин. Но… – хотел я что-то сказать.

Моя девочка упала коленями на пол – и расплакалась:

– Молчи, молчи!.. Я все поняла. Поняла!..

Я встал со стула и протянул руки, чтобы помочь любимой встать. Но она отстранилась:

– Не надо, не надо!.. Я все поняла!.. Ты – ты не желаешь умирать вместе со мной. Ну и ладно: тебе, в конце концов, есть, что терять – у тебя пенсия и квартира. Сдашь кому-нибудь комнату, неофициально устроишься бегуном-курьером – и заживешь относительно обеспеченно. Будешь вспоминать меня иногда… Я принимаю твой выбор. Слышишь?.. Принимаю!.. Но и ты прими мое решение… Я должна, должна умереть!.. Под небом нет мне места, кроме могилы!..

Я опустился на пол рядом с моей девочкой и схватил ее за руки. Но продолжающая плакать моя милая – с силой, удивительной от такого хрупкого цветка – высвободилась:

– Не надо, оставь меня!.. У меня и у тебя – разные дороги. Тебе – жить, мне – умереть. Ты можешь оказать мне последнюю услугу: сожжешь мой труп – а пепел развеешь по лесопарку, где мы так любили гулять. Или тебе не нужна лишняя головная боль – возиться с моим холодным трупом?.. Что ж, я и от этой помехи на твоем пути к счастью тебя избавлю. Я сейчас оденусь и уйду. Не спрашивай – куда. Это уже мое дело. Я прыгну на автостраду с пешеходного моста, или с платформы станции метро – под электропоезд. В любом случае – тебе не придется суетиться и совершать лишние телодвижения, хоронить меня за муниципальный счет. Ты даже не узнаешь в какой морг, упакованную в черный полиэтилен, меня увезут… Пусть будет так!.. Я только рада, что ты останешься жить. Ты еще восстановишь свою юридическую дееспособность. Женишься на девушке-расеянке, у которой не может быть никаких проблем с визой и трудоустройством. Не исключено, произведете на свет маленьких пухленьких расеян – полноправных граждан республики по праву рождения. И лет в тридцать ты будешь, с агукающей дочкой на коленках, сидеть на кухне за чашкой душистого чаю, наблюдая, как твоя верная, подвязавшая фартук, жена перемешивает густые щи. И тогда-то ты, возможно, улыбнешься и на минуточку вспомнишь, что больше десяти годков назад было у тебя продолжительное амурное приключение с бедной девушкой из Западного Туркестана, которая потом пропала без вести…

Ширин тонула в потоке слез. Кусала губы и обхватила голову руками. Дрожала, будто на сквозняке. А я застыл, как статуя; только моргал, глядя на возлюбленную. И стыд острым лезвием, точно яблоко на дольки, резал мне сердце.

О, как я мог забыть одну простую вещь?.. Как бы нас с моей девочкой ни пинала жизнь, как бы ни сдавливало нас железное кольцо мелких неприятностей и крупных бед, а моей милой приходится тысячекратно тяжелее, чем мне; любимой выпадает больше ударов и меньше глотков спасительного воздуха.

Мы оба – отверженные бедняки. Но какая же огромная разница в нашем положении!.. Это не у меня, а у Ширин истек срок действия визы, без которой мигрант автоматически зачисляется в ряды преступников. Это Ширин, а не мне грозит депортация на родину, где местные коллеги расейских полисменов, такие же неотесанные грубые лоси, передадут несчастную девушку с рук на руки родителям и жирному женишку-ишану.