Моя тюрчанка

Моя девочка смеялась, но не прежним своим родниковым голоском. Ее смех перетекал в сдавленные рыдания, которые – казалось – разорвут моей милой грудь. Я бережно обнял одной рукою плечи любимой. Между нами как бы циркулировали особые токи – и я, вроде бы, без пояснений понимал, что за глубокий смысл вложен в это «какие они…».

Утки. Действительно – какие они?.. Они… они – беззаботные. Плещутся в грязном, как лужа, пруду, вмиг и с удовольствием склевывают крошки хлеба, кусочки печенья, семечки и прочий корм, которым потчует водоплавающую стаю сердобольный народ. Когда приходит время, спариваются. Потом самки откладывают яйца. А больше ничегошеньки и не надо для утиного счастья. Да – счастлива даже утка, глупая птица. Похоже, человек единственное существо, которое умеет быть несчастным.

Не знаешь: позавидовать ли утке или с презрением ухмыльнуться?.. На безмозглую утку, которая плавает в пруду, не понимая, что такое пруд – смахивает тупой обыватель, черпающий сведения о мире исключительно из зомбоящика, да еще на паре новостных топовых сайтов; отгородившийся от реальности пластиковыми жалюзи, которыми завесил окна своей комфортабельной спальни.

Обыватель уподобляется животному. Все, что нужно дураку – это сосать пиво из баночки, утопая жирным задом в мягких подушках дивана, и пялясь глазами-плошками во включенный на всю мощь телевизор. Да еще захлебываться патриотическими соплями, когда расейская футбольная команда на чемпионате Восточной Европы забивает гол.

Хотели бы мы с Ширин поменяться местами с таким не обремененным ни разумом, ни высокими чувствами обывателем, наедающим себе брюшко?.. Нет!.. Нет!.. Тысячу раз нет. Лучше умереть (что, видимо, и случится), чем предать себя.

Может быть, настоящая человечность всегда сопряжена с болью?.. Ты стараешься блюсти достоинство, честь. Поступать по совести. Не прогибаться под могущественных, но несправедливых, хозяев жизни. Но враждебное общество раз за разом атакует тебя, стараясь унизить, заставить сподличать, поклониться идолам. Так чего удивляться, что порой тот или другой порядочный человек – не желающий принимать «правила игры» – вдруг обнаруживает, что не имеет ни пяди земли под солнцем, ни крохотного пятачка?.. Беднягу вытолкали за борт корабля.

Не это ли произошло и с нами?.. Мы хотели жить, никого не трогая, довольствоваться малым. Просто есть за одним столом да засыпать и просыпаться вместе. Но и такая скромная мечта, с точки зрения злого общества, была дерзким вызовом, чуть ли не восстанием Емельяна Пугачева. Недееспособный псих – вместо того, чтобы грезить о женитьбе на инородке – должен тихо, как лягушонок, сидеть дома и глотать свои таблетки. А приезжая девчонка – «чурка», «азиатка», «нерусская» – пусть благодарит своего Аллаха за то, что вообще попала в Расею, и удовлетворится местом уборщицы или посудомойки, работающей без всякого трудового договора и продления визы; а сцапает миграционная полиция – ты сама виновата.

Я и моя милая попытались побороться за лучшую участь – но проиграли. Это нас спихнули с палубы, чтобы мы утонули в клокочущем пенном водовороте. Убить себя – это последний способ не покориться. Да, мы потерпели поражение в жизненной битве – но вы не заставите нас напялить обшитые бубенчиками пестрые шутовские костюмы и исполнять роли никчемного ментального инвалида и замордованной нелегалки, трясущейся при одной только мысли о миграционной полиции. Мы не будем танцевать в вашем балете, а с гордо поднятыми головами сойдем со сцены…

– Смотри!.. – моя милая потянула меня за рукав. На этот раз она указывала не на уток в пруду, а на торчащее по ту сторону водоема толстое высокое дерево. Я заметил в ветвях какое-то движение.

– Смотри, смотри же!.. – повторила Ширин.

Я пригляделся: с ветки на ветку перелетал маленький серый зверек с длинным распушенным хвостом. Белка!.. Я аж вздрогнул от неожиданности. Только что я рассказывал любимой, как в детстве ревел из-за того, что мы с мамой в ботаническом саду не встретили белку. И стоило нам с моей девочкой об этом поговорить, юркая животинка объявилась, тут как тут. Я не суеверен, но в появлении белки мне померещился некий символ. У какого-то восточноазиатского народа (может быть, у японцев) в ходу афоризм: «Только скажешь: «Лиса!..» – как появляется лисья тень». Получается, с белками это тоже иногда работает.

– Сбылась твоя детская мечта: ты посмотрел на белку, – улыбнулась моя милая.

– Да. Мечта сбылась. Увидеть белку – и умереть, – грустно пошутил я, моргнул – чтобы стряхнуть слезу с ресниц, и невесело рассмеялся.

Ширин подхватила мой горький смех. Тыльной стороной ладони она размазывала слезную влагу по щекам. Потом моя девочка упала мне на грудь. Мы обнялись – и разом заплакали. Смех и плач по поводу нашей неумолимо надвигающейся смерти – по-видимому и означали, что мы готовы сказать жизни «прости».

После лесопарка мы посидели немного в бистро – запили зеленым чаем, со странным ароматом какой-то врачебной настойки, пирожки с картошкой и капустой. По дороге домой завернули в магазин – купили немного сахару в кубиках и пакет молока. («Смерть смертью, – снова отпустил я шутку, от которой щемило сердце, – а кофе с молочком и сахарком мы еще попьем». Меня отчего-то подбивало острить на такую несмешную тему, как наш скорый уход в небытие. Возможно, так я заглушал свой страх).

Вечер только начинался, когда мы переступили порог квартиры. Привычные стены показались мне камерой осужденных на казнь; здесь мы будем коротать свои последние часы. Ширин стояла понурая. Уголки ее губ были опущены. Конечно, она думала о том же, что и я – о том, что завтра мы будем мертвы.

Но надо было чем-то отвлечься, хотя бы до наступления ночи. Мы перепробовали все, что только можно. Упились кофе. Моя красавица наделала бутербродов с сыром и колбасой и подогрела в микроволновке – получилось очень вкусно. От идеи усесться с чипсами за кино мы, поразмыслив, отказались. Как-то глупо выглядело бы знать, что последний в жизни фильм, который ты посмотрел –это какая-нибудь тупая американская комедия с мельканием писек-сисек, или отстойное североевропейское артхаусное гуано, замешенное на по-профессорски серьезных сюрреалистических щах. Зато мы дважды схлестнулись в шахматы. Сейчас, когда головы у нас были загружены мыслями о близкой смерти (или вернее будет сказать: эти мысли кувалдой плющили наши бедные черепа), Ширин играла без прежнего искусства. Так что первая партия закончилось не тем, что я получил мат – а патом. Со второй партией получилось и того «веселее»: мы с моей девочкой увлеченно переставляли слонов и коней, когда заметили, что оба короля давно стоят под прямым ударом ладей. Это называлось – «позорная ничья».

Оставив шахматы, мы взялись за книги. Моя милая с чувством перечитала тихим голоском наиболее зацепившие нас стихи Калидасы. А я прочел нам «Сказание о Сиявуше» из бессмертной «Шахнаме» Фирдоуси. Потом мы долго говорили о прочитанном, с наслаждением разбирая витиеватые образы из древнеиндийской поэзии, в которой страстные взгляды любовника уподобляются веренице пчел, летящих к цветку, а грациозно ступающая красавица именуется, без шуток, «обладающей походкой слона»; обсуждали монументальное величие шедевра Фирдоуси – «Книги царей», которая и через века, даже в переводе, потрясает воображение.

Трудно передать наше неуравновешенное состояние. Мы точно бренчали на туго натянутых струнах собственных нервов и колотили в литавры своих же сердец, выводя то веселые разухабистые, то надрывно-печальные мелодии; переходили от смеха к слезам.

Мы игриво боролись на кровати, комкая покрывало. Я действовал одной рукой, чтобы у Ширин были шансы на победу. Так мы возились, как пятнистые щенята с еще неокрепшими зубами – тискали друг друга, покусывали, целовались и смеялись, смеялись. Но завершилась игра тем, что моя девочка уткнулась лицом мне в грудь и расплакалась.

– Ну не надо, не надо… – зашептал я, гладя растрепавшиеся волосы любимой. А сам не мог остановить крупные соленые капли, предательски покатившиеся и из моих глаз.

Потом – лежа на помятом покрывале, сплетя пальцы рук – мы играли в города.

– Астрахань, – выкопав из памяти что-то от школьных уроков географии, выдавал я.

– Нижневартовск, – «отбивала мячик» моя милая.

Играли мы медленно. После того, как было озвучено название очередного города, могли несколько минут провести в молчании, теснее прижавшись друг к другу и только вздыхая. Прерывались мы и на то, чтоб поделиться детскими воспоминаниями.

Ширин поведала мне о том, как в ее родном ауле появился бездомный котенок. Серый пушок облюбовал себе местечко между проступающими сквозь землю корнями ветвистого дерева на краю аула. Здесь котенок спал. И даже когда увлекался охотой на бабочек, не отлучался от своего лежбища далеко. Моя любимая, тогда еще малышка лет семи, полюбила котенка. Украдкой носила ему из дому красные шарики фарша, кусочки мяса да молоко в блюдечке. И умилялась: серый пушок так забавно лакал молочко своим розовым язычком!.. Котенок оценил заботы Ширин. Если от других детей он шарахался: поднятый хвост, вздыбленная шерсть, спина колесом – то мою звездочку встречал радостным попискиванием, подбегал вразвалочку, терся о ноги Ширин. Моя девочка с руки кормила своего четвероногого дружка. А когда тот наедался, чесала котенку за ухом, на что пушистик довольно мурчал.

Самой большой мечтой моей милой было забрать серый комочек с горящими бусинками-глазами домой. Но, конечно, Ширин не смела заикнуться об этом своей не в меру строгой матери, предвидя бурную реакцию: «Вот еще!.. Таскать дрянных блохастых уличных котов к нам под крышу!.. Тебе что – игрушек мало?.. Взяла бы лучше влажную тряпку в зубы, да протерла бы пол в коридоре. И куриц, куриц покорми». Обращаться к «дорогому папочке» и вовсе не имело смысла. Отец Ширин был бородатый и с прямой осанкой – суровый и величественный, как архангел Джибриль. Что за дело такому человеку до маленьких детских проблемок родной дочки?.. Отец вообще редко удостаивал мою девочку внимания. Только однажды, да и то, не как к своей кровиночке, а, скорее, как к жеребенку, которого можно выгодно продать – отец проявил к Ширин интерес. Было это тогда, когда решался вопрос о браке моей милой с жирным ишаном.

Неизвестно, сколько бы длилась дружба маленькой девчушки с котенком. Возможно, связь двух невинных существ не рвалась бы до тех пор, пока пушистик не подрос бы, не окреп, и, благодарно потершись напоследок о ноги Ширин, не отправился бы на поиски приключений и своих собратьев-котов. Но однажды злые аульские мальчишки-подростки на глазах у моей девочки поймали котенка. Они засунули его в цинковое ведро и подожгли бедняге усы. Малолетняя Ширин, со своими крохотными кулачками, бросилась спасать друга. Она изо всех сил колотила хулиганов по ногам. Но главный хулиганский заводила только расхохотался. Он толкнул девочку на пыльные камни, так что она расшибла себе коленку. Мальчишки продолжали измываться над котенком. Они подпалили животинке шерсть и складным ножом отсекли хвост. Потом, тем же складным ножом, даже не выкололи, а выковыряли котенку глаза.

Ширин плакала в голос. Конечно, не из-за боли в коленки, а потому что не могла защитить своего четвероногого товарища. Наконец, мальчишкам надоела живая игрушка. Тогда заводила распорол котику брюхо – выпотрошил жертву, как рыбу. После чего просто швырнул окровавленное изуродованное тельце на дорогу.

Горю Ширин не было предела. Осколком шифера моя милая выкопала ямку под тем самым деревом, которое любил при жизни котенок, и похоронила искромсанные останки. Над могилой насыпала холмик, который украсила цветком. Много дней несчастная девочка ходила с мокрыми глазами. Мать кипятилась: Чего ты хнычешь?.. Чего ты все время хнычешь?..». Заваливала дочку, как Золушку, домашней работой («Покорми кур» – «Подмети во дворе» – «Свари отцу кофе» – «Полей цветы»), как будто это было средством от колющей сердце тоски. Ширин исполняла все с безропотностью рабыни, но плакать не переставала.

История о котенке глубоко меня тронула. Я бережно привлек мою милую к себе и погладил по волосам. По щекам моей девочки стекали слезы. То ли ей ранили душу воспоминания о бедном котенке, то ли Ширин оплакивала нашу судьбу завтрашних покойников.

Я подумал с болью в сердце: а ведь мы сами как тот котенок и семилетняя девчоночка с косичками и в красных бантиках. Мы оба – немножко – и малышка, беспомощно наблюдающая за гибелью лучшего друга, и мы же – котенок, который ничего не может сделать своим палачам, ни зубками, ни мягкими еще коготками. Что происходит с нами?.. Жестокое, несправедливое общество перемололо нас в кровавую труху. И мы, черт возьми, не можем вытащить, спасти друг друга. Недееспособный псих и без одной минуты нелегалка. Чем мы не тот котенок в цинковом ведре, терпящий ужасные страдания?.. И чем мы не маленькая девочка, кулачки которой не страшны подросшим хулиганам – если не в силах вырвать один другого из черной пасти беды?..

– Кисловодск, – поскрипев мозгами, выдавал я название очередного города.

– Кельн, – парировала Ширин, распространяя географию нашей игры на Западную Европу.

Так, за кофе и густым чаем, за салатами и бутербродами, чтением санскритской и иранской классики, возней на кровати и воспоминаниями, мы скоротали время до часу ночи. Теперь можно было смело ложиться спать; мы оба, вроде бы, надеялись, что почти осязаемый мрак спальни, в которой выключили свет, укутает нас, точно теплым пледом – заставив забыть до утра страх и боль. И пусть нам приснятся только самые радужные, самые счастливые сны.

Но, лежа под одеялом на кровати в темной комнате, мы никак не могли заснуть. Ворочались и вздыхали. Голова моя трещала, веки будто налились свинцом – но блаженный сон не разворачивал надо мною свой узорный полог. Я ловил каждый тихий стон моей любимой. То прижимал ее к себе, то просто щупал ей грудь. Кажется, нам обоим становилось от этого чуточку легче.

Ширин, наконец, свернулась калачиком у меня под боком и мерно засопела. Тогда-то и я, подложив под голову руку, все-таки заснул. Казалось: нас убаюкало гипнотизирующее урчание исполинской черной кошки-ночи.

22.Браки заключаются на небесах

Наш сон не был спокойным. Пока глаза мои были закрыты, меня обступал легион пугающих видений. Лица Бахрома, Юлии Владимировны и Савелия Саныча парили на кожаных – как у летучих мышей – крыльях, корчили невообразимо жуткие гримасы, демонстрируя клыки и раздвоенные змеиные языки. То я слышал жалобное, пронзительное мяуканье серого котенка, летящее из цинкового ведра. Я сам был этим перебирающим тонкими лапками котенком, которому зажигалкой подпалили шерсть. Задыхаясь от кошмара, как в ядовитом дыму, я вскакивал на постели неваляшкой – не проснувшийся, но уже и не спящий. Я видел: отбросив смятое одеяло, с огненным стоном металась по простыне Ширин. Сделав глубокий вдох и подождав, пока уймется бешено колотящееся сердце, я краем одеяла вытирал пот со лба, ложился и нежно обнимал мою милую. Моя девочка переставала стонать и извиваться. Я снова закрывал глаза.

Но ночные страхи – родные детища тех тревог, которые не отпускали нас днем – не давали нам сколько-нибудь долгой передышки. А накатывались волной. Как это и бывает на море: каждая волна мощнее предыдущей.

Передо мной вставала картинка: жирные и усатые, похожие на моржей, жандармы заталкивают Ширин в полицейский фургончик, обклеенный государственными эмблемами, и с маленьким оконцем в обрешетке. Я бегу, надрывно крича и протягивая руки. Но, фыркнув мотором, фургончик трогается с места, легко оставляя меня позади. Я успеваю только заметить: в обрешеченное оконце на меня в последний раз глянули печальные тюркские глаза моей девочки.

Не разлепляя веки, я раскидывал руки и хватался за простыню, пока не находил рядом с собой на постели свою милую. Тогда стиснувшие меня клещи ужаса разжимались.

Впрочем, ненадолго. Ночной кошмар был многолик: «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Передо мной вдруг вставали «скорбные» деревья – те самые, которые так хорошо просматривались из окна кухни. И на двух горбатых деревьях, в веревочных петлях, болталось по мертвецу. Сначала очертания покойников едва угадывались: повешенные были темными, точно тени. Но постепенно видение приобретало краски. И я отчетливо мог разглядеть: эти два трупа – я и Ширин. Я смотрел в бледное лицо самому себе: у покойника были выпучены остекленевшие глаза, губы посинели, изо рта вываливался фиолетовый распухший язык. Если б я увидел бы такое наяву, я бы, наверное, схватился за голову и выблевал себе под ноги свой обед.

Девочка же моя и в ошейнике безобразной петли оставалась красивой. Нежные губки лишь чуть-чуть были приоткрыты, как лепестки цветка. Ресницы опущены – в застывшие глаза не заглянешь. По-видимому, мой мозг, продуцирующий, как в горячке, химеры страшных снов – отказывался изобразить мою любимую в изуродованном виде.

Кошмар жег меня раскаленным добела железом. Иногда я просыпался от собственного вопля и, безумный, не понимающий, где нахожусь, пробегал взглядом по погруженной в темень комнате, улавливая размытые контуры тумбочки и шкафа, статуэтки Анубиса на стеллаже; при этом я не понимал, что это тумбочка, шкаф, статуэтка. Бывало, в такие моменты я вдруг чувствовал, что Ширин смотрит на меня. Мы сцепляли руки, как давние боевые товарищи, какие-нибудь мушкетеры. И падали головами на подушку. Ужасы на короткое время отступали.

Но, конечно, липкий кошмар возвращался вновь. Он забавлялся со мной, как бурлящий океан с бумажным корабликом. Я то проваливался вниз, то взлетал на гребне седой волны. И моя милая – вздыхающая, стонущая во сне – переживала, надо думать, что-то подобное. Так продолжалось до тех пор, пока на меня не упала тьма. Густая, как кисель, разом выключившая мое сознание. Вереница пугающих образов растаяла. А следом и я выпал из мира – исчез, как в омуте. Будто никогда и не рождался на свет. Я больше не ощущал мою девочку рядом со мной на постели. Не скулил. Не дрожал. Меня как будто просто не было.

Не знаю, сколько я так пролежал бессмысленной деревяшкой. В таком глубоком сне, похожем на смерть, теряешь чувство времени. Ты можешь проваляться несколько часов – а можешь незаметно впасть в летаргию; так, что пока ты спишь, у тебя отрастут усы и колючая борода. Но я все-таки открыл глаза. Первым, что я увидел был белый – кое-где, правда, в пятнах – потолок спальни. Сколько-то секунд я не понимал: где я?.. – кто я?.. Но кусочки моей личности и памяти складывались пазлами.

Я парень с шаткой психикой, влюбленный в приезжую девушку-тюрчанку, которая не может устроиться на работу, где бы продлили визу. Четырнадцатого февраля, в час ночи, мы с милой улеглись спать. Тогда виза уже не действовала. Сейчас в комнате не темнота, а серая полумгла. Ночь прошла: на дворе утро или вечер. «Ваш последний вечер!.. – шепнул мне издевательский внутренний голос. – Сегодня вы травитесь таблетками».

Холодок пробежал у меня по спине. Биение сердца ускорилось. Я повернул голову.

Полуодетая Ширин сидела, потупив взгляд, на краю кровати. Распущенные густые волосы моей девочки лились черным потоком.