Восхождение к власти: день гнева

– Не помню точно, – хмуро и хладно твердит Маритон, сложив руки на груди, так и не найдя в кармане нужной вещицы. – Я помню цветастые луга на севере, там, где сейчас живёт детище Лиги Севера. Они такие же яркие и прекрасные, как это. – Безрадостно говорит о столь изумительном природном явлении мужчина. – Я был там, когда ещё жили мои родители. Ох, как же давно это произошло.

Водитель, устремив взгляд на дорогу, которая начинает заворачивать на юг, протягивает правую руку к исцарапанному и помятому бардачку и грязными пальцами отпирает его и копошится в нём, вороша различный хлам – гвозди, тряпки, колпачки, скрепки, какие-то склянки. Но вот его пальцы хватаются за что-то тонкое и лёгкое, что подмечает следовательским взглядом Маритон.

– Нельзя ли окно открыть, Флорентин? – вопрошает малоразговорчивый парень.

– Можешь попробовать, – с усмешкой отвечает священник. – Не думаю, что это у тебя получится.

Бывший слуга, програманнин Аурэлянской Информакратии, достаёт до кнопки, которая отвечает за движение стекла, но старые механизмы эпохального серебристого автомобиля противятся, не хотят впускать свежий воздух со стороны Маритона, которому одного открытого окна мало. Мужчина сжимает пальцы в кулак и бьёт по участку двери и ещё раз жмёт. Несчастное устройство так же противится, за что снова получает удар. И уже тогда решается начать работать и опускает окно.

Флорентин Антинори бросает лишь мимолётный взгляд на парня, но видит в нём оплот отчаяния и боли, перетекающие в свирепость, которую он стал вымещать на бедной кнопки.

– Сколько злобы, – выдохнул священник, сделал серьёзное лицо, и протянул небольшую бумажку. – Скажи, это она причина того, что пару дней назад мы нашли тебя под дождём, всего израненного и обессилевшего?

Маритон хватается за маленький листок и вглядывается в безумно удивительное сочетание красок, пролитых на полотно и являющих красивое изображение черноволосой девушки, подтянутой и стройной, с зелёными глазами на фоне широкой картины, изображающей лес, краски которой доносят до смотрящего ощущение аромата ели и свежести.

– Откуда!?

– Ты её выронил, когда нам помогал грузить машины. Я её нашел, но всё забывал отдать. Но скажи, пожалуйста, это из-за неё ты себя ведёшь как разбитый и потерянный человек.

Маритон не роняет ни звука. Он молчит, обдумывая, что может сказать человеку, которому обязан хотя бы тем, что пастырь пары десятков человек даровал ему смысл дальнейшего существования, наградил работой, которая поддерживает теплящуюся жизнь.

– Да, – чугунно отвечает Маритон, не придумывая более изящных слов.

– А почему так? – опрометчиво неосторожно и быстро переходит водитель к вопросу. – Она для вас что-то значила?

– А как вы думаете, Флорентин Антинори!? – вспылил мужчина, показательно разведя руками, неожиданно для священнослужителя исказив лицо, пребывавшее до момента в состоянии эмоции полнейшего безразличия, в лёгком импульсе. – Вы, служитель древнего Бога, скажите, пожалуйста, а может ли для человека значить тот, кто спешит за него отдать свою жизнь? Взойти на голгофу, умереть за правду и другого человека. Для меня Анна значит многое, ибо поступила почти так же, как и ваш Бог – она отдала жизнь, потому что любила. Разница только в количестве, но это не отменяет факт её мученичества. Для меня она многое значит, и я полон скорби от того, что не смог её спасти, вырвать из лап безумцев. И идейное, безумное вороньё заклевало её. Она – моя жизнь, а точнее та, кто её мне дал, вдохнул в мёртвое и жалкое существование. И лишиться её – потерять суть существования. И единственная моя цель – отомстить тем, кто забрал у меня жизнь.

Взрыв эмоций Маритона лишь подтвердил опасения молодого пастыря. Служитель Бога понимает, что мужчина поглощён жаждой мести. Разбитая душа требует крови на алтарь возмездия, требующего только смертей всякого, кто встанет на пути грядущего безумия. Взором серых глаз Флорентин окинул знакомого, почесал бородку и увидел в Маритоне человека, способного на великие свершения и на безумные деяния.

– Пути чувств, дороги по которым нас ведут эмоции – запутанные и порой, ведут нас в жуткие дебри мести и ослепления, сотен печалей и уныния, приводящего в абсолюте к самым жутким последствиям. – Голос Флорентина сделался мягким, но не теряет поучительной нотки, присущей для каждого учителя. – Маритон, друг мой, пойми, прошлого не вернёшь. Никогда. Анна не восстанет из праха до момента Судного Дня и это истина. Никакой местью ты не сможешь вернуть утраченные моменты и тем более счастье. Возмездием и одним желанием убийства ты не вернёшь благодать, а лишь отпугнёшь её. Я не хочу, чтобы ты мучился, а поэтому говорю – месть только роет бездну сущего мрака для души и жестокости. Не дай себе пасть в эту бездну, ибо возврата из неё не существует.

В ответ снова молчание. Маритон не понимает, как можно такое простить, а постулаты веры во Христа, призывающие к прощению не понятны ему. Внутри, когда сознание полнится секундами казни, начинается тряска. Душой овладевает желание собственноручно покромсать всех исполняющих подобные деяния.

Боль, злоба, чувство справедливости и месть – смешались внутри Маритона в единое состояние психики. Полное безразличие к миру – лишь маска, скованная из неприязни и душевной коросты, за которой бушует инфернальное пламя, разъедающее внутреннее состояние. Персональный ад в действии. Пару раз на фоне такого расстройства Маритон думал о кончине жизненного пути через самоубийство, но что-то держит его здесь и когда такая мысль появляется, нечто странное её выбивает, заполняя иными помыслами.

– Нет уж, – вернувшись к подобию спокойствия, парирует Маритон. – Я не позволю этим тварям безнаказанно расхаживать по земле. Само их существование недопустимо, ибо им они оскорбляют здравый смысл. Мне либо смогу с ними расправится, либо я погибну. Так или иначе, я найду способ отомстить за Анну.

– Не спеши, прошу тебя, – словно умоляет Флорентин. – Разве всё, что делал для нас – только ради одной-единственной мести? Разве помогая нам грузить машины, ты думал о том, как придушишь Киберария? Спасая тех женщин и детей, мужчин и стариков от неминуемой смерти в твоих помыслах была идея убийства Апостолов? Ну, или может, помогая миновать границы между Доменами, помышлял ли ты о будущем падении системы? – Утерев гряз с лица, а точнее растерев её до состояния незаметности, Флорентин по-дружески кладёт руку на плечо Маритону. – Я знаю тебя два дня, и всё, что мне удалось о тебе узнать – ты не любишь шоколад и у тебя великое горе, но всё это время я вижу тебя, что ты человек не живущий одной лишь местью. – Священник примолк, взяв театральную паузу в три секунды и выждав, пока нужные мысли поселятся в голове Маритона, мягко и осторожно стал подводить к основной мысли. – А может ты, только преувеличиваешь значимость возмездия? Оно играет секундную роль в разжигании злобы и стимула к жизни, а ты пытаешься его возвести в подобие внутреннего храма, вокруг которого пытаешься выстроить дальнейшее существование? Подумай о мире в душе.

Маритон исказил губы в недовольстве, но тут же ловит себя на том, что одержимость местью в нём периодична, но не постоянна. Однако слова о мире вызывают возмущения, выраженные в недовольной реплике:

– Нет! Нет мира тут. Города горят, и всюду льётся кровь. Как может быть мир в душе, если вокруг полыхает огонь войны? Так же и месть, возмездие за Анну – оно вечно и его не унять у меня.

– Мир… он труден для понимания, но есть такие слова: «Всё находиться во власти обстоятельств. Когда вокруг спокойно, то и дух человека будет умиротворён. Но если мир в огне и вокруг пылает кризис, то человеческие души уходят во власть эмоциональных бурь. Но парадокс в том, что все упадки, декадентство и кризисы рождаются душевными бурями самых важных и влиятельных людей. И вот от этого человечество не придумало систему сдержек и противовесов». Теперь ты понимаешь?

– Что я должен понять? – буркнул Маритон.

– Пока в душах людей полыхает кризис – не будет и мира на земле, ибо безумие внутри человека взывает к единственному – нести его в мир. Кризис веры, показывающий дьявольскую сущность в безмерной жадности владык, в жестокости народа, готового растерзать всякого, кто не разделяет их мести.

– Подожди, – голос наполняется возмущением и негодованием, отбрасывающего поодаль вуаль безразличия. – Безумие… месть… не обо мне ты ли говоришь, господин священник!? – и, высунув руку за окно, почувствовав каждой клеточкой тела скорость ветра, его холод и как скорость вкупе с поветрием ласкает кожные покровы, чуть легче продолжает. – Скажи, тогда, почему твой Бог не вмешался и не спас её? Она же подобна ангелу… была. Она не сделала ничего плохого… ничего. Может, ответишь, почему твой Бог не вмешается в происходящее и не установит царствие свое и не покарает всякую нечисть? Не избавит нас от страданий и болезней? – Возмущения Маритона льются одно за другим, как километры на спидометре.

В ответ парень лишь погладил бороду и едва-едва улыбнулся, понимая историческую даль и древность сей спора, таинственно помалкивав. Но спустя минуту, пока вопросы Маритона усядутся подобно взъерошенной пыли, решается ответить на такой упрёк веры:

– Вы всегда ратуете за свободу выбора, но может ли быть свобода, если очевидна истинность бытия? Господь, даёт нам выбор – быть с ним или пойти по иному пути. Исторгнув Бога из жизни, трудно взывать о помощи к нему.

– Красивое оправдание.

– Скажи, тебе нужен голос? Нужен ответ от Него? Сначала смирись, отвергни помыслы о мести и направь пыл свой в размышления, рациональные. Покорись случившемуся, ибо Господь наш открывается только смиренным, а остальным противится.

– Мне трудно, – неожиданно тяжело заговорил Маритон, с вновь нахлынувшей болью на сердце. – Я думаю, к Богу вашему могут прийти только те, у кого всё в порядке с душой. А моя рассечена и брошена.

– Ошибаешься. Именно он и может собрать твою разбитую душу воедино. Нужно только смириться с произошедшем, – Флорентин удивился, что за несколько минут разговора умудрился столько узнать о новом знакомом, ибо, когда они собирались и бежали из Домена в Домен, Маритон только угрюмо и безмолвно помогал им, откупаясь от общения только парой обыденных фраз, из которых ничего нельзя было понять, но сейчас мужчина иной, смог, хоть и не до конца, открыть душу.

– Может и так, – чугунно молвит Маритон. – Может и так.

«Именно так и будет» – в сознании проговорил священнослужитель, вернувшись к размышлениям о дороге.

Обстановка вокруг постепенно меняется – трава становится невзрачнее, как-будто рукой промышленного коллапса из неё выдавили всё жизнь. Но не резко, а постепенно природа меняет свой облик – километра за километром становится всё мрачнее, словно беженцы въезжают в тёмную фэнтезийную страну Мордор. Только небосвод над местностью остаётся такими же молочно-перистым, покрытым лёгкой пеленой из разрозненных облаков, сквозь которые прорываются лучи солнца.

И естественно все заметили это. Сам воздух, который стремится просочиться в кабины машин, медленно, но верно приобретает оттенки железа и спёртости, промышленного отравления. В общем, вид природы, чем дальше по дороге, становится всё более удручающим и мрачным. Сказка закончилась.

– Почему же всё так…

– Меняется, – неожиданно договаривает за Флорентином Маритон и, видя в глазах товарища знатное удивление, и небольшое ошеломление, переходит к пояснению. – По привычке сказал, прости.

– Какой такой привычке, если не секрет?

– Да есть одна, – края тяжёлых суровых, отлитых металлом губ Маритона, поднялись, символизируя нечто похожее на улыбку, а по местности у сердца поползло ощущение тепла. – У нас была забава – договаривать фразы друг за другом.

– В смысле, у тебя и Анны?

– Да. У нас. Мы часто договаривали фразы друг за другом. Друзья всегда удивлялись этому.

– Думаю, это было отрадно. Для тебя.

– Именно так.

Пока колонна автомобилей миновала ещё один километр, окружающая среда приобрела удручающий вид, несущий страшную тяжесть для глаз, десятком минут ранее наблюдавших красочные и изумительные пейзажи. Теперь всюду стелется жуткая и пугающая трава – «жёлтая химинка», а это единственное растение, которое приспособилось к жуткому окружающему миру. Ни цветов, ни цветастых растений – ничего, лишь поле бледно-жёлтого полотнища, не похожего даже на живую пшеницу. Смерть и тусклость красок поселились тут.

– Странно, что войны и жадность оставили в живых хоть какое-то подобие природной жизни. – Зловредно сказал Маритон.

– Странно, что они не изничтожили совсем?

– Да.

– Ну, тогда это может значить одно – мы приближаемся к границе с Этронто.

– Этронто? Никогда не слышал об этом городе. – Речь тут же трансформируется в незначительный сарказм. – Похоже, не такое уж и значимое поселение.