Восхождение к власти: день гнева

Маритон видит, как дуло направилось ему прямиком в лицо и Верилий смакует каждый момент, медленно нажимая на спусковой крючок. Мужчина рвётся изо всех сил и плазма ударяет рядом с лицом, и капельки синего цвета, маленькие, даже совсем крохотные, попадают на ухо и щёку. Больно, жжётся, но это не повод останавливаться и Маритон вырывается из-под сильной ноги твари. Парень ясно знает, что ему не справится против боеспособных Киберариев и тем более Верилия, но всё же…

– Молодец, ты только продлеваешь свою жалкую жизнь перед лицом неизбежной смерти!

Глухой выстрел из-за дерева привнёс нечто новое в свистопляску и спустя пару секунд головы лишается Киберарий. Металл, кость, плоть и кровь разлетаются салютом в яркой вспышке и багряно-металлическое тело ничком пало. Ещё выстрел и второй Киберарий подаётся вперёд не способный устоять на месте от дикой силы, потянувшей его вперёд. На жёлтом полотнище под ногами перед головой полумеханического воина оказываются части его груди – металл и кость, оросив голубой жидкость траву.

– Что… что это? – Дрожит Верилий и выставляет вперёд пистолет, чтобы пристрелить Маритона, но спустя мгновение от кисти парня остаётся лишь кровавое напоминание и пустое место.

На поле боя являются новые бойцы – высокие, в серых шинелях, с карабинами наперевес – воины вынырнули из травы, словно явились прямиком из подпространства, хрустя начищенными сапогами по природному ковру. Выставив орудия впереди себя, они образуют защитный периметр, и один из бойцов ударом приклада выбивает из сознания Верилия.

– Кто тут главный? – Резко и чётко вопрошает один из бойцов, старый, седоволосый, но осмотрев место, почуяв страх и смятение, решил переспросить. – С кем тут можно говорить?

– Со мной. – Подаётся вперёд Маритон.

– Вы беженцы?

– Да, а вы?

Старик, чья добрая половина лица скрыта под фуражкой, горделиво отвечает:

– Я, сынок, представитель Империи, воин Рейха и солдат полка «Коготь Орла». Я Хакон, командир засадной роты. Мы узнали, что на территорию Информакратии есть проход и решили это проверить и как видно, не ошиблись. – И выдержав паузу, боец Рейха махнул рукой. – Беженцы, – небрежно выговорил Хакон, – ладно, сегодня вам свезло. Пойдёмте, мы отведём вас в новый дом. Похоже, вы долго бежали… из дома…

Глава двенадцатая. Объятия Империи

Спустя три дня. Город Этронто. Около часа дня.

Власть Рейха крепко установилась в регионе, приграничном государству, где по замыслу инфо-философов должны править самые умные и просвещённые. Информакратия медленно, но верно бралась в окружение со всех сторон. Торговая Республика, Римский Престол, Северная Коммуна Этронто – все они пали под натиском со стороны другого государства, разраставшегося со страшной силой. Южно-Апеннинский Ковенант, бывший некогда конфедерацией вольных городков, становится империей, поглощая всё больше государств и независимых постгосударственных общин либерально-постапокалиптического толка.

Коммуна Этронто, оплот всех коммунистов бывшей Италии пал совсем недавно, под натиском войск Императора, которые сначала заняли южную часть города и владений, вобрав в себя монархическую власть юга. И сейчас полководцы, и лидеры двух сторон понимают, что скоро придёт очередь Аурэлянской Информакратии, а поэтому приготовления ведут все. С одной стороны высокотехнологичное войско, закалённое в кузнях прогресса, а с другой армия фундаменталистов, прошедшая сквозь горнила кровавых битв. Все предвидят, что это будет кровопролитная война, где не одна тысяча воинов сложит головы.

Что касается обычных граждан – они просто рады выйти из безумного кризиса и ещё больше ликуют от того, что можно быть людьми, а не крысами под сапогом безжалостных владык или ещё хуже – шестерёнкой в сумасшедшем механизме, воздвигающим в абсолют немыслимые идеи интеллектуального фашизма.

Много кто из беженцев, рвущихся от кошмаров прошлой жизни, бегут именно в Рейх, но мало кто понимает, что Канцлер сам приведёт к ним в старые дома несметные полки воинов, облачённых в серые шинели.

Много квартир и домов Этронто раздаётся для жилья беженцам, которые после принесения «Сердечной Клятвы» становятся гражданами растущего Рейха. И спустя какое-то время из беженцев люди превращаются в полноценных членов имперского общества, что готовы с усердием трудиться и биться на благо новой родины, которая дала им спокойную мирную жизнь и обещающая великое будущее. Так же сталось и с теми, кто бежал из страны победившего «прогресса».

В комнате стоит приятный аромат зажжённых благовоний – палочки расставлены практически по всем углам небольшой квартирки, от них исходит приятный дым, несущий успокоение для души и тела и владелец помещения полностью погрузился в ощущение некого умиротворения. Палочки благовоний выдаются церковью, что рада принять каждого благоверного и направить его в истинное русло веры. Да и сам владелец комнаты был искренни рад встретить тёплую поддержку со стороны малознакомых людей, которые по всем правилам этики краха и разлада должны быть озлобленны и жестоки, но встречают новых сограждан с теплом и любовью.

Мужчина, идущий с севера, убегающий от судьбы в поисках мести идёт навстречу ей – именно так можно сказать о Маритоне из Варси. И этот мужчина один из тех людей, которые рады сменить власть на более здоровую и обменять програманнство на самое настоящее гражданство Империи Рейх.

Комната – всего ничего, совсем небольшая, не похожа на царские величественные палаты королей и князей древности. Это и не родовой особняк особы благородных аристократических кровей. И апартаментами просвещённого либерально-капиталистического буржуа тоже маленькую комнатку не назовёшь. Серые стены, точнее на них наклеены серые обои, украшенные блестящим растительным орнаментом, а потолок белый, как заснеженное русское поле. Небольшая блюдцевидная люстра дарит скудное освещение, но по сравнению с диодными лампами в Информакратии её свет теплый и мил сердцу, ибо таит в себе потерянную в веках домашнею романтику и уют. Всего три помещения – спальня, с одной единственной кроватью в глубине здания, гостиная, с видом на большую и широкую площадь и кухня, где таятся самые простые приборы для готовки – электроплита, чайник, сковородка да пару ложек с тарелками. Всё это больше навеивает образ квартир многовековой давности, гнетущий ностальгией из времён, стоявших перед Великим Кризисом, где люди в домашнем уюте строили судьбу, влюблялись и возводили отношения, заводили крепкие семьи – иначе говоря, люди жили настоящей жизнью, а не предавались глубокому развращению, оставляя чаяния на построение цивилизации или влачили жалкое существование под жёсткой подошвой тех, кто считает себя достойными власти над миром, называя это «справедливостью».

И тут Маритона, сидящего на исцарапанном диване из свиной кожи, посещает мысль – а как люди докризисной эпохи могли променять любовь и теплоту на эфирные и далёкие, как тусклый свет звёзд, мечтания об утопии, которые привели всё человечество к самой грандиозной катастрофе. «Господь и все Его ангелы рыдали, наверное, когда смотрели вниз и видели, как человек отталкивает право на счастье, обменивая его на лживую и тоталитарную свободу или дьявольскую диктатуру идеологии, которая, по мнению идейных дурачков, должна была привести мир к новому ренессансу. Но вся цивилизация человечества рухнула под весом памятника собственного величия, построенного из гордыни человека и его самомнения» – обдумал Маритон и почувствовал, как в сердце что-то кольнуло. Хозяин комнаты прикладывает руку к груди и понимает, что скорбит по потерянному миру, чьё отражение нашлось в этой маленькой и невзрачной, но уютной комнатушке.

– Ох, Анна, – выдохнул Маритон. – Если бы только была здесь. – И быстро перекладывает руку уже к щекам, утирая даже не слезу, а водянистый намёк на неё.

Острая жажда мести, стоявшая первые дни с начала побега из государства-тюрьмы перешла сначала в жуткую скорбь, а теперь скорее это тянущееся сожаление по былым временам и чувствам. Маритон часто вспоминает Анну и её прекрасный лик, лёгкий характер и те часы, и годы, приведённые вместе. Парень практически смирился с потерей, но ощущение недостаточности, будто кусок души вырвали и бросили в грязь. Но речи Флорентина и гаснущая злоба взяли верх и убедили Маритона оставить путь мести, однако тут же мужчина подумал, что не может дальше позволять существовать Информакратии. Столько смертей и поломанных судеб на счету Апостолов безумной системы, что можно сказать одно – эта страна подписала себе смертный приговор, который осуществит Канцлер и его палачи.

Но время ещё не пробило, поэтому Маритон коротает время в маленькой комнатке, посматривая телевизор и развлекая себя небольшими прогулками по городу, посматривая на руины мегалополиса, который ещё несколько столетий назад являлся жемчужиной Италии, а потом и того куска, который остался от неё. Прошение, поданное в Армию Рейха, а именно полка «Коготь Орла» и вспомогательных частей «Серых Знамён», пропало и теперь Маритону придётся снова идти и подавать бумаги. Припомнив момент, мужчина чуть улыбнулся, из-за некой комичности ситуации, но ощущение лишения части души, и гнетущее горе от потери не даёт радоваться жизни в полную силу.

В гостиной практически ничего нет – только под босыми ногами стелется тёплый махровый бардовый ковёр на линолеуме цвета свежеспиленного дуба, похожий чем-то на тот, который был в Тиз-141 и так же лежал на полу, являя собой щедрость того правительства, ибо махровый коврик в той квартире не более чем подарок за верную службу. А это махровое переплетение нитей и красок символ свободной жизни, лишённой прямого управления всеми аспектами жизни, как программами в компьютере.

Маритон чуть улыбнулся, что стало выражением радости за сообразительность и злорадства. Мужчина понял, что Информакратию верховная власть пыталась построить всю систему по образу и подобию компьютерной, или околокомпьютерной структуры управления и организации общества. Только выйдя за систему, перешагнув её порог можно увидеть всю сущность Информакратии и её проклятое влияние на умы.

«Ох, слишком много политики и философии» – скоротечно мелькнуло в голове и мыслях парня. Расположившись на стареньком кожаном диване цвета персика, и уставившись в плоский и широкий экран выключенного телевизоре Маритон только наблюдает своё отражение, словно в зеркале.

Слышится глухой хлопок – Маритон двумя руками бахнул по дивану, приложившись ладонями по мягкой поверхности дивана, и подрывается с места. Осмотрев комнату, потрепав разросшийся волос, мужчина, решается выйти на балкон и вдохнуть свежего воздуха.

Пройдя буквально два метра, рука цепляется за пожелтевший пластик, из которого вылита ручка, поворачивает её и отворяет дверь. В лицо тут же ударяет поток освежающих воздушных масс. Так как все окна в квартире закрыты и внутри помещения стоит лёгкая духота, воздух, свежий и уличный, подействовал, как освежающая струя, ворожащая тело и дух, а сама комнатка стала полниться потоками уличной прохлады. Простояв пару секунд и чувствуя холод, по которому истосковалась душа и ветряные порывы, трепещущие волос и лёгкой чёрное пальто, одетое поверх серой кофты и тёмно-синих джинсов, мужчина делает шаг вперёд, чтобы насладиться видом из окна.

«Не опоздаю?» – с мыслью глядит Маритон на наручные часы и вспоминает, что хотел пораньше выйти и даже поэтому надел пальто, но желание насладиться видом на широкую площадь пересилило пунктуальность. Почувствовав под ногами холодный и жёсткий бетон и увидев, что всюду вокруг представляет бал из нескольких оттенков серого цвета, которым пользуются строители Рейха, парень выходит на балкон и устремляет взгляд прямиком на Площадь Единства.

Восхищение и трепет подкрались к душе Маритона, когда он в десятый раз обращает взгляд живого ока и механического глаза на произведение архитектурного великолепия, воздвигнутого человеком в период заката торжества цивилизации. Окружённая со всех сторон различными высокими постройками и ровными рядами зданий, площадь имеет четыре ровных дороги, ведущих к сей славному результату творчества строителей и архитекторов. Глаз не может вместить всё совершенство искусства возведения памятных мест и огромные исполина-площади внушает только уважение к зодчим древности, ибо размеры её необъятны. Двести гектаров каменной брусчатки, гранита и мрамора, переплётшихся в великолепной симфонии градостроительства и установления зрительного доказательства монументальности и власти старой власти, существовавшей столетия назад, разместились прямиком посреди города. Своими размерами она превзошла в два раза знаменитую Площадь Свободы в Джакарте, что было преподнесено как доказательство превосходства древних Этронтцев.

Маритон с явным восторгом взирает на площадь и её памятники, зелёные насаждения и места отдыха в виде беседок из мрамора и гранита. Забавные, но строгие скульптуры показывают власть и моральные постулаты Империи, выбитые из нефрита и базальта. Изображения аскетичных монахов, строгих госслужащих, чья напряжённость отлично передаётся в холодном камне и базальте, библейских героев слава и святость которых отмечена златом и серебром и военачальников Рейха силу и величие которых решили увековечить в бронзе и меди, сменили груды разбитых камней, который были тот в период кризиса в городе. А в середине всего над всей площадью возвышается монумент верховного правителя – Канцлера – Императора Рейха. Высеченный из простого камня он величественнее и краше всякого памятника исполненного из драгоценных металлов. В пальто и с двуглавым орлом на плече – Канцлер стал национальным символом, истинным монархом растущей Империи, увеличивая её силу и напоминая всем о том, что времена цивилизация медленно возвращается из забытья, возрождается из собственного пепла.

Одно воспоминание о том, чем ещё пару месяцев назад была Площадь Единства, вызывает у Маритона приступ жалости от её убогости и восхищение мастерством имперских архитекторов, которые вернули её красоту и монументальную славу.

Созданная в далёких годах докризисной эпохи всеобщего благоденствия площадь стала олицетворением единства всей итальянской нации. Именно на ней принесли клятвы лидеры погибающей страны сохранить единство и несмотря ни на что оставаться единой силой – Север с Югом поклялись друг-другу в вечной дружбе, в лице представителей самых важных городов – Этронто, Милана, Венеции и Флоренции с севера и Рима, Новой Мессины с южной. «Но когда появляется личный интерес, клятвы между людьми имеют свойство рассыпаться», как говорил Флорентин, повествуя о том, что стало с Этронто и всей Италией. Маритон, воспитанный отцом на постулатах чести и долга не может до сих пор осознать, как можно предать многолетний труд предков во имя мимолётной и эфемерной цели. Когда разразился страшный кризис, каждый решил пойти своей дорожкой, заставив страну рассыпаться на сепаратистский север и юг, оставшийся верным Италии и это, такой подход к решению проблемы, где в центре всего стоит личная корысть и эго, Маритон призирает больше всего, испытывая злобу к лидерам и политикам давности. «Во имя лживых и несбыточных идей, они похерили страну» – грубо отозвался в мыслях мужчина. В конце концов, когда государство стало невообразимо слабо, каждый решился творить историю и жизнь самостоятельно, бросив агонизирующую родину на растерзание волкам. Этронто объявил независимость от пресловутой и надоевшей столицы – Рима, став огромным городом-государством, да и сама столица потом заявила о суверенитете от Италии, провозгласив «Светско-теократическое правление».

– Площадь Единства, – положив локти на балкон, усмехнулся уже вслух Маритон с явным сарказмом.

И у мужчины есть историческое право на это. Когда Этронто зажил свободной, либеральной жизнью, кризис и нищета накрыли город, заставив его разделиться на две противоборствующие стороны. И словно в насмешку над спесью правителей давних времён и человеческой веру в собственное постоянство, линия разделения между Северной Коммуной Этронто и Южной Монархией – Графством, прошла по Площади Единства, разрезав её пополам и обратив в постоянное поле боя, где день ото дня в беспощадной борьбе лили кровь родственники и вчерашние соседи. Город, разделённый идеологией по «Единству», обагрился от крови собственных же горожан и из райского места превратился в кроваво-красную баню.

Бывший Аккамулярий, Маритон из Варси читал краткую историю Этронто и, смотря на высокие двадцатиэтажные и тридцатиэтажные здания, гармонично сочетающие с пятиэтажными постройками и маленькими строениями в один этаж, видит огромный труд строителей Рейха. Когда Маритон впервые увидел фотографии, того, что тут было ещё пару месяцев назад, его сердце едва не залилось кровью. Кучи мусора и горы трупов посреди руин и рек нечистот; площадь усеяна различными баррикадами и разделена демаркационной стеной, сваленной по большей части из огромной протяжённой свалки и баррикад, где еле как проглядывалось напоминание о едином бастионе, который должен был служить для разграничения. Всё вокруг, на километры вдаль, было затянуто полем руин и разрушенных зданий, как будто на город совершили налёт все бомбардировщики мира и засеяли его смертельным урожаем из бомб. Конечно, большая часть города до сих пор является отличной демонстрацией слова «кризис», но центр мегаллаполиса приведён в порядок и нормальное состояние, а его окраины со временем вольются в размеренный ритм имперской жизни. Таковы объятия Империи для практически умершего памятника человеческого величия.

Внезапный писк, издавшийся от наручных часов, разорвал идиллию раздумий и философичных помыслов, царивших на балконе подле разума Маритона. Оповещение принудило мужчину быстренько покинуть балкон и выйти в коридор.

Скоротечно натянув простые кожаные сапоги небольшой высоты берца, и предварительно прикрыв старенькую дверь балкона, Маритон дотягивается до тумбочки, выполненной из хорошего дуба, доходящей до пояса и одним движением смахивает звенящие ключи. Два латунных ключа с перезвоном оказываются в руках парня, и он покидает квартиру, отперев замок. Внушительная металлическая дверь истошно скрипнула чуть-чуть проржавевшими петлями и отворилась, пропуская жильца. Маритон обхватывается за дверь и чувствует не только холод металла, глубина чеканки отлично ощущается кожным покровом. С движением двери двинулся и выгравированный на ней двуглавый гербовый орёл, который развивается на стягах Рейха и его знак, как знак истинной правдивости нового режима, пометка, обозначающая, что власть Империи – истинна и священна.

Маритон, смотря на грозного орла, смотрящего в две стороны, догадывается, к чему приведёт такая власть и каковы её мотивы. Приложив руку к тонкой и филигранной гравировке, к оперению священного крыла, мужчина вспомнил, как стал свидетелем расправы имперских властей над коммунистами-революционерами, вышедшими на площадь. Местная полиция и войска быстро ответили на требование демонстрантов шквальным огнём и красные знамёна протестующих рухнули в алую кровь оппозиции. Красное к красному. Такая жестокость не поразила Маритона, но дала понять, что Империя не страна-сказка, с демократией и либеральными ценностями, и уважением всех тысячей человеческих прав. А с другой стороны, именно коммунисты, в вихре своей спеси опрокинули город во тьму, и их последние требование справедливо обозначилось кровью. Да и Информакратия намного хуже Рейха во всех аспектах, и представляет более жуткое зло и оплот сумасшествия. А единая Империя, единый Рейх – благо для всех.

«Хватит играть в демократию и свободы. Не к месту это, когда отечество и родина предков в опасности» – именно так говорил Канцлер и Маритон его полностью поддерживает, придерживаясь мнения, что именно ценности свободы и либеральной вседозволенности разрушили старый мир.

Отойдя от двери и спустившись на этаж вниз по аккуратной лестнице средь былых отмытых стен, Маритон открывает чугунную дверь и спешит выйти на улицу. «Никаких тебе прикладываний ладони, никакого отслеживания входа и выхода» – пробурчал внутри головы Маритон, вспоминая, как ему приходилось выходить из дома в Тиз-141, с точным сканом ладони и записью, когда вышел и в какой момент вернулся.

Вне здания, возвышающегося над головами мирных жителей на целых двадцать этажей, гуляет порывистый и жутко холодный ветер, предвещающий скорый дождь или даже ураган. Недавно высаженные кустарники трепетали зелёными лепестками на ветру, создавая приятный и давно позабытый шелест живой листвы. С теплотой в сердце на мгновение парнем овладело воспоминание о детстве, мимолётное и хрупкое. Не хватает только аромата липы с шуршанием пышных и густых зелёных крон, где посреди всего этого великолепия гуляют дивные благоухания самых простых цветов.

Оглянувшись по сторонам, посмотрев на кусты и вспомнив былые времена, мужчина увидел, как на лавочке, выкрашенной в ярко-алый цвет, восседает женщина в летах. Её одежда довольно строга – тёмная юбка, обычные женские туфли, небольшой тканевый жакет цвета беж поверх белой рубахи. Седовой, серебристый волос аккуратно, витиеватыми локонами падает на плечи, а в общих чертах доброе лицо сверкнуло взглядом тёмно-зелёных очей.

– Здравствуйте, уважаемый! – окликает она Маритона, сложив руки на груди.

– Моё почтение, синьора Изабелла, – с уважением говорит мужчина, встречая добродушную женщину. – Как вам планшет? Всё в порядке?

– Ох, хорошо работает, – чуть улыбнувшись, протараторила женщина, соблюдая старую итальянскую манеру быстрой речи. – София вам передавала большое спасибо за то, что вы его сумели починить. И она хотела бы, чтобы вы зашли к нам… на чай.

– Постараюсь, – речь мужчины медленна, по северному остра. – Времени сейчас нет.

– Думаю, вы его найдёте, – Хмуро говорит женщина, поднимаясь с лавочки и сделав пару шагов, встав на фоне дороги и площади, печально проронила. – Это всё, потому что она бывшая «служительница дома равного удовлетворения». Но ведь это была не её воля.