Восхождение к власти: день гнева

– Тише, Гильермо, – поднимает руку Флорентин и по-отечески берётся за плечо юноши. – Спящих братьев и сестёр разбудишь. Пусть отдыхают. Нам ещё многое придётся пережить, нужно набраться им сил.

– Да, падре, – практически шёпотом выговаривает парень, шевеля сухими полуживыми устами. – Пойдёмте, мы вас заждались.

«Интересный парень» – пронеслось в мыслях Маритона. Мужчина впервые видит такой типаж людей – способных одним видом вызвать сожаление. Нищие в трущобах, больные и убогие – всё это взывало к чувству жалости в душе парня, но сожаление. Впервые за долгое, очень долгое время, Маритон ощущает, как дух содрогается от человечности. Столько лет в бесчеловечной системе, выстроенной на основах тоталитарного подчинения вбили на подсознательном уровне постулат – никого сожаления к слабым и не санкционированным государством. А теперь – колени и локти, все суставы берёт живая дрожь, а сердце сжимается от одного вида Гильермо. Это не содрогание души возлюбленного человека, дух которого бросает в жар от гормонов. Это иное. Сердце сдавливается, когда Маритон смотрит на один вид юноши. «Слишком он невинен для этого мира» – подумал бывший Аккамулярий.

– А кто меня ждёт, сын мой?

В ответ молодой человек лишь пошёл вперёд, как бы зазывая за собой двух мужчин. Маритон делает шаг вперёд и чувствует, как под подошвой его сапога хрустит мутировавшая трава. Каждый шаг это хруст, будто бы он идёт по бульвару, усеянному павшими жёлтыми листьями, которые ещё не успел убрать дворник.

– А это кто?

– Гильермо, – выдавливает сквозь ком в горле, Флорентин. – Парню было пять лет, когда он… попал к нам.

– А как он оказался у вас в приходе?

– Страшная история. – Антинори останавливается и присаживается на капот, чтобы дать юноше подальше уйти. – Я знал его родителей, как примерных христиан, приличных людей и хороших родителей.

– Родителей!? – Вскрикнул Маритон, памятуя, что в Информакратии весь институт семьи находится под строжайшим запретом, а слово «родитель» одно из самых мерзких оскорблений, за которое можно получить реальный срок. – А как такое возможно? Это же запрещено.

Флорентин чуть улыбнулся, выдавив нечто похожее на улыбку, показывающую хандру и лёгкую хитрецу:

– Разве? Ты лучше скажи это тем, кто живёт поодаль от «Круга Интеллекта», как ты его называешь. Там законы Информакратии лишь формальность, которую поддерживают кровью и жестокостью воинствующие инфо-культы и патрули Киберариев. И они это знали… его родители – обычные мужчина и женщина, которые любили друг друга и Гильермо плод этой любви. – Внезапно Флорентин переходит к более напористой риторике, отчего Маритон шелохнулся. – Пойми, даже посреди нищеты и голода они оставались людьми, любящими друг друга и своего сына. Они не сделали ничего плохого, никому, но богопротивные твари, проповедующие о власти и диктатуре интеллектуально-одарённых, решили иначе. Четырнадцать лет назад они ворвались в дом его родителей и решили доказать истинность своих дикарских поверий. На глазах жены они сначала избили мужа дубинками, отбили все органы, а потом, вкатив дозу обезболивающего, засунули в стеклянную ванную с кипятком, заставляя её наблюдать, как он варится живьём. А бедную девушку освежевали, растерзали и насалили на пику, оставив её тело посреди разрушенной площади, в глубине трущоб. В назидание остальным, кто решит завести семью.

– А Гильермо?

– Мальчика вовремя забрали сердобольные соседи, избавив от просмотра казни и «справедливого воздаяния», – гневается Флорентин. – Но прокормить и содержать его они не могли, поэтому привели ко мне. – Речь священника становится всё более спокойной, хоть и изобилировала нотками недовольства, но до неприязни не доходила. – С тех пор весь приход заботился о нём… весь приход.

– Как он перенёс потерю?

– Никто не говорил ему, о том, что случилось с его родителями. Но Гильермо догадывается. Он насмотрелся столько жестокости, и знает, что случается с теми, кто пытается идти против системы. Поэтому, я думаю, что он понимает, как всё произошло.

– Это… печально. – Роняет Маритон.

– Ну что ж, теперь ты понимаешь, что все мы кого-то потеряли, – поучительно произносит Антинори. – Не один ты лишился чего-то ценного. Все, все мы понесли тяжёлые утери, но не пали духом. – И приложив руку к плечу Маритона, священник произносит. – И ты постарайся не потерять себя.

– Видно трудно быть божеством в этом мире, когда твои дети творят такие зверства? – мрачно вопрошает мужчина, начиная идти дальше в бивак.

Флорентин тяжко, с холодом в серых глазах на это отвечает:

– Ты не представляешь, как трудно быть Богом в этом проклятом мире.

Двое мужчин продолжили идти, зайдя прямиком на импровизированную стоянку. Маритон скоротечно оглянулся и увидел перед собой пару лежанок, представляющих собой грязные куски ткани, сшитые меж собой. На них миро сопят люди – мужчины и женщины, своей комплекцией напоминающие выходцев из голодного края. Маритон не ужаснулся, когда его глаза увидели облик бывших програманн, но душа по-человечески заскрипела. Истощённые лица, на которых изображены все краски мучительного воздействия долгого недоедания и стресса, а конечности очень похожи на ноги и руки живого мертвеца – такие же бледные и худые. А на коже не самая приятная одежда – лохмотья из старых, поистине эпохальных одежд, которые готовы вот-вот разойтись на прогнившие нити. Большие пиджаки и объёмные штаны, приобрётшие серые оттенки из-за давней потери краски. Но это одни из самых лучших одеяний, которое может позволить себе трущобный житель, ибо подавляющее большинство, как подметил Маритон, ходит в неописуемых кусках и обрывках полотнищ ткани, которой только придали такую форму, чтобы она могла лечь на тело и укрыть его от стихий.

Но есть те, кто не спит, а готов и дальше бодрствовать. Помимо Гильермо, Флорентина и Маритона это двое мужчин сурового вида – длинные и широкие чёрные густые бороды на широких лицах, покрытых сетью царапин и ссадин, необычайно широкие тела, укутанные в старые обношенные церковные балахоны, утянутые толстой нитью. Среди двух бугаев, расположился неприметный Гильермо, и на фоне их он неимоверно мал и беззащитен. Сильное удивление постигло Маритона, когда он увидел двоих внушительных парней, чья комплекция сильно отличается от щуплого и хилого телосложения остальных людей. И от того сильного удивления Маритон встал, как вкопанный, не в силах продолжить ход, когда Антинори уже начинал садиться в полукруг вместе со всеми.

– Чего застыл, – один из них заговорил тихим, но уверенным и властным голосом, а его язык тяжёл и обрывист. – Али нас испугался?

– Нет, брат, – внезапно заговорил другой. – Я по глазам вижу, что он диву дался, завидев нас.

– Да как так, Герасим, – обращается парень к чуть менее широкому мужику, с тёмными глазами. – Как так-то он нас не заприметил, когда мы готовились к отбытию. Я-то вот только один раз его зрел.

Для уха удивлённого мужчины их слова довольно грубы и не так мелодичны, как Общий Итилийский Язык, на котором говорят все страны бывшей Италии. Их наречие и тип разговора малость не понятны человеку, прожившему на территории Апеннин и привыкшему к более приятному произношению таких изысканных и древних языков.

– Маритон, что ты встал? – сухо вопрошает Флорентин и переходит к такому же пояснению. – Ты их уже видел, давно конечно. Это моя охрана и вы встречались, когда мы тебя нашли в тех руинах и принесли в приход.

– Просто в прошлый раз у них оружие было. – Отшутился парень.

Но не в шутку рука одного из широких мужчин опускается под сильно приятую траву и достаёт оттуда длинный ствол. Оттенок этого старого, очень старого, оружия смахивает на оранжевый цвет, отчего мужчина понимает – большая часть сделана из древесины, а затвор присущ только вооружению с пороховым принципом использования.

– Что ты диву-то дался? – усмехается Герасим. – Это мосинка.

– Что это? – подойдя и садясь на землю, спросил бывший Аккамулярий.

Другой, более внушительный боец и с глазами цвета янтаря, чуть посмеялся, но как-то сдержанно и аккуратно, чтобы не разбудить спящих и перешёл к ответу, едва зашевелив живыми не сухими губами:

– Это настоящая легенда былой поры, – с гордостью заявляет мужик и потрепал её, как знатный трофей. – Винтовка Мосина – оружие, которому нету сносу, и не будет.

– Ерементий, – заговорил Флорентин. – Не наводи, пожалуйста, столько пафоса на это оружие. У нас больше не было ничего, кроме этого.

– Так на то и была воля Божья. – С холодной улыбкой говорит Герасим. – Коли только оно и оставалось, и иного орудия не сыскивалось, значит, сам Всевышний благословил нас на использование сие легенды из легенд.

Пока двое широкоплечих воителя спорят со священником, Маритон старается поудобнее устроится на «жёлтой химинке». Трава эта упругая и неприятная, словно затвердевший камыш или тростник и всегда она пытается выпрямиться, сколько её не заламывай. И как только мужчина смог поудобнее устроится, его окликает тяжёлый голос, обращённый в вопрос, сказанный неотточенной итилийской речью:

– А тебя-то как величать, незнакомец?

– Меня… – задумался парень, потерев свой электронный глаз. – Я Маритон.

– А фамилия будет? – спрашивает Герасим, почёсывая бороду.

– Нет, – тяжко отвечает парень. – Только старый порядковый номер, а свою фамилию я забыл. Много времени прошло с тех пор, как я её слышал и вот уже не помню.

– Да как-то? – Возмущается наигранно Ерементий, поглаживая винтовку. – Как можно-то не упомнить какого ты роду. Странные вы, у вас даже отчества нет.

– Чего-чего.

– Отчества, говорю. Как по отцу нас можно величать. Вот я и Герасим – мы Николаевичи. А фамилия наша – Поповы.

– Подождите, – замешкался Маритон. – У вас есть, и фамилии и отчества… у вас были родители?

– Да, Маритон. И у них и у меня – все мы когда-то были родители. Только тебя и меня с нашими разделили, а их долгое время мать и отец скрывали в старой православной церкви, построенной переселенцами с востока. Маритон, все мы знаем, что потеря в старые времена и за что будем бороться. Мы помним те времена, когда семья была нормой, а не пережитком мнимой дикости. Поэтому мы знаем, за что боремся. Жалко нашего порыва не разделяет множество молодых людей в этих краях.

– Да, прав он, – поддерживает священника Герасим. – Родители наши с востока, а вырастил нас отец по стародавним канонам, которым больше тысячи лет. И рукоположил он нас на то, чтобы мы несли слово Божье.

– Так, стоп. Вы тоже священники?

– Да, только друг наш – Флорентин из католиков, а мы православные. Трудно в это тяжкое время без Бога ходить.

«Ох, что-то вас много на квадратный метр» – подумал Маритон, не пожелав, произнести это вслух. Он впервые видит такое большое количество людей, не религиозных фанатиков, а просто мирных почитателей веры, которые не прочь и взяться за оружие, если придёт угроза. Внезапно из внутренних размышлений Маритона вырывает голос Антинори: