Восхождение к власти: день гнева

– Ошибаешься. У этого мегаллаполиса богатая история, в конце концов, ознаменовавшаяся гражданской войной и всё закончилось недавним наступлением Рейха, куда мы и едем.

– Расскажешь, если есть время?

– Нам до поста ещё полчаса ехать, – почесав праву руку, вцепившуюся в руль, сухо отвечает Флорентин. – Так что можно.

– Буду слушать с нетерпением.

– Всё началось давно, так давно, что не помнит момента возникновения города, известно лишь, что это был огромный итальянский мегаллаполис, с сотней миллионов трудолюбивых и славных жителей. Во времена рассвета это был оплот индустриальной и городской мощи, производственной неоспоримости и великой власти. – В словах Флорентина Маритон фибрами души улавливает напор восхищения и мотив скорби, от осознания утраченного великолепия былых времён. – Высокие, в сотни этажей небоскрёбы, спорящие о своём величии друг с другом. Блестящие и сияющие шпили устремлялись на такую высоту, что складывалось впечатление, словно они подпирают саму небесную твердь. Жизнь города определяли старые добрые управленцы, живущие бок о бок с народом и определяющие его жизнь – мэр, городская дума и администрация. Все они заботились о благе народа, о сотнях миллионов итальянцев, мужчин и женщин, делая их счастливыми. Работа и труд, любовь и семья, размеренность и праздники, здоровье, медицина и спорт – всё это развивалось и цвело пышной панорамой растущей статистики. Ты только представь себе чистый ухоженный город, где рядом друг с другом существуют высокотехнологичные и футуристические дома, вместе с эпохальными кафе, в стиле века восемнадцатого от рождества Христова.

– Слишком хорошо.

– Было раньше, – печально подмечает Флорентин и с пущей скорбью продолжает. – Господь допустил бедствие прошлого, чтобы мы смогли понять, что отступились от верного пути, с которого сошёл и Этронто, став обычным городом распущенности и похоти. Когда мировые финансовые и экономические системы рухнули, когда деньги стали фантиками и сам мир пошатнулся от кризиса, когда жадность «власть имущих» достигла апогея – жуткая рука кризиса опустилась на город, уничтожая его великолепие. Дьявол спустил свору из четырёх всадников апокалипсиса, чтобы она подвергла разорению Этронто. Нищета и бедность, голод и жажда, безработица и депрессия уничтожили былое величие. Миллионы людей пополнили армию бездомных, ещё миллионы стали голодать и десятки миллионов превратились в бедняков. И тогда вспыхнула война. – Маритон заметил, как в очах Флорентина пробежал слезливый блеск и понял, что священник скорбит по потерянным душам, сгинувшим в вихре самой жестокой войны – гражданской. – Северная Коммунистическая Партия Этронто объявила о «начале эпохе коммунизма и великой коммунистической революции». И северная часть города с северными землями поддержала это, а в то время они уже отделились от Италии. Юг ответил радикально – монархией по коммунизму. С тех пор город тонул в десятилетиях битв и сражений, уничтожая самого себя.

– Хм, и чтобы это значило… – сухо констатирует Маритон.

– Это значит, не только душа во время кризиса готова распасться, но и сам… дух народа. Целые страны во время Великого Континентального Кризиса оказались разбитыми, как и Этронто. Мне искренне жаль людей той падшей страны. Они оказались растерзаны системой, которую и строили. Целый народ оказался потерян во мраке забытой истории.

– Как смешно. Не только люди оказываются, разбиты и потеряны, но и целые державы. Интересны пути, по которым ведёт нас ваш Бог.

– Да, Маритон, именно так и получается. Кризис идеи, кризис морали приводит к одному-единственному исходу – расколотым остаётся не только человек, но и целые страны и народы. Кризис идеологии или веры страшнее экономического кризиса, так как в нищете и бедности люди могут объединятся, но когда они лишены одной идеи – народ будет резать друг друга до скончания времён. В тот момент, когда рушатся моральные устои – бытие раскалывается на куски. – И надавив на педаль газа, Флорентин ревностно кинул. – Ничего, скоро у мира появится новые моральные ориентиры. И это станет для него истинно ценным подарком.

Глава одиннадцатая. Потери и обретения

Спустя два часа. У самой границы с Рейхом. Двенадцать часов дня.

Природа, её виды и ландшафты давно сменились, но теперь беженцев окружает только пейзаж жуткого постапокалипсиса, рождённого человеческой спесью и безумием. Высокая трава мертвенно-жёлтого цвета, больше похожая на высохшие палки, колющиеся и неприятные. Земля источает омерзительные химические ароматы и скорее всего она попросту сгнила от воздействия смертельных веществ. Животных рядом нет, разве что пробежит украдкой больной мутант, словно вышедший из ада, и наведёт ужас на бедных людей. А воздух несёт лишь ветерок, преисполненный мотивами гнилостности и смрада, ударяя по носам переселенцев, гонимых с севера и ищущих убежища под покровом Канцлера, возглавляющего Рейх.

Машины – легковые автомобили и старенькие грузовики сошли с дороги, покрывшейся разветвлённой сетью трещин и глубоких ям, оставленных силой разрушительной коррозии. Кузовами и бамперами они промяли строй из сотен и тысяч травинок и заняли место на гниющей земле, сойдя с разрушенного асфальта. Люди поспешили выйти из машин и расположиться на отдых, дабы восполнить силы и размять ноги после утомительной дороги, где единственное развлечение – смотреть в окно и «наслаждаться» пейзажами того, что раньше было природой. Но стоит ли говорить, что много кто отказался от такого «удовольствия».

Пять легковых автомобилей и три грузовика, покрытых ржавчиной, помятых и избитых, испытанных временем и жестокой рукой разрушения, которая не щадит ни один механизм, несут с собой тридцать шесть человек – всех, кто отважился ехать на встречу стягу чёрного двуглавого орла – флагу Рейха.

Поодаль от всех, прямиком на дороге стоят два человека и смотрят далеко вперёд. Первый – в чёрном одеянии похожим на балахон, утянутый старым кожаным пояском. Его одежда вся в заплатках и швах, грязная, будто рясу не мыли год и не по форме. Черноволосый мужчина в тёмном куске ткани похож не на священника, а на человека в большом мешке, который каждый шаг волочится за ним по земле. Второй – высокий парень атлетического телосложения, облачённый в одежды более эстетического образа. Его ноги утягивают драные штаны из кожи, где места дыр закрываются окровавленными бинтами или повязками, и их единственная цель не прикрыть безобразия одежды, а скрыть страшные раны и удерживать капиллярный кровоток. Практически под самые колени штаны хоронятся под высокие кожаные сапоги на шнурках. Они, в отличие от штанин исполнили свою задачу первоклассно – ни одного пореза или дыры не было получено, пока боль и немое бешенство как клубок раскатывали Маритона по городу Тиз-141. На них даже нет слоя грязи, ни единой пылинки, ибо обладатель сапог может наплевать на собственную жизнь и здоровье, но чистота обуви вбита воинским уставом на уровень подсознания. И парень начистил их перед самым отъездом старой дырявой тряпкой, ибо в трущобах «просветлённого» государства тяжело достать чистую и хорошую ткань, не говоря о креме для обуви.

– И что мы будем делать дальше?

Тяжёлое и грубое звучание голоса Маритона может привлечь внимание кого угодно, но не Флорентина. Служитель Бога уставил взгляд вперёд и внимательно рассматривает дорогу и к чему она ведёт, изучая каждый возможный вариант действий.

– Ты меня слышишь?

– Да, – даёт сухой ответ Флорентин. – Просто задумался.

– О чём?

– О воле божьей и куда она нас приведёт.

– Пока она нас привела в тупик, – чугунно вымолвил Маритон и уставил взгляд живого глаза вперёд.

Дорога из раздолбанного асфальта, по которому трудно даже идти, а езда – вообще самое настоящее испытание, идёт ещё несколько километров по прямой, до тех пор, пока не упирается в высокую, пятидесятиметровую стену, отстроенную из железа и бетона, усиленную массивными рёбрами и охраняемую турелями на пару с тысячами воинов и дронов, готовых стать первой линией обороны в грядущем вихре войны.

Огромная стена, выставленная по периметру всей границы, являет чудо оборонной инженерии, которой при агрессии на Информакратию должно оградить власть и програманн от вторжения сил иностранных держав. И теперь, когда Южно-Апенниннский Ковенант взбунтовался против сложившегося порядка вещей, эта стена будет востребована как никогда раньше.

– Мы проехали пост у реки полтора часа назад. – Проговаривает Антинори, враждебно посматривая на исполинское сооружение. – Что-то тут не так.

– Что именно?

– Через девяносто километров от старого разрушенного речного поста где-то должна быть лазейка, ведущая прочь из Информакратии. Но впереди я вижу только… преграду.

Маритон ухмыльнулся.

– В таких случаях военные и высылают для встречи тактические группы. Но Рейх, похоже, нас кинул. Как вообще вы с ними связались? Как-то вы же узнали про него и про будущую войну, и как пал Римский Престол?

Священник молчит, продолжая рассматривать непреодолимый барьер. Маритон заметил, что прежде, чем дать ответ, Флорентин часто берёт паузу, будто-бы отчасти не слышит вопросы или его разум наполнен иными размышлениями.

– Так может, скажите?

– А? Что? – вышел из размышлений Флорентин. – Откуда узнали? С нами связался агент его святейшества, иначе говоря – слуга благого Канцлера. Он нам и поведал о грядущих изменениях. Рассказал, как пал Рим перед милостью нового императора и что очередь за Информакратией. И поведал, как выйти из этого проклятого края до того, как тут всё вспыхнет.

Маритон коснулся подбородка и почесал его, перейдя к следующему вопросу:

– И что ты будешь делать?

– Не знаю, – доносится ответ, исполненный бессилием. – Остаётся уповать только на Бога и его милость. – И обратив взгляд серых глаз на стоянку, чуть жалобно, с толикой заботы продолжил, устремив ладонь на три десятка человек, раскинувших лагерь прямиком на «жёлтой химинке». – Ты только посмотри на этих людей. Они столько испытали, столько прошли, что раскормленный народ древности, тот из эпохи благоденствия, вряд ли бы перенёс на своей шкуре. Такое количество страданий и боли, что их не описать. Нас Господь подверг стольким испытаниям – идеологические чистки, геноцид, травлю голодом и нищетой, всевозможные лишения. Маритон, – после обращения мужчина обратил лик прямиком на священника и увидел в его глазах, в его душе только печаль. – Кажется, я их подвёл. Боже, как я мог так ошибиться. Я повёл их в никуда. Мы сейчас можем только повернуть назад и вернуться к жалкому существованию, пока праведный пламень Канцлера не испепелит это место.

Маритон уставил взор на людей, разбивших бивак у автомобилей и грузовиков. Женщины и дети, мужчины и старики – все они показывают, чем является эталон нищеты. Старые выцветшие, покрытые дырками и потёртостями одежды, липкой коркой, пропитанной грязью и потом облекают кожу, усеянную язвами и гниющими ранами. Целебные настойки, сваренные из немногих трав, едва могут остановить заражение, что медленно убивает организм, отравляя его и заставляя гнить. Зубы желты, как сыр, ибо до них многие месяца не касается зубная щётка, оттого и мерзкий запах изо рта бьёт и его силы достаточно, чтобы одним сногсшибательным дыханием вывести из обморока. Немногие пользуются тряпками, смоченными водой, чтобы протереть зубы, придавая им лёгкую белизну. Щёки мужчин покрыты неряшливой и косматой бородой, скрывающей гнойные нарывы, оставленные после попыток бриться ржавыми тупыми лезвиями, и целые колонии всяких мерзких тварей, прививающих к постоянному почёсыванию. Худые истощённые детишки, похожие на скелеты, одетые в непонятные куски ткани, с трудом передвигаются по земле, не говоря об обычной, присущей для всех детей, подвижной игре.

– Когда я жил за «Кругом Интеллекта», даже не представлял, что такое может произойти. Что люди за стенами так убого живут. Я видел нищету, но до такой степени. – Мрачно твердит бывший Аккамулярий, сложив руки на груди, и через каждое слово прорывается ненависть. – Долгое время я служил тем, кого ненавидел. Я столько времени исполнял приказы системы, которую не могут терпеть. Много раз мне приходилось выезжать в зоны нищеты, но такого я никогда не видел.

– Никто из слуг Информакратии не знает о том, что есть «Круг Обречения», – стал скорбеть Флорентин. – В него скидывают все ненужные элементы, которые попадают под богопротивные репрессии. Ты не представляешь, то ещё лет пять назад в приходе насчитывалось до тысячи человек. – А теперь, – и взяв пару секунд, чтобы утереть горячие слёзы на щеках, священник продолжает. – Их осталось три десятка.

– А те, кто отказывался ехать?

– Кто-то не из моего прихода. В принципе, поэтому и отказались. А остальные… сами решились, иль им надоела эта жизнь… не знаю.

Впервые, за последние три дня, Маритон чувствует скорбь не только за потерю Анны. Да, утерю любимой девушки, испарившейся в орудийном залпе, он переживает тяжело и разум до сих пор затянут багровым туманом, но в этот раз он видит, что боль способна терзать не только его. Флорентин утирает слёзы скорби и печали, вспыхнувших от осознания, что двигаться дальше некуда. Покуда бивак несчастных беженцев закрывают парочка сухих деревьев, холмов и «жёлтая химинка», разросшаяся до полутра и двух метров в высоту и представленная грандиозным полем, разведывательные системы стражей вала не увидят людей, решивших убежать из этой тюрьмы. Да и десятки километров отдалённости так же играют роль отменного средства сокрытия, ибо на таком расстоянии их вряд ли кто заметит. И это, хоть немного, утешает.

Маритон смотрит на своего нового священника и видит человека, которому небезразлична судьба тех, кто ему доверился. Он не похож на трущобных религиозных фанатиков, которых на просторах Информакратии разбросано неимоверное множество. Мужчина чувствует, что его горе отступает назад, перед горем другого человека, давая понимать, что чувство потери дано не только ему одному, оттого и некое ощущение пристыженности готово упасть на Маритона. Ведь последние два дня он только и пытался привлечь внимание к себе своим безмолвием и замкнутостью, строя из себя таинственную личность, получившую страшный душевный шрам. Привлечение внимания к собственной боли едва затуманило рассудок, заставляя думать, что всем остальным чуждо ощущение сострадания и душевных потрясений.

Маритон поднимает металлическую руку, и тонкие железные пальцы аккуратно обхватывает плеча священника, и Маритон обращает к нему речь:

– Ничего, мы справимся. Если твой Бог привёл нас сюда, значит не зря… не зря. Давай пока просто отдохнём. Дорога была тяжёлая и людям нужен отдых. А там и придумаем, что делать дальше.

– Хорошая идея. – С натужной улыбкой соглашается Флорентин.

Два парня сходят с разбитой дороги. Маритон окидывает взглядом стоянку, пока идёт к своему месту. Серые грузовики и такие же бесцветные, точнее – лишившиеся покраски; легковые машины стоят у дороги, направив капоты в широкое поле и уставив багажники и кузова на дорогу. В лагере мало кто бодрствует, говоря иначе – люди в основном отдаются сну на лежанках, похожих на помойные тряпки, вываленные в отходах и сшитых в одну большую кучу ткани, которая только может смягчить пребывание в лежачем положении. Кто-то предпочёл разложиться на жёстких и неудобных полах в кузовах грузовиков, не касаясь своим жалким имуществом смердящей и гниющей земли.

– Падре! – радостный возглас молодого паренька раздался на весь бивак. – Наконец-то!

Пока двое мужчин миновали фонари машин, им на встречу кидается паренёк в сером стихаре, противно шуршащем об пожухшую траву, по виду, ещё юноша. Худой и светловолосый, с филигранно оточенными чертами лица и голубыми, выразительными глазами, больше похожими на два сиятельных сапфира, взирающими в душу. В глаза молодого юноши трудно смотреть, они настолько душевны и исполнены странной печали, что душа начинает болеть и плакать, если долго смотреть в сиятельные очи.