Восхождение к власти: день гнева

– А я Маритон из Варси. Так скажите, молодой человек, зачем вы пришли сюда и одёрнули меня? – грубым голосом сказанный вопрос перерос в ещё один такой же. – Есть тому причина?

В тёмно-янтарных глазах Галена мелькнуло нечто схожее с огоньком задора, но тут же подавилось театральным и явно наигранным плохим настроением, печалью, и парень не поленился даже тяжкий выдох сделать, чтобы создать надлежащий образ.

– Я просто хожу. Гуляю и разглядываю то, что стало с городком. Вижу много чего интересного. Я же тут родился.

– Просто гуляешь? По городу, который может быть… опасен? – подхватив игру, спросил Маритон.

– Да. А чего мне боятся? Благо от Рейха есть какая-то польза в виде полиции. Структура, издавна призванная защищать тех, у кого власть, защищает самый наглый и жадный класс людей, обирающих простой народ. Обслуга режима.

«Что за юношеский максимализм» – иронизирует в мыслях мужчина, смотря на ещё мальчика, который выказывает ярое недовольство пришедшей Империей. «И что в нём говорит так? Нигилизм? Анархизм или обычная ненависть к любой власти?».

Маритон часто встречался с такими людьми в бытность свою ещё Аккамулярием в Информакратии. Обычная пехота всех революций – молодёжь, чьи мозги хорошо обработаны и буквально запрограммированы на уничтожение любой системы, которая не потакает каждой прихоти молодого населения.

«Молодёжь – шестёрки революций всякого рода, и им позволяют иметь мизерную и эфемерную власть до тех пор, пока на игральный стол не взойдут люди более высокого ранга, которые и бросят пехоту революций на штыки» – подумал Маритон, всматриваясь на юношу.

– Что вы задумались? – уже пытаясь выдавить простоту, вопросил паренёк. – Вы, наверное, видите во мне какого-нибудь коллаборациониста? Так? Мятежник против системы… Может таковым я и являюсь, но всё же.

– Нет, что ты. Я просто думаю, как такое можно говорить в большом имперском городе, где тех, кого назвал обслугой режима как… довольно много.

– А я не боюсь их. Вот честно, – горделиво заявляет Гален. – Я хоть человек простой и интересы у меня простые, но мыслить не разучился. И я знаю, домыслил, что проклятой полиции до меня дела нет.

– Не боишься так говорить при них? – еле-еле усмехнулся Маритон. – Отловить могут, если рядом будут.

– Это ты прав… полицейские псы они такие…

– Откуда вообще такая ненависть к ним? Гален, ты вроде видишь как тот самый режим, который ты ругаешь, возрождает город, – рука Маритона устремилась, указывая в сторону высоких возрождённых кварталов, переходя тут же на цветочные сады и показывая, какой порядок на улице. – Я, как человек простой, смотрю и вижу, что из кризиса Этронто поднимается к процветанию.

– Это всё, потому что у тебя мышление несвободное, – с толикой игривости и юношеского поучения горделиво заявляет Гален. – А рабское. Я – либерал, и знаю, что свобода, истинная не требует процветания и сытости в желудках, её единственное требование – дозволение до всего. Свобода это когда всё можно.

– Тогда это получается беспредел.

– Свобода, ограниченная минимальным законом – вот что я имел в виду. Это раскрепощение воли и духа, вседозволенность плоти, когда устанавливается просвещение. Но именно оно и есть высшее выражение свободы, когда освобождённые от принуждения индивидуумы конкурируют меж собой, и в этой конкуренции рождается прогресс. Но без общинного, коммунального единства не может быть и развития общества. Поэтому только идеи либерального коммунизма имеют право быть и воплощаться. – Не боясь, вывалил юноша комок политических идей на Маритона.

«Всё свалил в кучу. Сбор революционного популистского мусора, которому бедный юноша придал ценность. Но такая последовательность мыслей. Такие идеи… тут точно поработал хороший наставник». Маритон понял, что Гален – жертва чьих-то безумных и глупых воззрений на мир, но чьих? «Бедный мальчик уверовал во всю либеральную и коммунистическую ересь. Не уж, то он истории не знает?»

– Так ты не сказал, почему не любишь полицию и Рейх.

– Почему же… ты же не местный так?

– Допустим.

– Ой, не допустим, а так и есть. Это видно по тебе и речь у тебя… пробиваются нотки с севера. И вон, какой глазище. Такие делают либо в Риме, либо в Техно-Конгломерате, – Юноша тяжко выдохнул, прежде чем продолжить. – Ф-у-у-х, а ведь когда сюда пришла Империя, никто не радовался, не плясал, ибо мы понимали, что пришёл конец нашему равенству и истинное свободе.

– Так ты жил в коммунистической части города?

– Да, это так.

– Подожди, я слышал, что в истории было такое движение… далеко на востоке, как же они звались… большевики, вот. Я мутно помню историю того периода, знаю лишь, что они создали какой-то Союз и тоже провозглашали себя коммунистами. Так вы продолжатели их дела были?

– Нет, чур, тебя, – Гален показательно отряхнулся, словно на него упала пыль. – Они не являются истинными коммунистами, ибо говорили о власти государства, высокой морали и сдержанности потребностей. А истинные коммунисты отвергают всякое государство и мораль. Вот так вот. Так что ни бывшее северное Этронто, ни мы не имеем к большевикам прошлого никакого отношения. Понятно?

– Да. Понятно. Так какие идеи вы потеряли?

– Когда пришёл Рейх все порядки тут же поменялись. Та самая полиция побивала нас дубинками и отстреливала, если мы смели заявить о своей свободе или даже нравах. Они, лизоблюды режима, свинцом и дубинками уничтожили великую коммунистическую идею, – порывисто заявляет Гален. – И теперь у нас больше её.

– Идеи коммунизма?

– И не только. Знаешь, в шестнадцать лет моя сестрёнка стала служительницей дома равного удовлетворения, – как только парень это произнёс, лицо Маритона невольно перекосилось от нахлынувшего озлобления. – Я так ею гордился, ибо она давала покой плоти и удовлетворяла инстинкт наших самых великих и просвещённых коммунистов. А этот «дом» навечно стал символом союза между идеей коммунистического равенства и либеральной сексуальной вседозволенности. Да, либерализм так же потерпел крах.

– А как… сестра к этому отнеслась?

– Она ничего не могла поделать с данной участью, так как девушек отбирали без спросу. А зачем-то спрашивать, если славой сулит такая великая участь? Знаешь, коммунизм требует от каждого по максимальным возможностям и даёт по минимальным потребностям.

– Это ты к чему?

– Моя сестрёнка была ударницей коммунистического труда на фронте удовлетворения сексуальных потребностей. В день она могла принять до десяти мужчин и женщин – прославленных идеологов северного коммунистического Этронто.

«Меня сейчас стошнит» – сердиться про себя Маритон. – «Проклятье, это омерзительно. Публичный дом какой-то, а не развитое коммунистическое общество». И тут мужчину накрывает волна воспоминаний, как его товарищи толпами ходили в государственные бордели Информакратии, которые должны удовлетворять потребности и даровать спокойствие организму.

– А ведь среди нас ходило множество представителей и «равного пола».

– Кого-кого?

– Они лишили себя принадлежности к женскому или мужскому началу, чтобы уподобить истинному коммунистическому началу, – восхищённо заявляет парень, слащаво улыбнувшись и уставив взгляд янтарных очей, где полыхает огонь безумия к звёздам, как будто усмотрев в них олицетворение мечтаний. – Они стали так же одним из олицетворений вечного союза между коммунистическим тотальным равенством и либеральной половой волей, когда человек, пользуясь свободой, приходит к равенству.

– Ох, так что стало с твоей сестрой, лучше это мне расскажи? – омерзение в речи Маритона не скрыть, но юноша настолько упивается своими речами, что не слышит этого.

– А моя сестра, когда пришли войска Империи, решила, что ей коммунизм не нужен и она предала все идеи равенства и свободы, – стал противиться Гален и от злобы сжал пальцы в кулак. – Моя сестрёнка присоединялась к Католическому Комитету Духовности и уверовала в лживого Бога, который отобрал у неё свободы. Теперь у неё муж и она старается жить «благоверной» жизнью христианки, как будто это есть истинная жизнь.

– А что, по-твоему «истинная жизнь»? – сложив руки на груди, вопросил Маритон.

Гален, юноша, чуть успокоившись, понял, что мужчина перед, ним не особо-то разделяет его идеалы и историю, и всем видом выражает отвержение того, что ещё пару минут он называл просвещённым обществом.

– Я-то смотрю, ты не очень жалуешь, то, что сказано. Разве ты не разделяешь тех великих идей, которые несли коммунисты? Разве это не достойно почитания?

– Прости, мне трудно это чтить. Я же не жил в те ваши «славные времена», – сарказмом окончил фразу Маритон, с жалостью смотря на юношу.

– Ах… не разделяешь. Знаешь, порой можно и не жить, но просветиться от мудрых и точных речей, которые несёт наш святой учитель.

– Учитель… говоришь, – почуяв, как сердце стало биться чаще – пульс участился, а в душе заиграло позабытое волнение, доступное агенту, который вот-вот внедрится во вражескую структуру. – Знаешь, меня твои речи заинтересовали, можешь отвести к учителю?

Гален задумался, явно впав в борьбу с внутренними противоречиями. Юноша понимает – только что он по легкомыслию, навеянному революционными посылами, выдал секрет культа – никто, кроме посвящённых членов не должен знать про сообщество. Но с другой стороны он приведёт своего первого адепта, который станет ещё одним шажком на пути к победе мировой коммунистической революции.

– Хорошо, – с безумным свечением в очах выпалил юноша. – Пошли за мной, и я приведу тебя к нашему святому учителю.

Гален быстрым шагом рванул вперёд, каблук его туфель застучал по брусчатке и Маритон аккуратно пошёл за ним, уходя прочь от этого прекрасного места, уже разворачивая в мыслях все вероятности того, к чему может привести этот поступок.

Вокруг так же витает вечерняя прохлада, но с каждой минутой она превращается в ночной хлад, а небосвод постепенно окрашивается во всё более тёмные тона, показывая народу космическое пространство во всей его красе. Но большинство людей не замечают этого, ибо всё внимание душ и жизней привлёк новый порядок, вознёсший город на столпы порядка и развития.