Сюжет для жизни

Пошли к соседке и взяли у нее большой раздвижной стол.

Майя Михайловна и бабушка готовили теперь уже праздничные блюда.

После ЗАГСа Сева с Маней решили вдвоем отметить это событие. Зашли в первый попавшийся бар, и Сева там выпил. Впервые после поминок. Потом заказал еще – не брало. Маня пила свой апельсиновый сок и молчала. Ждала. Севины внутренние часы остановились в день смерти матери, и теперь, Маня чувствовала, должны снова пойти, Сева просто обязан запустить этот механизм. Для этого он и пьёт; по-видимому, сам не справляется.

Тут Маня услышала какой-то странный звук, будто глоток, она посмотрела на мужа и опустила глаза. Встала, пошла к барной стойке и тихонько сказала барменше:

– Видите вон того человека в морской форме? Это мой муж. Больше вы ему не нальёте ни капли.

– Так он же не пьяный, вы, девушка, извините, я не могу клиенту отказать, если у него есть деньги и он трезв.

– Он уже достаточно выпил. Видите ли, мы его маму на днях похоронили, а сегодня у нас свадьба. И он…

– Свадьба? После похорон?, – барменша посмотрела на Маню и споткнулась взглядом. – Ну… конечно, всяко бывает. Бывают и похороны после свадьбы, правда?

– Вот именно, – кивнула Маня и пошла к столику, где Сева уже сидел спокойный и собранный. И абсолютно трезвый, но это была не та исступленная трезвость, которая сопровождала его все предыдущие дни.

Они вышли из бара и пошли домой, так и не сказав друг другу ни слова. А дома вовсю пекли, жарили, варили. Из Маниного дома, через площадь, папа с Верочкой подносили все новые кастрюли, противни, какие-то подносы и огромные контейнеры с едой.

Сева прямо прошел в спальню, задернул шторы, а Маня зашла на кухню.

– Ну, как он, – спросила мама.

– Всё нормально. Прорвало его.

– Это хорошо. А ты, я вижу, тоже плакала. Иди умойся, смотреть страшно.

В ванной Маня увидела себя в зеркале и никак не могла понять, когда и где она так успела размыть всю косметику слезами. Она очень устала, а впереди был, как ни крути, свадебный ужин с пожеланиями, тостами, криками «горько», хотя вот этого, она думала, всё-таки никто не допустит, люди-то нормальные.

К Севе она не входила, не хотела, даже случайно, увидеть его слабость, а он был еще слаб. Он должен был сам справиться, но тут он ее позвал.

– Сядь, Рыжик, – он обнял её за плечи, уткнулся ей носом куда-то в ключицу и дышал прямо в шею. Было щекотно, она сдерживалась изо всех сил, но не выдержала и прыснула. И услышала Севин голос: «Ну, наконец-то ты смеёшься»!

Глава 8

Первый год в стране Маня отпахала на «никайонах». Ну, через это почти все проходят. Она убирала чужие квартиры, у неё была постоянная клиентура. Каждый день одна уборка и каждый день сто шекелей заработка. В начале 1990-х это были очень неплохие деньги, около двух с половиной тысяч шекелей в месяц. Маня давно уже отбросила интеллигентские свои ужимки: «Ах, оставьте, вы переплачиваете, я отработала на полчаса меньше». Раз платят, значит платят. Она уже перестала краснеть и даже оплату проезда оговаривала заранее. Ну, что ж делать, вот такая у неё пока жизнь складывается на новой родине. Но так будет не всегда, она это точно знала. Была ещё вечерняя учёба в ульпане. Иврит пошёл не сразу. Удивительно – читала она бойко, писала грамотно, а вот говорить было сложно. Что-то мешало произносить эти мягко рокочущие звуки и… она стеснялась своего русского «тяжелого» акцента, над которым тогда многие израильтяне посмеивались. Это сейчас привыкли, а раньше «русских» было ещё не так, чтоб очень много.

И вот наступил день, когда она «взяла» этот непокорный язык и довольно свободно начала говорить Слова всплывали из каких-то закоулков памяти, куда она старательно их запихивала в ульпане, а потом еще и в словарях искала и писАла, писАла без конца, потому что память у Мани была визуальная. Только увидев слово написанным на бумаге, она могла его потом запомнить, но написать это слово должна была только сама. И тогда запоминала навсегда. Так и научилась говорить, и до сих пор ей этот язык интересен. Ей всегда хотелось говорить если не на высоком иврите, то хотя бы на приличном. Она этого добилась. Но заметить эту победу было некому. Разговаривать со шваброй Маня всю жизнь не собиралась. Надо было идти и показывать, что ты умеешь, никто к тебе сам не придёт. Никто не заметит, если себя не продавать. Это она в Израиле быстро просекла.

После этих уборок, на фоне перманентно неработающего мужа, она приходила домой, у неё ещё оставалось часа четыре до ульпана, и готовила, убирала, стирала и гладила уже в своей квартире, попутно заглядывая в учебники по ивриту. Откуда силы брались?! По сути, кормила семью она. Справедливости ради надо сказать, что когда муж выходил из очередного запоя, он таки на работу устраивался и месяца два приносил в дом деньги, но они потом, когда он лежал в отключке, расползались с банковского счета, как тараканы. И кто бы знал, на что… Счёт-то был общий, и муж туда руку запускал регулярно, потому что на выпивку Маня ему денег не давала.

Однажды позвонили из банка и пригласили их обоих на беседу. Слава богу, муж пребывал в переходном состоянии – ещё не работал, но уже и не пил, а занимался поисками работы. Они пришли в банк, и девушка, которая курировала их совместный счёт, сказала, что они должны банку пять тысяч шекелей. Это долг без процентов, и если они начнут платить сейчас, то процент набежит небольшой. Муж сразу начал качать права, это он умел, благо девушка была «русская», и уж он высказал всё, что думает по поводу этой страны, этого банка и, в частности, этой самой девушки. Та вспыхнула и сказала:

– Но по документам эти деньги в банке брали вы, уважаемый. Вот ваша подпись.

Муж сразу заткнулся, покосился на Маню, которая с первой минуты визита пребывала в полной прострации – она абсолютно не понимала, откуда взялся этот долг.

– Мы выдали вам ссуду под вашу зарплату, а она перестала заходить в банк четыре месяца назад. Пока на счету были деньги, мы вас не трогали, погашали ими ваш долг, но вот остались эти пять тысяч.

«Значит, было больше», – в панике подумала Маня и поняла, что она даже не хочет знать, сколько было.

Муж стоял красный и злой, но молчал. И Маня понимала, что на счету денег ноль, и как теперь жить, Господи? Пока этот идиот найдет работу и не начнет пить… У неё на всё про всё было недели две, чтобы самой найти работу, которая давала бы стабильный доход. И чтобы зарплата была не меньше трех тысяч, и чтобы чеками, а не наличкой, чтобы был «тлуш маскорет» (сведения о зарплате), и все отчисления в рамках установлений и закона. В общем, работа нужна была настоящая, а не уборки по четыре часа в день минус пятница-суббота. А пока она подписала гарантию собственному мужу на выплату этой самой ссуды, благо фамилии у них ещё были разные. Это потом он возьмёт её девичью фамилию, и тоже неспроста. Он, гад, знал, что его ищут и ТАМ и, возможно, уже здесь. Но те, кто его искал, Маниной фамилии не знали.

Вот она, значит, этот гарант ему подписала, зная, что и платить тоже будет она. Ну, в самом деле, как можно поручиться за этого козла?!

«Ты тоже коза хорошая, – сказала она себе. – Где была твоя дурья башка, когда ты везла сюда эту бомбу замедленного действия? Там были гешефты и разборки, и здесь, конечно, он что-то уже замутил с этой банковской ссудой. И тебе ещё это аукнется. Что ты тащишь на себе этот вонючий тюк его проблем, его нездоровья, эту постоянную угрозу себе и сыну? Чего тебе, кретинке, не хватает, чтобы понять наконец, что этот фрукт несъедобен, хуже того – ядовит. Сколько можно? Ну сколько можно?»

Она даже не заметила, что девочка-куратор уставилась на неё во все глаза:

– Не плачьте, я вам водички принесу, – сказала она.

«Ну, приехали, вот я уже и рыдаю в общественном месте, фефела толстая, распустёха, уродка», – она бы еще долго над собой так изгалялась, уж очень это сладко было – себе в рожу плевать, раздирать раны в кровь. Её это так завело, что она дождаться не могла, когда останется один на один с этим ублюдочным идиотом. А он, как все трУсы, чувствовал, что шкура на нём уже паленым пованивает, так Маня его поджаривала взглядом. Аж трещало и искрило между ними…

В Мане никогда раньше бабства не наблюдалось. Она была интеллигентная стерва (но не исступленная). Ее стервозность проявлялась, когда наступали на любимый мозоль. Но в общем и целом, никто о ней дурного сказать не мог. В той, другой жизни, её ценили за профессионализм и молниеносную реакцию на любую информацию. Она кидалась на, казалось бы «убитые» темы и блестяще их раскручивала, и подавала с пылу-с жару.

Она любила одеваться нестандартно при том минимуме возможностей, который был, и ей это удавалось. Красотой Маня не блистала, но была запоминающейся, и была в ней душа, была, только сегодня она не нужна никому. Никому? Да ей, если похудеть, да сбросить эту проблему – своего мужа, да открыть глаза пошире на мир вокруг, – может, она и станет такой, как была, когда её любил Макс, когда она была счастлива с Севой.

«Нет, дорогая, – сказала она себе грустно, – такой уже нет. Поезд ушёл…»

А вот сейчас, выходя из банка и не давая этой мелкой гнуси улизнуть (он шёл сзади и, как ни пытался её обойти, чтобы выскочить и удрать – ничего у него не получалось. Всё-таки её необъятные размеры хоть здесь оказались кстати), она чувствовала себя самой простой бабой, и ей было не стыдно, что вот-вот, как только она выйдет и повернется к нему лицом, то тут же и влепит по этой харе со всей возможной любовью к процессу и от всей души.

Так и случилось. Маня от удовольствия даже зажмурилась. Ладонь жгло и болели пальцы, а этот полудурок верещал на всю улицу:

– Сдурела, корова? Руки распускать!

– Ах ты, с-с-сука, – прошипела Маня и даже словом не подавилась, ее распирало от азарта и злости, и обиды. И ей было безразлично, что люди смотрят и думают: «Вот опять эти русские морды бьют». – Ах, ты паскуда, ссуды берешь, ублюдок хренов. На что ты деньги взял, Шариков? Отвечать! Мне эту ссуду платить, рассказывай, падаль!

Маня с удивлением обнаружила, что ей доставляет искреннее удовольствие произносить все эти слова, которые раньше, если она и употребляла, то в контексте какой-нибудь шутки или анекдота, но не прилюдно, на улице, а среди своих, понимающих и ценящих такие слова именно за некаждодневность. Да и не такие вовсе, а покрепче, гораздо покрепче. Но вот эта брань была лучше мата, и Маня просто ликовала, что может так свободно объясняться и получать от этого удовольствие. Плевать ей было сейчас на все правила поведения в общественных местах. Муж шел чуть впереди, нахохлившись, его цыплячья шея алела от сдерживаемой злости, но он не смел поднять голову и посмотреть на Маню. И правильно делал – ничего хорошего в её глазах он бы не увидел. Там читалось только одно – «продолжение следует».

У поворота к дому он, было попробовал вильнуть в сторону.

– Куда? Назад, говнюк, домой!

И она погнала его к дому только одним движением плеча, а плечи у нее сейчас были помощней, чем у него. Ему был полный резон не спорить И он не стал.

Дома она сначала проверила, закрыты ли окна и дверь на балкон. Кирюшка был в школе. Ничто не мешало, но этот заморыш спрятался в туалете.

– Сиди, сиди. А вот свет тебе не нужен, – и она выключила свет.

– Эй ты, лошадь, включи свет! Я кому сказал?!

– А кому? Ну-ка, ну-ка. Кому ты это сказал? Ты на меня глаза поднять не смеешь, ты для меня с сегодняшнего дня пустота, тебя здесь нет. Я плачУ твой долг, но тебя уже через час здесь не будет со всеми твоими манатками. И мне неинтересно, где ты будешь жить, что ты будешь жрать и чем ты будешь с…ь!

– Это не только твоя квартира. Я здесь тоже имею право жить. И я никуда отсюда не уйду.

– Вынесут, – лаконично сказала Маня. – Вперед ногами. А если хочешь по-хорошему, сам уйдешь. Всё. Время пошло.

Он выскочил из туалета и начал орать: