Из кладовки вышла Людмила с таким отчуждённым лицом, будто уж кого-кого, а меня-то она и не ожидала увидеть, постояла мгновение, свыкаясь с моим прямо-таки неожиданным появлением, глаза отвела.
– Я убирала.
Пока она что-то там убирала, я нарезал хлеб, сыр, колбасу и ни сном, ни духом не ведал, что это с ней, а спрашивать не хотел – чревато. Надоели мне все эти выяснения, перепады настроения, никогда не знаешь, что ждать. Уходил – кипятилась, вернулся – холодом обдаёт.
Не то чтоб я ожидал, жена на шею мне бросится, ах, это ты, скажет, но всё же… в глубине души, в самой, в самой глубинке, надеялся.
Всего-то несколько слов: это ты! Милый ты мой!
Но нет, не дождался.
Людмила
Длинный, тощий, взъерошенный, в этой своей шапке-ушанке, которую я ему давным-давно подарила. Широко улыбается. Приглашает на ужин.
Я же его куда подальше послала, а он вид делает, что не посылала.
Может, и мне сделать?
А, может, как раз потому, что послала, он стал таким шёлковым?
Да кто же их знает!.. Галина рассказывала, как Петера обругала, правда, по-немецки, и на него это так подействовало, что он потом только и повторял: «Галинка, Галинка!»
А что она такого сказала? Сказала: «Ты – дырка в заднице!»
И в самую, в ту самую, точку попала. Это страшнейшее ругательство для немца. Для наших ушей пустячное, а для них!..
– Почему обругала?
– Довёл! Крым, Украина, «аннексия», «оккупация». Чья бы корова мычала, а его бы молчала!
– И ты его аршлохом назвала.
– Ты меня знаешь, я «отборных» слов не люблю, а тут вырвалось. Я сама потом испугалась. Лежу, реву, сама себя не узнаю. Но, видишь, подействовало! А то у них такая над-позиция, всё нас поучают, всё лучше нас знают.
– Да.
– Тяжело. Позвонила подруге, теперь уже бывшей, в Одессу, спросила про Дом Профсоюзов. А она мне: «Погорели алкаши и наркоманы, о том же, сколько работяг погибло на Донбассе – по вине агрессора! – так Россия молчит!» Тут Петер со своими советами: не надо трубку бросать, не руби с плеча, успокойся. Не могу!! Уйди, говорю, уйди от греха подальше! Он, родной мне человек, а не понимает!
– А ты?
– А я, когда сил хватает, объясняю, втолковываю. А когда не хватает, задыхаюсь от несправедливости, во мне ненависть поднимается к ЗЛУ, к его адептам, лжецам, пустобрёхам, слепцам. К старухе Европе, которая делает вид, что нигде ничего не горит и фашисты из всех прорех не повылазили.
Да, да, да…
Я, не помню, когда, спросила у Акселя, почему в Германии не запрещены подобные партии?
– Потому что у нас демократия, все имеют право на…
– …на убийства, на преступления?
– Что?
– То-то и оно, что преступления и убийства караются законом, то есть «право» ограничивается.
Ему крыть нечем, он заводится.
И я завожусь.
Видеть его не могу.
– Сударыня, прошу к столу! – Он в кладовку ко мне заглянул.
Я всё ещё в кладовке сидела. Газетные и журнальные вырезки сортировала, с пола подбирала, по стопкам раскладывала. Ведь это его, его вырезки! Его подборка! Он всё это читал, думал о чём-то, сопоставлял, собирал статьи, интервью, эссе, очерки, в которых была иная, не общепринятая точка зрения на события.
Но, блин, упорно придерживался последней.
Почему?
Спрошу. Спокойно спрошу, спокойно выслушаю.
Неважнецкий я собеседник.
Аксель
Я понимал, что моя затея с «ужином при свечах» провалилась. Людмила хотела о чём-то спросить, но не спрашивала. Я тоже не лез на рожон, только, упреждая вопрос, заверил, что вынесу из кладовки «макулатуру», завтра же вынесу, пусть не волнуется.
Надо было её в кафе пригласить. В ресторан. Но она б отказалась: ах, я не готова!
Надо было не с сумками заявляться, а с цветами.
В следующий раз букет принесу.
А как хорошо мы вчера с Петером посидели! Наговориться не могли! И, слово за словом, выяснилось, что мы росли… в одном дворе! Меня он не помнил, я пацан был, а сестру мою вспомнил!
Нет, ну бывает такое? Росли в одном дворе!
А 13 августа 1961 года появились солдаты. Одни, с автоматами, никого не подпускали, другие, из стройбата, устанавливали бетонные плиты. Мне было четыре, но я помню, какое смятение началось. Кто-то выпрыгивал из окон на ту, на Западную сторону, потом окна-двери и все щели замуровали.
Петер тоже туда махнул.
И нас разделила Стена.
Западный Берлин, обнесённый Стеной, стал островом посреди ГДР. «Островитяне» сообщались с «материком», с ФРГ, только по специальным коридорам.
К нам они могли приезжать только по специальным пропускам, только через специальные контрольные пункты и только за плату – 25 западных марок в сутки.
А нас к ним не пускали. Заперли в ГДР.