Под кожей – только я

– Зачем это все? Я чувствую себя разряженной макакой, – сквозь улыбку шипел он, когда Ли Чи вела его через забитый гостями зал, чтобы представить послу Швеции.

– Необходимо примелькаться, войти в круг этих снобов, чтобы они перестали морщить нос при упоминании твоего имени. Будь добр, не сутулься и не шаркай ногами, ты же не узник замка Иф.

– Разве? – саркастически удивлялся Лука.

Накануне оглашения завещания в резиденцию Вагнеров со всех концов Ганзы и сопредельных земель стали съезжаться представители наиболее могущественных кланов. Челядь сбилась с ног, стараясь разместить гостей и оказать полагающиеся им по рангу и статусу почести. Случайно столкнувшись в парке с прогуливающимся отставным генералом, который битый час допекал его рассказами о былых сражениях, и престарелой тетушкой, которая отчаянно молодилась и кокетничала, будто позабыв, что ее возраст давно уже шагнул в зону трехзначных чисел, Лука предпочел запереться в комнате, чтобы скрыться от досужих взглядов и пустых разговоров.

Когда за окном уже опустились сумерки, он распахнул окно, чтобы впустить в комнату ночную прохладу. В дверь тихо постучали.

– Лукас, это я.

Он узнал голос Ли Чи и открыл дверь. Ли Чи стояла на пороге в небрежно запахнутом атласном халате, расшитом золотыми орхидеями. В вырезе выглядывало кремовое кружево шелковой ночной сорочки.

– Пришла просто пожелать тебе спокойной ночи, – улыбнулась она. – Завтра – знаменательный, судьбоносный день. Волнуешься?

– Ничуть, – соврал Лука, у которого при одной мысли о завтрашнем дне желудок сжимался, сложно он проглотил заледенелый булыжник.

– Вот и правильно.

– Я только немного нервничаю… ну, из-за речи. Там столько всяких мудреных длинных слов, что я обязательно собьюсь, все перепутаю и выставлю себя на посмешище.

– Все будет хорошо. На репетициях все прошло гладко, без единой запинки. Просто найди меня взглядом и произнеси речь, как будто в зале нет никого, кроме нас.

Лука кивнул, и Ли Чи легко поцеловала его в правую щеку.

Ночью его мучали тревожные сны, он то и дело соскакивал с кровати, чтобы уточнить время, поэтому, когда камердинер вошел, чтобы помочь ему облачиться в парадную форму, он встретил его с бледным лицом заключенного, которого с рассветом подведут к плахе и казнят.

В зале для торжественных церемоний было многолюдно. В одном из углов царило особенное оживление: представители знатных семейств плотным кольцом окружили кресло советника Юнга, который не появлялся на светских приемах уже несколько лет. Старый царедворец явно наслаждался вниманием и беззастенчивой лестью. Ли Чи, облаченная в деловой костюм безупречного кроя, уже заняла свое место за столом. За ее спиной стоял вышколенный референт. Изредка кто-то из вновь прибывших подходил, чтобы поприветствовать вдову прежнего мессера и справиться о здоровье наследника. Распорядитель проводил Луку к отведенному ему месту на противоположной стороне стола. Чтобы занять оставшиеся минуты и подавить волнение, он притянул папку со стопкой белых листов, которая лежала на столе, и принялся чертить геометрические фигуры.

Наконец, все расселись по своим местам. В зал вошел распорядитель в длинной судейской мантии и с массивной цепью на шее, звеньями которой случили чеканные гербы крупных городов Ганзейского содружества.

Поднявшись на небольшую трибуну, он монотонным голосом зачитал завещание. Как только между витиеватыми юридически выверенными формулировками прозвучало имя Луки, по залу пронесся шепоток. Лука почувствовал перекрестье чужих взглядов – любопытных, испытующих, заинтригованных, насмешливых. Уши его горели, но он, не поднимая глаз, продолжал механически чертить на бумаге ромбы, пирамиды и параллелепипеды.

Наконец, распорядитель окончил чтение, сухо поклонился собравшимся и спустился с трибуны. В зале на несколько секунд воцарилось молчание, вызванное замешательством.

– Что ж, – прозвучал скрипучий голос советника Юнга, – как видно, мессер Вагнер успел разглядеть в племяннике экстраординарные способности, раз принял решение изменить порядок наследования. Ни разу прежде он не давал повода усомниться в своей исключительной дальновидности, государственном мышлении и преданности интересам Ганзы. Полагаю, тем более нет оснований усомниться в верности его суждений сейчас, в столь ответственном деле. Юный Лукас Вагнер, чье внезапное возвращение сродни чуду, унаследует большую часть семейного капитала. Но доверим ли мы ему жезл мессера и право представлять Ганзейское содружество в международной политике, заключать от его имени союзы и объявлять войны?

В зале раздался сдержанный ропот.

– Предлагаю предоставить слово Лукасу Августу Вагнеру.

– Добрый день, – Лукас придвинул стакан воды, чтобы смочить пересохшее горло. На столе перед ним лежал текст заранее заготовленной речи. Он столько раз перечитывал его за последние дни, что заучил наизусть, но сейчас его взгляд беспомощно скользил по строчкам и не находил знакомых слов. – Добрый день, господа. Поистине печальные события предшествовали сегодняшней встрече. Как вам прекрасно известно, я воспитывался и рос вне семьи, в отличие от моего брата Теофиля Себастиана Вагнера, который с раннего детства готовился к роли мессера, в полной мере осознавая колоссальную ответственность и значимость этой миссии…

Лука механически проговаривал чужие слова, которые казались угловатыми, неудобными осколками шрифта, застрявшего во рту. Ли Чи, на лице которой застыла расфокусированная улыбка, не сводила с него взгляда.

Лука сделал еще глоток.

– К сожалению, я не обладаю блестящими талантами и обширными познаниями моего брата. С моей стороны было бы непростительной самонадеянностью заявлять о правах единоличного наследования не только капитала, но и влияния семьи Вагнеров, опираясь лишь на кровные узы… Поэтому… – Лука поднял глаза и отодвинул лист бумаги, – считаю своим долгом сохранить это до возвращения истинного правителя – моего единокровного брата. Прошу представителей старейших семейств, собравшихся сегодня в зале, о всемерной поддержке на этом непростом пути. Впереди ждет немало испытаний, но, убежден, в тесном содружестве мы с честью их преодолеем.

Лука поднялся, а следом встали и остальные. Раздались несколько робких рукоплесканий, которые тут же были подхвачены и переросли в настоящую овацию. Ли Чи, на лице которой во время речи то появлялась, то пропадала улыбка, поднялась последней и приветствовала молодого мессера Ганзы легким поклоном на восточный манер.

Глава 8

В сумеречном мире на грани жизни и смерти, яви и сна, где оказался Тео, время совершенно утратило смысл, и ход его перестал осознаваться как нечто измеряемое. Когда находишься в кромешной тьме, светит снаружи солнце или уже настала полночь, утрачивает всяческое значение, как и смена дней недели или времен года.

Бабочка всегда остается собой. Даже в виде гусеницы она содержит внутри прообраз будущих крыльев, и когда превращается в студенистую жижицу внутри куколки, перерождается, не забывая прошлую жизнь. Она помнит себя бескрылой. Тео помнил, как его обмякшее тело оставили в палате, утыканное трубками, подключенными к помпам, которые продолжали накачивать в легкие кислород и сокращать сердце. Врачи рассудили, что глупо и расточительно разбрасываться донорскими органами. Он помнил, как, оказавшись в хрустальной тишине и пустоте, бродил впотьмах, пытаясь осознать себя во времени и пространстве. Как невероятным усилием воли заново запустил сердце, как неподъемный, проржавевший насквозь маховик башенных часов.

Он помнил себя ребенком, юношей, зрелым мужем, разбитым стариком и даже почти ничем, бесформенным сгустком мыслей, страхов и воспоминаний. И получил редчайший шанс прожить еще одну, бонусную жизнь. Чтобы обмануть машину, не обязательно быть искусным обманщиком. Достаточно искренне поверить, что все вокруг – обман. Если мир – ненастоящий и все вокруг – симуляция, любая выдумка весит и значит столько же, как то, что подсказывают зрение и слух. И никто лучше Аскара, который всю жизнь провел, скрываясь под разными именами, не знал этого лучше. Он вырубил Тео и начал вспоминать придуманные легенды непрожитых жизней, одну за другой, словно снимая бесконечные слои луковицы, пока допросная машина, не справившись с перегрузкой, не выжгла его сознание дотла.

С каждым днем Тео все глубже удалялся в призрачный мир, сотканный из обрывков собственных и чужих воспоминаний, прочитанных книг, позабытых сновидений. Он надеялся разыскать там Аскара. Лишь он знал, как выжить в затхлой тюремной камере, набитой отчаявшимися людьми, и не лишиться рассудка. Как, день за днем подвергаясь унижениям и бессмысленной муштре, не утратить воли к жизни и человеческого достоинства. Тео больше не слышал его голоса, не ощущал его присутствия. Как же его многословные поучения порой бесили Тео! Как выводили из равновесия издевательские реплики, которые всегда били точно в цель. Но он, не задумываясь, отдал бы левую руку, лишь бы снова услышать скрипучий насмешливый смех старика в своей голове.

Связь разума с телом становилась все более призрачной, условной. Что за дело до того, что станет с одеревеневшим телом, которое перестало подчиняться его приказам, если разум Тео обрел абсолютную свободу? Немощная, уязвимая телесная оболочка лишь тяготила его. Стремясь скорее разорвать эти опостылевшие путы, Тео отказался принимать пищу и упрямо сжимал зубы, когда медсестра подносила ложку ко рту. Попытки накормить его через силу обычно заканчивалось мучительными рвотными спазмами, поэтому теперь в локтевом сгибе Тео был закреплен катетер, к которому подключалась капельница с питательным раствором.

Так, в изматывающей борьбе за небытие, тянулись дни. Как-то среди ночи Тео проснулся от странного чувства, что на него кто-то смотрит. Кто-то сидел на краю его кровати – настолько невесомый, что проржавевшая сетка, каждую ячейку которой Тео чувствовал сквозь тощий матрас, не скрипнула. Ночной гость что-то шепотом бормотал – не то молился, не то причитал, как над покойником. Почувствовав, что Тео проснулся, он приблизил свое лицо, но в темноте нельзя было различить черт лица – лишь лихорадочно поблескивающие белки глаз. Шмыгая носом, ночной гость стал гладить, тормошить Тео, снова и снова пытался приподнять его, усадить на кровати – но тот лишь беспомощно заваливался на бок, как тряпичная кукла.

– Я вытащу тебя, брат, – прошептал он на прощанье, сжав его руку маленькой горячей ладонью. Голос ломкий, мальчишеский, и говорил на родном языке Тео, странным образом коверкая слова. – Лука, друг, молчи-нет. Это ж я, Флик… Ничего, потерпи-мал, я вытащу тебя.

Флик вернулся на следующую ночь, а затем не пропускал ни одной, и всякий раз Тео поражался, как ему удается прокрадываться совершенно бесшумно, ускользая бдительного ока ночной дежурной. Он садился на пол, обхватив колени худыми руками, и молчал. Тео читал его мысли так же легко, как если он сам рассказал ему всю недолгую историю его странствий. Как и множество некоренных жителей Гамбурга, их семью направили во временный лагерь для переселенцев где-то на восточной границе. Однажды вечером отец вернулся воодушевленным – в таком приподнятом настроении Флик не видел его уже много месяцев. По слухам, Чжунго стремительно осваивал обширные пустынные территории, прилегающие к империи с северо-запада. И первым поселенцам предлагались гражданство, земля и даже пособие от государства. Мать поначалу отказывалась пускаться в долгий путь, отговаривала, убеждала, рыдала, но в лагерь прибывали все новые и новые переселенцы, еды и лекарств на всех уже не хватало, и она вынуждена была смириться. Семью Флика вместе с несколькими сотнями переселенцев погрузили в глухие вагоны и пять дней везли в неизвестном направлении.

Поезд остановился в степи, которой не было ни конца, ни края. Только рыжая жухлая от палящего солнца трава до самого горизонта да бледное плоское небо. На новом месте все было другим, незнакомым: климат, пейзаж, а главное, заведенные порядки, которые пришлось с первых дней усвоить всем без исключения. Все россказни про сладкую и беззаботную жизнь на неосвоенных землях, разумеется, оказались детскими сказками. Поселенцам пришлось жить в хижинах, сложенных из перемешанной с травой глины, и вкалывать от зари до зари. Все прибывшие получили браслеты, на которые было установлено приложение «Третий глаз». Оно сканировало и передавало нейросети всё, что они читали, писали, говорили, все контакты и передвижения. Подозрительным считалось все: если у человека много книг или запаса продуктов хватит больше, чем на три дня, если ночью он слишком долго не гасит огонь или при встрече со стражем правопорядка отводит глаза. Любая мелочь могла стать поводом для задержания и допроса. Все переселенцы, от подростков до стариков, были обязаны сдать биометрический тест – фотографии лица в разных ракурсах, анализ крови, отпечатки пальцев, скан сетчатки глаза, запись голоса и образцы волос.

Каждый шаг фиксировался: машинный интеллект анализировал не только поведение, но и настроение, укладывал всю жизнь в числа, проценты и вероятности, чтобы спрогнозировать все – даже поступок, который сам от себя не ждешь, причем задолго до того, как ты об этом задумаешься. И если однажды ты совершал поступок, в котором можно усмотреть хотя бы малейший намек на неповиновение, в тот же миг тебя забирали и исправляли, прежде чем ты созреешь для настоящего бунта.

Отец Флика никогда на людях не показывал ни родного языка, ни обычаев – еще до переселения некоренных. И сына при каждом случае поучал: не хвастать тем, кто ты есть, откуда родом, во что веруешь, не болтать зря, но если спросят, отвечать честно и прямо, не ловчить. А если вдруг выйдет так, что сказать правду – равносильно тому, чтобы собственной рукой подписать себе смертный приговор, то не зазорно и промолчать. Мягкому суждено жить, а твердому – умереть. Главное – в сердце помнить, кто ты есть. Такова была его немудреная философия.

Однако, несмотря на все предосторожности, Флику не удалось укрыться от всевидящего ока. Он угодил в лагерь по нелепому стечению обстоятельств, не совершив никакого нарушения, просто оказавшись не в то время не в том месте.

Здесь он освоился довольно быстро: затаился, растворился в строе безмолвных, безликих заключенных. Вскакивал и вытягивался в струнку, когда в камеру посреди ночи вваливались надзиратели. До напряжения жил на тонкой шее выкрикивал свой номер на перекличке. Пел гимны, коверкая запомненные на слух слова, которые казались лишенным смысла нагромождением уродливых звуков. Никогда не смотрел в глаза – ни тюремщикам, ни сокамерникам.

«Примирение» не был заточен на тотальное истребление инакомыслящих. Он, как гигантский кухонный комбайн, перемалывал разнородные фрагменты живой биомассы в однородный фарш, легко поддающийся формовке. Положительное заключение комиссии пришло всего через четыре месяца.

Когда надзиратели вели его к воротам лагеря, Флику казалось, что его сердце выпрыгнет от радости. Он боялся сделать что-то не то, спугнуть удачу и еле передвигал ватные ноги. Навстречу им попался строй заключенных из женского блока. Он скользнул взглядом по серым пустым лицам и споткнулся. На мгновение ему показалось, что среди этой молчаливой толпы обритых наголо, понурых женщин без возраста мелькнуло лицо его матери. Просто померещилось, уговаривал разум. Померещилось. Ты не можешь уйти, сказало сердце.

И Флик остался. Прибился к больничному корпусу, окна которого выходили прямиком во дворик женского блока. Выполнял за миску супа разную грязную работу. Санитарки гоняли его с поручениями день-деньской, не стеснялись обсуждать при нем разные сплетни. Кажется, они считали его умственно неполноценным, потому что он никогда не произносил больше двух слов зараз и, проходя мимо окна, всякий раз застывал, словно забывая, куда и зачем шел.

Но, сколько бы он ни всматривался в серые сгорбленные фигурки, которые, шаркая тяжелыми подошвами шлепок, бродили по дворику меж чахлых кустиков, как слепые потерянные души, он не видел среди них никого, кто бы хотя бы отдаленно напоминал мать. И с каждым днем все сильнее утверждался в мысли, что это был просто морок, обман зрения. А потом встретил того, кого, как ему казалось, потерял навсегда. Исхудавший, обритый наголо, изменившийся почти до неузнаваемости, но это, несомненно, был он. Лука. Брат.

В ту ночь Тео приснился сон. Одинокий путник брел по грунтовой дороге, которая терялась в зарослях букши, вымахавшей выше человеческого роста. Он толкал старую тачку, груженую ветошью и грошовым скарбом. Низкое солнце почти не грело, ветер приносил потоки прохладного воздуха с далеких синих гор. Заметив ручей, путник спустился в овраг. Сев на корточки, он с наслаждением погрузил руки в ледяные струи, смыл пыль с усталого лица. Он шел уже давно, укрываясь на время полуденного зноя в чахлых зарослях кустарника. Идти оставалось недолго: уже за следующим поворотом дороги покажутся выгоревшие на солнце плоские крыши Кара-Чолока. Места, куда Тео уже не надеялся когда-нибудь вернуться. Где за увитой плющом изгородью взрыхляла скудную землю чудаковатая травница, одержимая мечтой населить мир семенами новой жизни, с которой они так и не договорили о чем-то важном…

Тео проснулся. Он спрятал мокрое лицо в ладонях и застонал. Арген на койке справа проснулся и с нарастающим беспокойством всматривался в тощего парализованного мальчишку, прикованного к кровати в корпусе для испорченных лагеря «Примирение», который, легко взмахивая руками, словно он дирижировал невидимому оркестру, смеялся от счастья. Тео вытер слезы ладонью и закрыл глаза. Вскоре он уснул, и сон его был крепок и спокоен.

Глава 9

В честь юного наследника в резиденции Вагнеров был устроен роскошный прием. Анфилада бальных залов не вмещала всех приглашенных, и празднество вылилось в дворцовый парк: деревья были украшены иллюминацией, журчали фонтаны, лилась музыка. Лука чувствовал, что теряет рассудок от бесконечной череды незнакомцев, которые во что бы то ни стало жаждали заручиться его дружеским расположением.

Когда вечер был в разгаре, шампанское лилось рекой, оркестр играл вальс, и всюду раздавались смех и звон бокалов, Лука заметил в дальнем конце зала одинокую фигуру девушки в простом белом платье. Она стояла, отвернувшись от сутолоки и гомона парадной залы, и поливала из серебряного кувшина поникшую пальму в большой кадке. Миа! Сердце Луки споткнулось. Значит, старик все-таки сдержал слово.

Лука почти бегом пересек бальный зал и схватил Мию в охапку. Она тихо вскрикнула от неожиданности.