Под кожей – только я

Луке нечем было крыть эту карту. Он знал, каково это – винить себя в гибели близкого человека: ничто не закроет этой свистящей сквозняком бреши в сердце.

После торжественной церемонии на площади, в финале которой бургомистр преподносил молодому мессеру драгоценный ларец, где на алой бархатной подушке лежал огромный ключ от города, кортеж провозил его по празднично украшенным улицам. Иногда делегация делала короткие остановки, чтобы осмотреть площадку, где велось строительство моста, школы или больницы. Там тоже все шло по заведенному сценарию: подрядчики жаловались, что камень и раствор стали практически на вес золота и уложиться в смету нет никакой возможности. Представитель магистрата шел багровыми пятнами и раздувал щеки, а Лука широким жестом выделял недостающее финансирование за счет фамильного фонда, чем повергал собравшихся в восторженную оторопь, лишь бы поскорее закончить ломать эту порядком надоевшую комедию. Разумеется, вечером ему придется в сотый раз выслушать нравоучения Ли Чи о том, что истинный правитель никогда не идет на поводу толпы, не ищет дешевой славы, разбрасывая семейный капитал налево и направо, не разобравшись в ситуации и не наказав виновных в растратах. Но Лука лишь шутливо отмахивался: «Мои покойные родственнички здорово нажились на ганзейцах. Пришло время раздавать долги».

В завершении вечера магистрат и наиболее влиятельные семьи устраивали званый прием. Славословия и патетические тосты в честь юного мессера, осчастливившего город и местное общество своим присутствием, смех, светские беседы, звон бокалов сливались в немолчный гул, от которого начинала раскалываться голова. Чехарда расплывшихся в заискивающей улыбке, лоснящихся от пота лиц людей, чьи имена Лука уже не силился запомнить – он останавливал пробегающего официанта, чтобы поднять очередной бокал вина, произнести тост и под благовидным предлогом отвязаться от докучливого собеседника. Он чувствовал молчаливое неодобрение Мии, которая иногда перехватывала бокал и, взяв его под руку, выводила на балкон или в сад, украшенный гирляндами фонариков. Он вдыхал прохладный ночной воздух и чувствовал подступающие к горлу тоску и отчаяние.

– Зачем я здесь? Зачем все эти люди, разговоры?

– Разве быть здесь – не твой выбор?

– Нет. Но Ли Чи говорит, что хороший правитель должен знать свою страну и свой народ.

– Разве эти холеные богачи – народ Ганзы?

– Я запутался, Миа. Я так устал.

– Возможно, последний бокал вина был лишним. Перед завтрашним днем стоит выспаться как следует.

– Прошу, побудь еще немного со мной. Не хочу остаться один. Мне снятся кошмары… Один и тот же сон. Почти каждую ночь. Как будто я заживо похоронен. Как будто я в заколоченном гробу на дне глубокой могилы. Я слышу чьи-то отдаленные голоса, надрываю горло от крика, но не издаю ни звука. Не могу пошевелиться, точно связан по рукам и ногам. А потом я слышу, как глухо и дробно стучат о крышку гроба сухие комья земли.

Миа мягко коснулась его руки. Лука вздрогнул: он привык, что каждое его прикосновение заставляет ее деревенеть, обмирать, как зайца в высокой траве, который видит, как охотник вскидывает ружье. И хотя он изнывал от желания прикоснуться к тонкой линии ее ключиц, провести ладонью по сиротски обритой голове или хотя бы просто взять ее за руку, он давно привык сдерживать эти порывы, ревностно оберегая окружающий ее невидимый кокон от любого вторжения.

– А, вот вы где, голубки! – торжествующе воскликнула Ли Чи. – А мы уже практически отчаялись. Лукас, позволь представить тебе Отто фон Шпица, главу самой могущественной корпорации массового вещания Ганзейского содружества.

– Весьма польщен, господин фон Шпиц, – буркнул Лука. – Поразительно, что в Ганзе хоть осталось что-то, не принадлежащее Вагнерам.

– Эм-м, на самом деле семья Вагнеров является держателем контрольного пакета корпорации, – недоуменно выдавил фон Шпиц.

Ли Чи сделала большой глоток шампанского и помахала в воздухе хрустальным фужером.

– Милый Отто, окажите любезность: мой бокал совсем опустел, – с обворожительной улыбкой произнесла она.

Когда Ли Чи, проводив взглядом широкую спину железнодорожного магната, обернулась к Луке, глаза ее стали темными, как переспелые вишни.

– Хороший правитель, Лукас, никогда не позволяет себе разговаривать с подданными в подобном тоне. И не сочтет за тяжелый труд запомнить все, чем владеет.

– Да, ты права. Я повел себя как полный кретин, прости.

Взгляд Ли Чи потеплел.

– В последнее время ты просто сам не свой, я же вижу. Что происходит, Лукас, мой мальчик? Конечно, весь этот груз ответственности, который вдруг свалился на твои плечи… Все эти поездки, торжественные речи, званые вечера… Давай возьмем паузу, устроим небольшую передышку? На завтра назначен визит в Шверин, но, я полагаю, ничего страшного не случится, если отсрочить поездку и на несколько дней задержаться здесь. Тут, кажется, премилый городок с вполне приличным обществом…

– Нет. Хватит бездарно тратить время. Пора заняться делами. Завтра я возвращаюсь в Бремен.

– Но почему? Да еще и так внезапно?

– Я… видел Тео.

– Что?

– Ты же сама говорила про ментальную связь. Он отправил мне послание.

– Что? Ты получил письмо?

– Не совсем. Это были видения…как в детстве.

– Лука, мальчик мой, я не хочу тебя расстраивать и, поверь, я тоже страшно тоскую по Тео. И тоже часто вижу его во сне.

– Это был не сон!

– Хорошо. Расскажи, что ты видел?

– Образы очень сбивчивые, смутные… Серые стены, зарешеченные окна – не то больница, не то тюрьма… Я считывал его мысли, ощущения, воспоминания, как в открытой книге. И знаете что странно? – Лука, не замечая, все сильнее расчесывал руку, которая зудела, как от комариных укусов, пока Миа не накрыла ее своей прохладной ладонью. – Он не испытывал ни отчаянья, ни страха, ни боли. Он был погружен в покой, как в ванну с теплым соляным раствором и полной изоляцией от шумов и тревог внешнего мира. Как в капсуле сенсорной депривации. И во всем сквозило такое расслабленное, просветленное принятие несовершенства и несправедливости мира… Абсолютное примирение.

– Примирение? – задумчиво переспросила Ли Чи.

– Да. Это, пожалуй, самое точное слово. Оно постоянно всплывало, так или иначе. Тео… он словно прощался. Навсегда.

В глазах Мии блеснули слезы. Ли Чи молчала, напряженно размышляя о чем-то.

– Давай рассуждать логически, без лишних эмоций. Если… Это, конечно, всего лишь допущение с очень малой долей вероятности… Но если предположить, что все это – не сон, а послание, то… Тео жив. Жив, каким бы невероятным это ни казалось сейчас, спустя столько времени. А значит, мы его разыщем. Остальное пока неважно и несущественно. Лука, что еще ты можешь припомнить? Все, что угодно, любая мелочь может стать зацепкой, путеводной нитью. Не торопись, подумай. Вспомни хорошенько. Может быть, названия, цифры, имена?

– Нет, ничего. Корявый куст за окном. Блеклое небо. И – это странно, но мне показалось, где-то на периферии маячил Флик.

– Кто?

– Мой друг из Гамбурга. Его семью депортировали в лагерь переселенцев где-то у южных границ, как и многих некоренных ганзейцев. Я искал его следы, но безуспешно.

Ли Чи механически провела ладонями по лицу – от подбородка к вискам, словно разглаживая латексную маску, поправила волосы, зачесанные в высокий хвост.

– Итак, завтра вы возвращаетесь в Бремен.

– А как же ты?

– В Шверине уже вовсю репетируют торжественный туш и разбили ярмарку на главной площади. Представь всю горечь постигшего их разочарования, узнай горожане, что все их усилия оказались совершенно напрасными. Как твой опекун, я просто обязана отправиться туда и постараться хоть как-то сгладить углы.

– Спасибо. Я так благодарен тебе. Серьезно, я уже стольким обязан тебе. С меня причитается.

– Пустяки, я задержусь буквально на пару дней. Миа, будь так добра, проследи, чтобы юный мессер не натворил глупостей за это время. И, прошу, будьте настороже с советником Юнгом. Не доверяю я этому старому хитрому лису.

Глава 10

Мэй Цзинь ворвалась в палату, преисполненная решимости и энтузиазма. Тяжелым молотком она сбила с окон проржавевшие шпингалеты, которые намертво удерживали створки, и в палату ворвался раскаленный воздух степи. Затем Мэй Цзинь заставила дежурных медсестер промыть не только пол, но и стены хлорным раствором такой концентрации, что у пациентов потом еще долго нестерпимо слезились глаза и свербило в носу. Улыбчивая и непреклонная, она обошла все отделение, как военачальник – войска накануне решающей битвы. Заставила выбившихся из сил санитарок перетряхнуть слежавшиеся, комковатые матрасы, перестирать серые простыни и загнать пациентов в затхлый подвал, где была оборудована душевая. Времени в обрез, да и тотчас вымокшим, обозлившимся санитаркам совсем не хотелось возиться с бледными, неуклюжими и тощими телами, покрытыми пятнами синяков от уколов. Сердитыми окриками они подгоняли тех, кто не слишком расторопно управлялся со скользким куском мыла, окатывали прохладной струей из резинового шланга.

Медсестры и санитарки, которые под вечер совсем сбились с ног, шушукались, что ожидается визит важной персоны. Волнительное ожидание разлилось по всему больничному корпусу, искрами статического электричества передалось даже тем пациентам, которые давно не проявляли никакого интереса к происходящему вокруг. И лишь Тео, единственный из всего корпуса, которого, как выяснилось, предстоящее событие касалось напрямую, оставался спокоен. Он не ждал никаких перемен.

В распахнутое настежь окно влетел слабый, едва уловимый запах глицинии, неуместный, избыточный, непостижимый здесь, в унылом лепрозории, посреди выжженной солнцем степи. Тео устало закрыл глаза. В коридоре послышались оживленные голоса и шум шагов. Среди шарканья множества ног Тео сразу же безошибочно узнал ее шаги. Сердце в его груди запнулось, и стало испуганной птицей биться в ребра.

Почтительно придерживая дверь палаты, доктор Ори, непрерывно склоняясь в мелкие поклоны, как заводная игрушка, пропустил вперед Ли Чи, прекрасную и безупречную. Она прижимала к лицу белоснежный платок, который источал тонкий аромат глицинии.